Гроза в соловьином краю
...Забыв, что здесь идут бои,
Поют шальные соловьи.
Алексей Фатьянов
Догорала майская вечерняя заря. Поляна, окаймленная нежной зеленью кустарника, подернулась лилово-сиреневой дымкой ранних сумерек. Разгоряченные от продолжительной и весьма напряженной работы в воздухе, моторы «яков» остывали. Инженер эскадрильи Дрыга шумел, торопил техников и механиков с подготовкой самолетов к завтрашним вылетам. Медленно, словно неповоротливые мастодонты, двигались от истребителя к истребителю спецмашины — бензовозы, маслозаправщики. Позвякивали черные и голубые баллоны со сжатым воздухом и кислородом, гремели дюралевые капоты и заправочные лючки, деловито переговаривались, оружейники, прибористы, электрики, проверяющие пушки, пулеметы, приборы и аккумуляторы. Слышались команды механиков: «Дава-ай!», «Сто-оп!».
Но вот постепенно гомон людей, пофыркивание автомашин, стук инструментов и лязг капотов и лючков начали стихать. Все отчетливее становилась тишина весеннего вечера, переходящего в ночь. И в этой тишине яснее доносились с линии фронта редкое уханье орудий, частая пулеметная дробь, приглушенная расстоянием, взрывы бомб, похожие на одиночные удары грома. На далеком горизонте, окутанном темно-лиловым бархатом, вспыхивали зарницы. Языки сполохов, поднимаясь вверх, облизывали небо, как бы пытаясь достать до звезд, безмятежно мерцающих над неспокойной землей.
Настораживающая, неумолкающая какофония фронта клокотала километрах в сорока на севере, под Орлом, и километрах в ста на западе, около Севска, До Сум и Бел — [137] города было еще дальше, и здесь, под Фатежем, мы почти не слышали сердитой воркотни тамошней передовой. Успокоенные относительным затишьем, в густой листве кустарника, обрызганной едва ощутимыми крапинками росы, защелкали соловьи. Сначала подал голос один. Робкий, пробный голос — два незатейливых колена. Цвикнул и замер, словно прислушиваясь: отзовется кто-нибудь или одному придется петь. Но солиста услышали его пернатые друзья. Почти рядом с ним зацокал сосед. Потом послышались короткие трели из кустов, уходящих ближе к лесу. А вскоре вся лесная опушка огласилась звонкими соловьиными мелодиями.
— Курские! — восхищенно произнес Илья Чумбарев. — Эх, братцы, до чего я люблю соловьев! Кажется, сто лет их не слышал.
— Сколько же тебе годков от роду? — лукаво спросил Василий Лимаренко. — Если ты целый век не слыхал соловьиного пения, то, судя по всему, тебе никак не меньше ста шестидесяти. А?
— Почему ста шестидесяти?
— Сто лет не слыхал вот этих певчих птах, да война идет третий год. А год войны, сам знаешь, к десяти приравнивается. Тебе же, как летчику, год за три засчитывается. Вот и посчитай сам. Три на двадцать — шестьдесят. Плюс сто. Итого сто шестьдесят, — засмеялся Лимаренко.
— Здорово ты, Вась, брехать научился за эти шестьдесят лет, — шуткой на шутку ответил Чумбарев.
Ребята, разлегшиеся на остро пахнущей вешним настоем траве, попыхивали папиросами, улыбались, изредка вставляли реплики. Саша Денисов ворчливо заметил:
— Помолчали бы, остряки. Не так уж часто слушать вот такое доводится. — Он показал рукой в сторону перелеска.
Ночь звенела руладами — очень светлыми, прозрачными, с какими-то тонкими серебряными переливами.
— Эх, соловушки... — вздохнул Павлик Оскретков и загасил окурок. — Попоют с мая до начала июня, выведут птенцов и умолкнут до следующей весны...
— Ничего, Паша, мы еще столько весен встретим с тобой, столько соловьиных песен наслушаемся! Особенно после войны. Ни тебе дыма, ни огня, ни пальбы. Сиди где-нибудь в палисадничке, попивай душистый чаек и [138] слушай соловушек, — мечтательно сказал Иван Максименко.
— Когда ей конец, войне-то? — медленно, словно каждому слову приходилось преодолевать преграду, проговорил Павел. — Вот если бы союзники открыли второй фронт, может, и побыстрее бы управились с фашистами.
— Да они вроде бы действуют, — сказал Геннадий Шерстнев.
— Из чего же ты сделал такое заключение? — спросил
Саша Денисов.
— Так я же не только соловьев слушаю, но и радио... Диктор так и сказал, что наши союзники оказывают со своей стороны советскому народу все возрастающую помощь вооружением и материалами.
— Что-то я не вижу этой помощи, — скептически процедил Денисов.
— Погоди. Не перебивай, — одернули ребята Сашу.
— Ну так вот, — продолжал Геннадий. — За последние месяцы, говорит, союз антигитлеровских государств укрепился совместными и одновременными боевыми действиями против итало-германских фашистов.
— Ха, — усмехнулся Денисов, — то-то, гляжу я, в воздухе то слева от Генки союзник, то справа. Что за чудеса, думаю? Дай поближе подлечу. Захожу слева — Яша Михайлик, пристраиваюсь справа — Илья Чумбарев. Надежные союзники! Эти ни в коем разе не подведут.
Летчики и техники дружно засмеялись.
— Я им серьезно, а они — хихоньки да хахоньки, — обиделся Шерстнев.
