VIII. Против Мамонтова
1
Летом 1919 года армии Деникина, быстро продвигавшиеся с юга к центральным областям страны, были для молодой Советской республики самым опасным врагом.
9 июля в своем письме к организациям партии «Все на борьбу с Деникиным» Ленин указывал, что наступил самый критический момент в социалистической революции, и призывал всех коммунистов, сочувствующих, рабочих, крестьян напрячь все силы на отражение нашествия Деникина. Для организации отпора врагу партия направляла на Южный фронт лучших своих работников. На Южный фронт срочно перебрасывались части Красной Армии с Восточного фронта, вооружение и снаряжение.
ЦК партии во главе с Лениным готовил силы, которые должны были не только остановить врага, но и, перейдя в наступление, разгромить его. Но пока 10-я и другие армии Южного фронта вынуждены были, сдерживая врага, повсеместно отходить на север.
После поражений, нанесенных нами корпусам Улагая, Покровского и Шатилова, белые объединили эти корпуса и сосредоточили их в районе Усть-Грязнуха, чтобы еще раз попытаться разбить Конный корпус.
14 августа противник начал движение в нашу сторону. Получив от разведки данные о намерениях противника, я принял решение немедленно выступить навстречу белым с расчетом атаковать их прежде, чем они развернутся из походных колонн в боевой порядок. Для быстрого развертывания корпуса в случае внезапного столкновения с противником 4-я и 6-я дивизии двигались [228] параллельными маршрутами, головами походных колонн на одном уровне. Позади дивизий следовала Отдельная кавалерийская бригада Курышко, составлявшая мой резерв. Для точного определения направления движения противника вперед и на фланги были высланы сильные разъезды.
По характеру местности наиболее удобным направлением для движения противника из Усть-Грязнухи была степная полоса между восточными скатами Гусельско-Тетеревятского кряжа и железной дороги. Предполагая, что противник изберет именно этот путь, я решил продвигать корпус по западным скатам Гусельско-Тетеревятского кряжа. Гребень кряжа, поросший кустарником, прикрывал движение корпуса со стороны предполагаемого движения противника.
Корпус двигался шагом. Стояла жара, изнурявшая и людей и лошадей. Я с И. В. Тюленевым и оперативной группой штаба корпуса ехал в голове колонны 4-й дивизии. Тюленев, недавно прибывший к нам из Академии Генерального штаба, рассказывал мне столичные новости. Мой ординарец Гриша Ковалев достал где-то большой арбуз и предложил нам утолить давно уже мучавшую нас жажду. Только было принялись мы за сочный арбуз, как кто-то из нас заметил всадников, спускавшихся через кустарник с гребня кряжа. Оказалось, что это отходили наши левофланговые разъезды, они доложили мне о движении противника. Поднявшись на высоту, мы увидели большую колонну белых, двигавшуюся на север по восточному скату Гусельско-Тетеревятского кряжа. Голова колонны противника уже вышла на уровень хвоста колонны нашего корпуса. А дальше на юг, насколько мог охватить взгляд, тянулись артиллерия и обозы противника. Белые считали, видимо, что наш корпус находится на рубеже обороны 10-й армии, и поэтому двигались спокойно в походных колоннах. Ни впереди колонны белогвардейцев, ни на флангах — нигде не было заметно разъездов. Я приказал корпусу немедленно атаковать противника, а артиллерии поддержать атаку огнем с открытых позиций.
Через несколько минут наши дивизии, повернутые на девяносто градусов, развернулись в боевой порядок и, перевалив через гребень Гусельско-Тетеревятского кряжа, лавиной обрушились на противника. [229]
Ошеломленные артиллерийским и пулеметным огнем, белогвардейцы начали метаться в разные стороны и, наконец смятые стремительным ударом корпуса, хлынули на юг, к Камышину. Части противника, которые шли позади, не могли быстро повернуть обратно, и. началась давка. Казаки сшибались друг с другом, артиллерийские орудия и повозки от резких поворотов опрокидывались, преграждая путь бегущим. Конный корпус врезался в беспорядочную массу противника. Отдельные группы казаков, бросая лошадей и оружие, сдавались в плен, но основная масса их дико несущейся толпой отчаянно пробивала себе дорогу.
Паническое бегство привело противника в междуречье Иловли и Мокрой Ольховки. Трудно описать всю трагичность положения белогвардейцев, зажатых Конным корпусом в этом роковом для них междуречье. Основная переправа через Иловлю оказалась в наших руках. Белым оставалось либо бросаться вплавь, либо переправляться вброд. Наши пулеметчики и артиллеристы открыли по ним ураганный огонь. Как показывали потом пленные, переправа была для белых сущим адом. Те, кто сумел переправиться, считали себя «воскресшими».
К вечеру бой закончился. Части противника, сумевшие переправиться через реки Иловля и Мокрая Ольховка, уходили на Царицын, минуя Камышин. Группы белоказаков, потерявшие свои части, подъезжали к нашим разъездам и добровольно сдавались в плен.
Прекратив преследование противника, Конный корпус в ночь на 18 августа сосредоточился в Лебяжьем. Надо было дать людям и лошадям отдых, подтянуть тылы, собрать трофеи и уточнить дальнейший порядок действий.