— Давай, давай, — выручил его кто-то. — Чем там закончил диктор?
— А закончил вот чем. Мощные удары Красной Армии по немецко-фашистским войскам с востока слились, мол, с ударами наших союзников по. разгрому итало-германских армий в Северной Африке. В то же время авиация союзников наносит все более чувствительные удары по Германии и Италии.
— Ну прямо замполит! Без конспекта шпарит, — не удержался Денисов.
— Между прочим, именно я и попросил его провести в эскадрилье беседу, — неожиданно услышали мы голос заместителя командира полка по политчасти. — Правильно говорил Шерстнев. В ходе войны боевой союз СССР, [139] Англии и США все более укрепляется. Ну-ка, Яков Данилович, — обратился он ко мне, — посвети фонариком. Кое-что запамятовал...
Я направил полоску света от электрофонаря на блокнот замполита.
— Ага, вспомнил, — полистав странички, сказал он. — Вот одно любопытное письмецо. Его писал пленный солдат немецкой танковой дивизии СС «Адольф Гитлер».
Ребята с любопытством слушали.
— Так вот, Фердинанд Мюллер рассказал, что не так давно, проезжая Рурскую область, он вынужден был остановиться в Динсбурге. А почему? Да потому, что там объявили воздушную тревогу. Вы понимаете, товарищи, в глубоком вражеском тылу — тревога! Значит, наши союзники беспокоят гитлеровцев, треплют им нервишки...
Потом поезд этого Мюллера, как он сам говорит, направился к Эссену, но, не дойдя до станции, остановился. Эссен бомбили англичане. Заводы, улицы, целые кварталы, по свидетельству немецкого солдата, были охвачены пожаром. Горели бензохранилища, фабрики и другие объекты. Весь Эссен представлял собой море огня.
— Будет время — вся Германия займется огнем, — глухо проговорил Максименко.
— Эссен, как говорят, — частный случай, — заметил Денисов. — А скажите, товарищ комиссар...
— Комиссаров теперь нет, Саша, — поправил его политработник.
— Это все равно, — улыбнулся Денисов. — Скажите, как все же дело обстоит со вторым фронтом?
— Что ты привязался? Сам, что ли, не знаешь, — попытался кто-то урезонить Денисова.
— Я не Черчилль и не Рузвельт, чтобы знать об этом, — отпарировал Саша.
— Вы знаете, товарищи, что отсутствие второго фронта в Европе спасло гитлеровскую Германию от поражения в прошлом году. Эту передышку гитлеровцы использовали для нового наступления против нас минувшим летом и осенью. Упустить благоприятные условия для открытия второго фронта сейчас, в этом году, — значит нанести серьезный ущерб нашему общему делу. Поэтому наше правительство, Верховное Главнокомандование принимают все меры к тому, чтобы второй фронт был открыт как можно быстрее, в максимально сжатые сроки. [140]
— То наши, — разочарованно заметил Денисов. — А заморским господам это, как видно, не очень желательно, невыгодно. Известно — бизнесмены...
— А второй фронт, Сашенька, — Илья Чумбарев приподнялся на локте, — вот он, рядом. Белгородские, сумские, орловские партизаны. Так шерстят немчуру, аж пыль столбом.
— Что верно, то верно, — вступил в разговор инженер Дрыга. — Слыхать, недавно орловский партизанский отряд «Смерть немецким оккупантам» поддал жару фрицам. Налетел на железнодорожную станцию и перебил тамошний гарнизон — человек этак двести, вывел из строя оборудование, входные и выходные стрелки. Такой, говорят, трам-тарарам устроил!
— Вот это я понимаю — второй фронт! — удовлетворенно произнес Денисов.
— Наконец-то успокоился, — бросил Василий Лимаренко.. — А то никак не поддавался агитации, соловьиная душа.
Разговаривали еще с полчаса. Первым поднялся замполит:
— Спать, друзья, спать. Завтра — жаркий день.
Летчики и техники не без сожаления покинули облюбованное местечко. Вслед уходящим звенели чистые соловьиные голоса.
Поднимались мы обычно с рассветом. Умывшись и накоротке позавтракав, спешили на командный пункт или на стоянку самолетов, прямо к машинам.
В этот день полк был на ногах часа в четыре. Гвардии подполковник Мельников и начальник штаба Антон Васильевич Верещагин подошли на командный пункт, где собрался летный состав, и, приняв рапорты от командиров эскадрилий о готовности экипажей, поставили задачу на день. Предстояла нелегкая работа — прикрывать от налета вражеской авиации город Курск.
Недавно по просьбе партийного бюро полка у нас побывал армейский корреспондент. Он рассказал, что с каждым днем в районе Орловско-Курской дуги интенсивность воздушных боев все более возрастает. Стремясь во что бы то ни стало разрушить Курск, вывести из строя железнодорожные [141] узлы, чтобы лишить наше командование возможности подвоза войск, боевой техники, оружия и продовольствия, фашисты посылают на город волну за волной свои самолеты. Летают «юнкерсы» и «хейнкели», «мессершмитты» и «фокке-вульфы», штурмовики и корректировщики. Однако бешеные налеты не достигают поставленной цели. Не то время. Немецкая авиация утратила свое былое превосходство, и почти каждая схватка в орловско-курском небе заканчивается для врага плачевно...
Хороший был доклад. И в последнее время мы нетерпеливо ожидали приказа о начале большой работы в небе.
— Ну, Яша, — подошел ко мне Николай Крючков, — пожелай мне успеха. Лечу вместе с Максименко.
— Ни пуха ни пера, Коля!
— Пошел к черту, — ответил Крючков и сплюнул через плечо.
Вслед за ним прибежали Саша Денисов и Павлик Оскретков.
— Нынче без тебя летим, замкомэск. Самостоятельно, — смущенно улыбнулся Павлик.
— Ну что ж, ребята, желаю удачи!
И эти послали меня к черту. Уж так повелось: вместо спасибо — к черту посылают...
Да, летчики шли парами, но все-таки эскадрилью вели капитан Балюк и я: в случае чего ребятам нужно помочь, отвести от них беду. Следом за нами в воздух поднялись две другие эскадрильи, а потом покинули аэродромы остальные полки утинской дивизии. А за нашей дивизией — соседние.
Небо было забито дневными звездами, которым предстояло встретиться с уродливыми фашистскими крестами. И мы встретились. За этот день, как сообщала наутро газета «Правда», наши истребители уничтожили 56 вражеских самолетов. Жгли их и летчики нашего полка.
Максименко и Крючков, подходя к Курску, обнаружили группу «юнкерсов», летевших на большой высоте.
— Коля, прикрой, — попросил Максименко и пошел на сближение с бомбардировщиками.
— «Мессеры», «мессеры»! — предупредил своего ведущего Крючков, заметивший истребителей противника.
«Яки» развернулись и бросились в атаку на самолеты прикрытия. [142]
— Атакую ведущего. Прикрой, — передал по радио Максименко.
Пристроившись к Ме-109, он не отставал от него до тех пор, пока не поджег. Фашистский самолет потянул на северо-запад, но не успел перелететь линию фронта, упал где-то южнее Фатежа.
Воздушный бой не прекращался ни на минуту. Одни атаковали «юнкерсов», другие дрались с «мессершмиттами». Поняв, что Максименко и Крючков вынуждены были связать боем истребителей противника, Оскретков и Денисов направили свои «яки» на группу бомбардировщиков. Основная цель именно они — «юнкерсы».
— Атакую, — сообщил по радио Павел Саше.
— Понял. Прикрою, — отозвался Денисов. Оскретков открыл огонь из пушки и пулеметов по одному из «Ю-87».
— Готов! — радостно выкрикнул Денисов. Бомбардировщик, не дойдя до цели, загорелся и со снижением потянул в сторону своего аэродрома.
— Бью по второму, — предупредил Оскретков. Трасса Павлика пронзила фюзеляж «юнкерса». Тот задымил, но продолжал лететь к Курску.
— Сволочь! — выругался Денисов и, вырвавшись чуть вперед, добил фашиста.
— Саша, Саша, — сообщил Оскретков, — на моем самолете, кажется, пробит радиатор...
— Разворачивайся домой. Иди спокойно. Я прикрою.
«Як» Оскреткова повернул в сторону Фатежа, но до аэродрома не успел дойти. Пришлось садиться на вынужденную. Пока Павел не приземлился, Денисов виражил над ним, в любую секунду готовый вступить в драку с врагом.
К вечеру севший в поле «як» техники привезли на аэродром и, облепив его, дружными усилиями восстановили до наступления темноты.
Командир полка поблагодарил Максименко, Оскреткова, Крючкова и Денисова.
— Хорошо, товарищи летчики, деретесь. Так и надо бить фашистскую нечисть.
— Служим Советскому Союзу! — единым духом выпалили ребята.
Выглядели они молодцевато. На их плечах были офицерские погоны, на груди — гвардейские знаки и недавно полученные награды. [143]
По поводу присвоения мне очередного воинского звания произошел смешной случай. Представление на меня было послано одним из первых. Жду неделю, вторую — нет ответа. И вдруг однажды приходит приказ.
— Яша, с тебя магарыч! — весело воскликнул Иван Федорович Балюк. — Сегодня всей эскадрильей обмываем твое посвящение в доблестное советское офицерство.
Каково же было разочарование, когда я узнал содержание приказа. Мне, старшине, присваивалось звание... старшины.
Ребята хохотали до упаду.
— Старшина в квадрате!
— Двухэтажный старшина!..
Каких только несуразных званий не придумывали для меня друзья!
— Черт бы их побрал, канцеляристов! — негодовал подполковник Верещагин. — Думал, присвоят лейтенанта. Так и в представлении писал. А они вон какой номер выкинули...
— А ты вот что, начальник штаба, — сдерживая улыбку, сказал Евгений Петрович Мельников. — Катай бумагу прямо на капитана.
— Подпишешь? — усомнился Верещагин.
— Непременно подпишу, — заверил командир.
На этот раз мне присвоили звание младшего лейтенанта.
— Что же они теперь-то не «ошиблись»? — язвительно спросил Мельников.
Верещагин даже обиделся:
— Ты так говоришь, будто я виноват...
— Виноват не виноват... Парень давно в заместителях командира эскадрильи ходит, а его все манежили в старшинском звании. Бюрократы!
— Ну ладно, Яков, — обратился ко мне Евгений Петрович, — звание — дело не последнее, конечно, но и не первостепенное. Сколько у, тебя сбитых фашистов?
— Сегодня десятого прикончил, — ответил вместо меня Петр Ганзеев.
— Готовь документы.
— Какие?
— Не знаешь, что за десять сбитых самолетов положено? — упрекнул Мельников заместителя начальника штаба полка Ганзеева. [144]
— Знаю — Героя...
— Ну, так и пиши. Понял?.
— Так точно, товарищ подполковник!
Дружно занималось русское лето. Где-то за нами, в тылу, люди сеяли гречиху и лен, начинали ранние покосы, сажали поздние огурцы и рассаду. На полях первым наливом тучнела рожь. Буйно зацветали луговины, запах от которых доносился за две-три версты. И все эти переливы красок и цветов, завязи и наливы, садовые и полевые ароматы — всю благодать земли русской пытаются выжечь, искромсать, изуродовать пришельцы с запада, дикари, варвары. Они бьют по городам и селам, по железнодорожным станциям и аэродромам. Бьют для того, чтобы сломить нашу силу, а сломивши ее, топтать, грабить землю, чинить произвол и насилие.
Мы больше всего знаем о тех недругах, что крадутся по небу вдоль дорог Орел — Курск, Брянск — Львов, Сумы — Белгород... Крадутся, чтобы по-воровски ударить и удрать восвояси. Но для того мы и бросили свои поля и луга на руки стариков и женщин, чтобы отбить охоту немецким ворам, убийцам и насильникам ходить в чужие земли, ушкуйничать в них. Вот и сейчас я и мои товарищи сидим на Фатежском аэродроме в готовности номер один. И случае необходимости мы должны отразить налет противника на наш аэродром или подняться в воздух для наращивания воздушного боя однополчан с немецкими истребителями. На ярком солнце раскалились кабины. Капельки пота выступают на лице и плавно скатываются по щекам. На губы стекает солоноватая влага.
Душно. Скорее бы подняться в небо или, сменившись с дежурства, вылезти из кабины, размяться, закурить крепкой махорочки, завернутой в жесткую газетную бумагу. Я смотрю на часы, монотонно тикающие на приборной доске, потом поворачиваю голову влево и вправо. Там сидят в самолетах Максименко, Крючков и Денисов. Ждут боевого приказа. В случае сигнала мы поднимемся в воздух вчетвером. А потом уж на помощь нам взлетят остальные друзья по эскадрилье. А если надо — весь полк взмоет в небо, [145]
Рядом с плоскостью сидит на самолетном чехле механик Юрий Терентьев. Где-то теперь Шаповалов, чей самолет обслуживают его золотые руки? Из-под Сталинграда моего техника перевели в другую часть. С повышением перевели. Теперь он техник звена, а может быть, и Дрыгу догнал — в эскадрилье хозяйничает.
К Терентьеву подошел его товарищ, тоже механик, обслуживающий самолет младшего лейтенанта Ивана Ищенко. Ищенко с полчаса назад улетел на боевое задание вместе с капитаном Кобылецким и еще двумя летчиками. Они сопровождают Су-2, который должен корректировать артиллерийский огонь.
Мы еще не знали, что самолет Ивана Ищенко, атакованный ФВ-190, загорелся и, упав на землю, взорвался. Сам Ищенко не предпринял попытки выброситься с парашютом. Видимо, был тяжело ранен или убит в воздухе.
Подробности воздушного боя нам стали известны, когда три экипажа во главе с И. И. Кобылецким возвратились домой.
Сопроводив корректировщика к линии фронта, наши летчики внимательно всматривались в сторону территории противника — ожидали «фоккеров», которые с появлением Су-2 непременно должны были прибыть по вызову своих наземных войск. Однако истребители, вопреки ожиданиям, не пришли. Трудно представить, по какой причине они не вышли наперехват, ведь артиллерийские снаряды то и дело накрывали наземные цели, буквально не давали немцам поднять головы.
Выполнив свою задачу, корректировщик взял курс на свой аэродром, а «яки», так и не дождавшись истребителей противника, шли следом за своим подопечным. Кобылецкий с ведомым находился в непосредственном прикрытии Су-2, а пара Ивана Ищенко летела выше и левее, со стороны солнца, внимательно просматривая воздушное пространство.
На подходе к аэродрому нашу группу встретила шестерка неизвестных самолетов. Не заметно было привычных эволюции, обозначающих, что это свои, а не противник, не слышалось и радиосигналов. И все-таки Ищенко еще издали определил, что идут вражеские машины, и предупредил ведущего:
— Впереди «фоккеры»! Будьте внимательны. Атакую!
— Понял, — ответил капитан. Для безопасности он направил [146] Су-2 в облачность и сам, набрав высоту, занял выгодное положение для атаки ФВ-190.
Ищенко со своим ведомым вступили в воздушный бой с четверкой немецких истребителей, а пара «фоккеров» прорвалась к корректировщику. Вот когда наступил момент для наращивания сил.
Кобылецкий немедленно радировал на КП:
— Вышлите подкрепление. Веду воздушный бой в тридцати километрах северо-западнее аэродрома.
Тотчас же зеленая ракета прочертила дугу над стоянкой самолетов. Это был приказ для нашего дежурного звена. Значит, надо помочь нашим ребятам. И мы пошли на взлет.
А тем временем Иван Ищенко меткой очередью подбил одного «фокке-вульфа» и, не выходя из боя, сорвал атаку второго «фоккера», который пытался ударить по «яку» его ведомого. Воспользовавшись занятостью летчика, вторая пара немецких истребителей подожгла самолет Ищенко. Гвардеец сражался с врагом до последней возможности и пал в воздушном бою смертью храбрых.
Уже находясь над аэродромом, я услышал знакомый басистый голос командира:
— «Тридцать третий», набирайте высоту в стороне от точки. К нам подходит шестерка «фоккеров». Будьте внимательны.
Этот голос я мог бы различить из тысячи голосов, говорящих одновременно. Вот уже почти два года вместе с Евгением Петровичем Мельниковым хожу по земле, летаю в воздухе. Шаг в шаг, крыло в крыло.
— Понял, — ответил я командиру полка и мысленно поблагодарил его, вспомнив вылет в паре с Ефтеевым в начале войны. Для меня это была горькая, но большая школа опыта.
Итак, нас переориентировали. Но почему? То ли потому, что группе Кобылецкого уже была не нужна помощь, то ли потому, что налет шестерки вражеских истребителей грозил большей опасностью? Гляжу по сторонам — нет ли где «фоккеров», которые могут на взлете перебить все мое звено. Кажется, не видать. Пройдя несколько километров на бреющем полете, набираем высоту в направлении солнца, потом будет удобнее атаковать «фокке-вульфов», намеревающихся блокировать наш аэродром. [147]
На мой запрос: «На какой высоте противник?» — Мельников ответил:
— «Фоккеры» ходят парами по большому кругу на высоте трех-четырех тысяч метров. Подходи к ним скрытно!
— Иду к вам, — ответил я. «К вам» — значит к аэродрому.
Истребители противника, по-видимому, основное внимание обращали на соседний, плохо замаскированный аэродром и почему-то не штурмовали наши самолеты. Вероятно, упорно ждали, когда те будут взлетать. Это дало нам возможность подойти к аэродрому скрытно, со стороны солнца. Одну пару «яков» на всякий случай я оставил значительно выше «фоккеров», а сам с ведомым перешел в атаку, разгоняя скорость на пикировании.
Самолеты противника — два выше, а четверка несколько ниже — виражили правым пеленгом, растянувшись на большой дистанции. «Как дома, сволочи!» — невольно ругнулся я. Расстояние сокращалось очень быстро. Вот уже верхняя пара «фоккеров» зажата в клещи с двух сторон. Вначале они, вероятно, не заметили нас, а когда мы сблизились на дистанцию открытия огня, ведущий начал резко разворачиваться влево со снижением, то есть как бы прятаться под нижнюю четверку своих истребителей. Однако энергичный разворот не спас его от гибели. Перекрестье моего прицела лежало точно на «фоккере». Огненная струя достигла цели. Ведущий ФВ-190 загорелся и начал беспорядочно падать.
— «Тридцать третий», — услышал я одобряющий голос подполковника Мельникова, — молодец!
Отвечать Евгению Петровичу некогда. Ведомый сбитого поспешил выйти из боя, опасаясь разделить судьбу своего ведущего. Что ж, топай. Есть кого бить кроме тебя. Выйдя из атаки боевым разворотом, мы снова ринулись на врага. Вторая наша пара отлично прикрывала меня и моего ведомого, в любую минуту была готова кинуться на выручку.
Очередной противник выскользнул из-под прицельного огня, хотя мы и зашли со стороны солнца. Еще атака — и снова безрезультатно. Переходим на вертикальные фигуры, чтобы зайти в хвост и нанести удар по фашистским самолетам. Но, видно, враги были опытные. Не так-то просто их сбить. Вниз — вверх, вниз — вверх... Дико ревут [148] моторы, от напряжения дрожит обшивка «яков». Мечутся стрелки приборов, в глазах начинает темнеть от чрезмерных перегрузок. Мы гоняемся за гитлеровцами то у самой земли, то высоко над нею. Они хотят обмануть нас, поймать на оплошности. Мы стремимся перехитрить их.
Схватка продолжалась вот уже второй десяток минут, а удобного момента для удара все еще не было, хотя преимущество по высоте и скорости все время оставалось за нами. Но вот один из «фоккеров» решил оторваться от меня, изменить направление полета на восходящей вертикали. Сначала фашистский летчик пошел на левый боевой разворот, но во второй его половине неожиданно начал перекладывать самолет в правый. Вот когда он ошибся! Как только его машина начала переход из левого разворота в правый и как бы задержалась на месте, я открыл огонь. «Фоккер» мгновенно охватило пламенем, затем он взорвался в воздухе и упал в районе Ольховатки.
— Еще раз спасибо, сокол! — снова послышалось в наушниках. Это голос Мельникова.
Я рванул взмокший ворот комбинезона. Уходился до того, что пот градом катился по всему телу. Осмотревшись, увидел, что немцы, не выдержав боя, стали уходить от наших летчиков пикированием.
Это было одним из их преимуществ. «Фоккеры» пикировали отлично, они почти камнем летели к земле. Что ж, пусть улепетывают. Задачу-то они свою не выполнили, да еще с потерями уходят от нас.
На земле не чаяли нашего возвращения. Наш успех придавал силы не только нам, но и всем однополчанам, которые не отрывая глаз наблюдали за каждым нашим маневром. Особенно ликовала молодежь, прибывшая к нам на пополнение. Воздушный бой над аэродромом вселял в нее уверенность в боевых возможностях отечественных истребителей Як-1.
К возвратившимся с задания летчикам подходили заместитель начальника штаба полка Ганзеев со своей неизменной записной книжкой, куда он заносил результаты полета и боя, парторг Федор Шувалов и секретарь комсомольской организации Иван Литвинюк. Федор и Иван тут же, если позволяло время, организовывали летучие беседы, собирали материал для обмена опытом среди молодых авиаторов, выпускали листовки-молнии, читали свежие газеты. [149]
На щите фанеры, прибитом к стволу ольхи, уже висела одна «молния», на которой среди других была приклеена моя фотография — и где только достали, проныры! — с подписью внизу: «Слава гвардии младшему лейтенанту Михайлику, сбившему сегодня, 2 июля, два «Фокке-Вульфа-190»! Товарищи летчики, бейте врага, как Яков Михайлик!»
Свободные от боевой работы люди толпились возле щита, обменивались мнениями.
Вечером того же дня весь личный состав полка провожал в последний путь Ивана Харитоновича Ищенко.. Его знали как хорошего воздушного бойца. Он выполнял по четыре-пять боевых вылетов в день с воздушными боями и всегда выходил из них победителем. Противника он встречал смело и дерзко. Таким мы знали Ивана Ищенко, таким он вечно останется в наших сердцах. И, стоя у могилы, мы дали клятву отомстить врагу за боевого друга, прошедшего славный путь от Сталинграда до Курска...
На следующий день приказ на боевой вылет поступил рано утром.
— Счастливого неба! — преданно посмотрел на меня механик Терентьев.
— Спасибо, Юрий! — помахал я ему рукой из кабины и пошел на взлет.
Четверка И. Ф. Балюка, в которую я входил, должна была прикрывать наземные войска от воздействия авиации и артиллерии противника. Артиллерийские налеты немцы чаще всего производили с помощью корректировщика ФВ-189.
Набрав высоту 2500 метров, капитан Балюк запросил наземную станцию наведения:
— «Штык-один», я — «Береза-пятнадцать». Иду к вам. Дайте воздушную обстановку.
— Надо мной «рама» на высоте трех с половиной тысяч метров, истребителей прикрытия не вижу, — откликнулся «Штык-1».
Балюк подвернул самолет влево, и мы начали набирать высоту, всматриваясь в сторону солнца, чтобы не прозевать истребителей противника, которые должны прикрывать ФВ-189 и, видимо, находились где-то поблизости.
Вторая пара, ведомая Иваном Максименко, немного приотстала во время перехода на другую сторону, чтобы просмотреть заднюю полусферу. [150]
Командир эскадрильи снова запросил станцию наведения об истребителях противника, и та ответила, что прошло четыре Ме-109, но сейчас их не видно. Тем временем меж облаками появился немецкий корректировщик. Тотчас же я услышал по радио голос Балюка:
— Атакую! Прикрой!
— Понял, — ответил я, внимательно следя за воздушным пространством. И вовремя: с юга на пересекающих курсах шла пара Ме-109.
— «Береза-пятнадцать», я — «двадцать седьмой». Атакую «мессеров».
Балюк ничего не ответил, ему было не до этого: его самолет сблизился с корректировщиком на дистанцию открытия огня. Положив «як» на левое крыло почти под 90 градусов, я со снижением развернулся и пошел в лобовую. Пара Ме-109, пытавшаяся атаковать Балюка, левым разворотом пыталась уйти вверх, чтобы занять выгодное положение для повторного наскока. Однако Максименко и его ведомый прижали немцев сверху, и «мессы», избегая схватки, скрылись в облаках.
Балюк уже выполнял повторную атаку где-то внизу. Чтобы не быть в отрыве от ведущего и дать ему возможность успешно закончить атаку, пришлось полупереворотом занять место рядом с ним. От меткой очереди капитана ФВ-189 загорелся и пошел к земле, а Балюк продолжал бить по нему до тех пор, пока тот не разбился вдребезги.
Взмыв вверх, мы заняли исходное положение для атаки по вновь прибывшим «мессершмиттам». Максименко и его напарник были рядом с нами. Два «мессершмитта», избегая боя, левым боевым разворотом уходили в сторону солнца. Они пытались подловить кого-нибудь из зазевавшихся летчиков, но в нашей группе такого не оказалось.
Сбитый Иваном Федоровичем Балюком корректировщик был восемнадцатым самолетом на его счету. Командование наградило капитана орденом Красного Знамени.
Как только солнце начало подниматься из-за горизонта, Балюк, я, Максименко и Денисов вылетели в район Малоархангельска. Погода стояла ясная, как на заказ, [151] только кое-где на небольшой высоте поднимались облака, несколько густевшие с подходом к линии фронта.
Шли мы двумя парами: Балюк и я — на высоте 3700 метров, Максименко и Денисов — 4000 метров. Горизонтальная видимость обеспечивала хороший просмотр воздушного пространства, так что никакой неожиданности не могло быть.
И в самом деле, для нас не было неожиданностью появление самолетов противника: еще издали сквозь редкие облака мы увидели впереди и ниже себя несколько точек, постепенно приобретавших очертания ФВ-190. Шли они цепочкой друг за другом. Заметив нас, отвернули на несколько градусов вправо и начали набирать высоту. Мы подвернули в их сторону и пошли на сближение с одновременным набором высоты, чтобы иметь преимущество для атаки, ибо высота и скорость в бою — залог победы.
Было видно, что бой предстоит жаркий: на каждого из нас приходилось по два вражеских истребителя. Когда мы устремились им наперерез, они прекратили разворот и пошли на встречно-пересекающих курсах. Одна пара «фоккеров» несколько оторвалась от своей группы, видимо она имела какую-то другую задачу. Какую? Посмотрим.
Ведущий немец принял лобовую атаку, навязанную капитаном Балюком. Я решил атаковать ведомого «месса», который опаздывал с разворотом или избегал встречи с нами. Дистанция сближения быстро сокращалась. Еще одно мгновение — и длинная очередь, направленная под ракурсом одна четверть, пронизала «фоккера». Объятый пламенем, он свалился на землю северо-западнее Малоархангельска.
Выйдя из атаки левым боевым разворотом, чтобы просмотреть заднюю полусферу и в случае необходимости своевременно принять решение на атаку, я увидел, как два ФВ-190 с двух сторон пытаются зажать моего ведущего в клещи. Почувствовав опасность, Балюк почти мгновенно подвернул свой «як» и меткой очередью сбил одного немца. Я развернулся в обратную сторону, свалил самолет на левую плоскость и атаковал «фоккера», который заходил в хвост машины Балюка. Прицельная очередь — и «фокке-вульф» переходит в отвесное пикирование. Каскад фигур — и еще один «фоккер» от меткой очереди Ивана Балюка уходит из боя. Иван Максименко и Александр [152] Денисов надежно прикрывали нас сверху. Они не дали возможности ни одному вражескому истребителю достичь преимущества в высоте, и мы спокойно расправлялись с численно превосходящим противником.
Вслед за первым вылетом последовал второй. Третий раз летал на разведку. Время шло к исходу дня, когда я возвратился на аэродром. Сняв парашют и шлемофон, помог Терентьеву замаскировать самолет.
— Больше не будет вылета? — спросил механик. — Если не будет, надо готовить машину на завтра.
— Подожди, может быть, еще придется лететь. Давай покурим.
Терентьев не курил, но всегда со мною соглашался:
— Покурим.
Мы отошли от машины.
— Жарко было? — полюбопытствовал сержант.
— Как в Узбекистане в разгар июля, — затягиваясь дымком, ответил я.
Юрий понимающе улыбнулся.
У штабной землянки стояли подполковник Верещагин и высокий, как пожарная каланча, капитан Ганзеев. Поговорив о чем-то, они посмотрели в сторону самолетов Максименко и Оскреткова, потом Ганзеев поднял вверх ракетницу, и над аэродромом рассыпались зеленые искры ракеты. Тотчас же две машины порулили на старт.
— Юрий, готовь «як» к вылету, — бросил я механику на ходу, направляясь к офицерам штаба.
— Есть! — круто повернулся Терентьев.
Подбежав к Верещагину и Ганзееву, я с ходу засыпаю их вопросами: куда полетели ребята, надо ли готовиться мне... Наблюдая за взлетающей парой, штабисты молчали.
Подошедший к нам командир полка сказал:
— Большая группа бомбардировщиков противника над Понырями. Туда почти полностью пошел соседний полк. Нам тоже приказали подбросить парочку «яков». Ну, Михайлик, рассказывай о разведке.
Достав планшет, я начал докладывать. Капитан Ганзеев записывал результаты разведки в рабочую тетрадь, а начальник штаба то и дело подгонял его:
— Давай, давай быстрее! Разведданные ждут в дивизии. Видишь, какая разгрузка на станции Комарычи. Для ночной авиации работы хватит с вечера до утра. [153]
Капитан выпытал у меня все, что ему было необходимо, и побежал к телефону.
Мне очень хотелось вылететь на помощь товарищам.
— Летчики-то они опытные, обстрелянные, но ведь там, над Понырями, будет свалка. Оскреткову и Максименко нужна помощь. Разрешите вылететь? Самолет Чумбарева и мой готовы.
Однако нас не пустили ни капитан Балюк, ни подполковник Мельников: не было в том нужды...
Прошло порядочно времени. При благоприятных условиях ребята должны были уже возвратиться на свой аэродром, но их пока не видно и не слышно. Ожидающие начали высказывать разные предположения. Одни говорили, что Максименко и Оскретков произвели посадку на одном из соседних аэродромов, так как было уже поздно. Другие все еще рассчитывали, что летчики вот-вот подойдут. Мы обзвонили все имеющиеся поблизости аэродромы и отовсюду получили один и тот же ответ: нет, нет, нет.
Уже совсем стемнело, а мы все стояли у своей землянки, прислушивались к каждому звуку мотора и не теряли надежды на возвращение однополчан. Многие думали: если сегодня их нет, значит, завтра прибудут. Не на самолетах, так с парашютами за плечами. Не верилось, что ребята, мечтавшие после победы слушать вешней порой соловьиные песни, не возвратятся.
К нам подбежала Оля, белокурая, невысокого роста официантка. Она пригласила нас на ужин:
— Уже все покушали, кроме вас. Пойдемте.
— Хорошо, — угрюмо ответил Иван Федорович Балюк, — сейчас идем.
Мы спустились в лесистый овраг. Там, за командным пунктом, была летная столовая. Многие уже закончили ужинать. Кто курил, кто читал письма из дому, не успев их прочитать днем, кто слушал патефонную пластинку:
Ты мне ничего не сказала,
Но все рассказала письмом...
Кто-то неуверенно и фальшиво подпевал.
— Довольно, — мрачно бросил Мельников. — Может, еще в пляс пуститесь?.. Идите отдыхать.
Командир переживал потерю двух летчиков. Правда, он еще не был уверен в том, что они погибли, но ведь в полк-то они не вернулись... [154]
Спать мне не хотелось, хотя Терентьев устроил неподалеку от самолета пышную постель — расстелил на свежую траву самолетный чехол, принес одеяло, подушку.
— Что будем пить? — спросил механик, отвинчивая колпачок с горловины термоса.
— Чем ты располагаешь?
— В термосе — вода со льдом, во фляге — квас. Попили квасу.
— Ну, что там в воздухе нового, товарищ командир? — спросил после некоторого молчания Терентьев.
Механик, разумеется, знал полковые новости и, коль задал такой вопрос, значит, имел в виду значительно большие масштабы. Я рассказал ему обо всем, что было известно самому.
Почти месяц назад закончилась воздушная операция восьми армий, в том числе и нашей, в результате которой были нанесены бомбардировочные и штурмовые удары по целому ряду вражеских аэродромов. Позже стало известно, что наша авиация совершила 1400 самолето-вылетов и уничтожила свыше 500 самолетов противника. Некоторые аэродромы, подвергшиеся налету, были расположены в районе Орловско-Курской дуги. Это ослабило неприятельские воздушные силы, противостоявшие нашему полку, дивизии, армии.
— А помните бои над Курском двадцать второго мая? — спросил Терентьев.
— Помню. Мы отбивали тогда налет немцев на железнодорожную станцию. Нам здорово помогали зенитчики. В тот день, говорят, враг недосчитался более шестидесяти самолетов. Но второго июня бои над Курском были еще сильнее. Небо было забито бомбардировщиками и истребителями. Летчики второй и нашей воздушных армий и сто первой истребительной авиадивизии ПВО сбили сто четыре немецких самолета.
— А зенитчики?
Тоже хорошо поработали, Юра. Своим огнем они уничтожили более сорока немецких экипажей.
Беседуя о действиях нашей авиации в пределах своей осведомленности, мы с Терентьевым, а может быть и никто в полку, не знали, что с 6 по 10 июня советское командование провело крупную операцию силами 1, 2 и 15-й воздушных армий. [155]
В результате ударов по двадцати восьми вражеским аэродромам, расположенным на центральном и южном участках фронта, было уничтожено 234 самолета противника. Кроме того, было сбито в воздушных боях 246 самолетов. Это, несомненно, в значительной мере ослабило авиационную мощь немцев к началу решительного сражения на Орловско-Курской дуге.
...Наговорившись, мы уснули под звездным июньским небом и проспали крепким, здоровым сном до побудки. Сразу же после легкого завтрака мне приказали вылететь на разведку в прежний район. К обеду командир полка Е. ГГ. Мельников сказал мне, что в дивизии довольны данными моей вчерашней разведки и что минувшей ночью бомбардировочная авиация сделала успешный налет на станцию Комарычи.
День шел к концу, а о Максименко и Оскреткове пока ничего не было известно. Затем таким же чередом минули второй и третий день, а Иван и Павел все не возвращались. Наконец в одном из полков уточнили, что, когда летчики вылетали на Поныри, они видели, как впереди их прошла какая-то пара «яков». Затем был горячий воздушный бой. «Яки» врезались в самую гущу самолетов противника, которых было более сорока. Соседи также видели, как в воздухе горело шесть самолетов. С подходом к противнику ребята вступили в воздушный бой. По хвостовым номерам «яков» определили, что с немцами дрались Максименко и Оскретков. Четыре вражеских самолета из сорока они сбили. А что же случилось с ними самими?
— Ваши летчики, — говорили соседи, — могли выпрыгнуть с парашютами или посадить где-нибудь подбитые самолеты...
Долго еще мы ждали их, но так и не дождались. Молодые коммунисты, гвардии офицеры честно выполнили свой долг перед Родиной. На примере мужества и самоотверженности Максименко и Оскреткова училось новое пополнение летчиков, готовившихся к новым боям и сражениям с ненавистным врагом.
...В тот день, когда в полк не вернулись младшие лейтенанты Максименко и Оскретков, над Орловско-Курской дугой были сбиты десятки фашистских самолетов. В конце концов потери заставили гитлеровцев отказаться от дневных массовых налетов на Курск. [156]
Отрадными были и сводки Совинформбюро. В первой декаде июня мы услышали такое сообщение: «Летчик штабного отряда 51-й немецкой истребительной эскадры унтер-офицер Франц Клюг, захваченный 5 июня в плен, рассказал: «22 мая при налете на Курск немецкая авиация потерпела поражение. Командование привлекло некоторых офицеров к ответственности за то, что они допустили чрезвычайно большие потери. Одного майора авиации, ранее награжденного рыцарским крестом, предали суду. Однако последующий налет на Курск, совершенный 2 июня, повлек за собой еще более тяжкие потери. Только орловская группировка потеряла в этот день 56 машин, а кроме того, большие потери понесли и другие авиационные части».
Бортовой стрелок ефрейтор Шорнштейн, взятый в плен 2 июня, заявил: «Я 22 мая 1943 года прибыл из Франции в город Сталино в 55-ю бомбардировочную эскадру. Первый налет на советский город Курск, в котором я участвовал, закончился катастрофой для экипажа. Русские сбили машину и захватили в плен летчика, меня и радиста».
— Так что, как видите, друзья, — сказал парторг Шувалов, когда закончилась радиопередача, — многие поплатились за Максименко и Оскреткова. И рыцари, и асы, и тотальники, вызванные из Германии и Франции. То ли еще будет впереди!.. — закончил он и посмотрел на большую карту, висевшую на стене.
На карте весь соловьиный край — от Орла до Белгорода — огромным кулаком грозил Западу: а ну, сунься!