На совещании начдивов, командиров бригад и политработников мы пришли к решению: после короткого отдыха продолжать наступление с целью овладеть Царицыном. Это, на первый взгляд, дерзкое решение опиралось на реальные возможности. Противник перед корпусом был разбит и деморализован. Чтобы корпуса генералов Покровского, Улагая и Шатилова могли оказать организованное сопротивление, им необходимо было оправиться от поражения — навести в частях порядок, получить пополнения, оружие и боеприпасы. В Царицыне же, по нашим данным, кроме штаба Врангеля с небольшой охраной, тыловых частей и отдельных мелких формирований, [230] других войск не было. Наш Конный корпус, воодушевленный крупной победой, представлял собой достаточно мощную силу, чтобы разгромить противостоящего врага и овладеть Царицыном. Необходимо было лишь подтянуть стрелковые соединения 10-й армии и закрепить достигнутый успех. Решив просить об этом командующего армией, мы стали добиваться связи с ним из Лебяжьего. Настроение у меня было приподнятое. Я так был уверен в предстоящем успехе, что даже лелеял надежду захватить в плен Врангеля и думал послать для этого вперед Морозова и Дундича с тремя десятками таких же лихих удальцов.
С Клюевым мы связались быстро. Выслушав меня, он одобрил действия корпуса за прошедший день, однако наступления на Царицын не разрешил.
Я стал горячо доказывать, что необходимо преследовать разбитого противника и овладеть Царицыном, что для этого имеются все условия.
— Корпуса Покровского, Улагая и Шатилова деморализованы. Белые пачками сдаются в плен. Разрешите наступать, и мы ворвемся в Царицын раньше, чем туда отойдет противник.
— Нет, Семен Михайлович, не могу я вам разрешить продолжать наступление и вот почему: по имеющимся у меня сведениям, в районе Даниловки активизировалась конница генерала Голубинцева. Пока Голубинцев будет висеть у нас на правом фланге, мы не сможем успешно продвигать вперед стрелковые дивизии. Поэтому приказываю прекратить преследование врангелевских частей, повернуть корпус на Даниловку и разгромить Голубинцева.
— Товарищ командующий, — продолжал я убеждать Клюева, — неужели какой-то Голубинцев важнее Врангеля, окончательный разгром которого очистит путь к Царицыну для всей 10-й армии? Продвиньте вперед стрелковые дивизии, а от Голубинцева прикройтесь заслоном из войсковой конницы.
Но Клюев стоял на своем. Больше того, раздраженный моим упорством, он стал угрожать мне ревтрибуналом за невыполнение его приказа.
— Хорошо. Я выполню ваш приказ. Но считаю прекращение преследования корпусов Врангеля грубой ошибкой. Я не пойму, почему стрелковые дивизии топчутся [231] на месте, когда перед ними нет серьезного противника.
— Так вот, Семен Михайлович, — сказал Клюев, — разгромите конницу Голубинцева и тогда тяните за собой стрелковые части.
— Да что же, их за уши тянуть, что ли? — не вытерпел я. — Когда прикажете выступать на Даниловку?
— Чем быстрее, тем лучше.
На этом мой разговор с Клюевым закончился. Мне пришлось потом не раз пожалеть, что я начал его: если бы связь с Лебяжьим не работала, могло быть иначе — Конный корпус занял бы Царицын, а это означало бы охват правого крыла войск Деникина. И если учесть, что к этому времени была создана Особая группа войск Южного фронта, усиленная частями Красной Армии, прибывшими с Восточного фронта, то станет понятным, какую угрозу для белых таило в себе энергичное наступление 10-й армии на Царицын. Это неизбежно вынудило бы Деникина снять часть своих сил, действующих на Украине и в центре — в направлении Курска, Воронежа, чтобы укрепить свое положение в районе Царицына, и не допустить выхода советских войск в Донскую область, то есть на тылы белых.
Но этого не произошло. Пассивность 10-й армии позволила Кавказской армии Врангеля оправиться от поражения.
20 августа утром корпус, выполняя приказ командарма, начал движение из Лебяжьего через Котово на станицу Островскую, чтобы перехватить в этом районе конницу Голубинцева.
Между Котово и Островской была захвачена в плен конная группа противника. Пленные офицеры показали, что поражение, понесенное корпусами Покровского, Шатилова и Улагая, сильно потрясло штаб генерала Алексеева. Чтобы спасти эти корпуса от полного разгрома, генерал Алексеев приказал Голубинцеву быстро выдвинуться в район Даниловки и оттянуть на себя Конный корпус.
Пленные показали также, что их задачей было отвлечь на себя внимание частей Конного корпуса, а в случае необходимости, не ввязываясь в затяжной бой, уходить от преследования в район Даниловки, где корпус генерала [232] Сутулова, в подчинение которого входила и конница генерала Голубинцева, готовится к обороне.
25 августа части нашего корпуса подошли к станице Островской. Однако в Островской белых не оказалось. Мы тут же приняли решение — 4-й дивизии переправиться на правый берег Медведицы и атаковать противника в Даниловке с севера во фланг и тыл. 6-й дивизии и бригаде Курышко было приказано продвигаться на Даниловку по левобережью.
Утром 26 августа, находясь в 4-й дивизии, я к полудню подъехал к Даниловке. С опушки леса мы с Городовиковым увидели тысячи белоказаков, рывших окопы. Многие работавшие были раздеты по пояс.
Прикрываясь лесом, артиллерия корпуса заняла огневые позиции и открыла ураганный огонь по противнику. Я приказал Городовикову развернуть дивизию и атаковать белогвардейцев. Волна атакующих полков захлестнула казаков, и они не смогли оказать серьезного сопротивления. В Даниловке был захвачен штаб Сутулова, а сам он зарублен в бою.
В штабе Сутулова оказался один бывший красный командир, попавший по ранению в плен к белым и работавший у них связистом. Он подтвердил, что Сутулову приказано было отвлечь наш корпус от действий против группы Врангеля, и показал мне телеграфную ленту — донесение Сутулова Алексееву о том, что задача по отвлечению корпуса Буденного им, Сутуловым, выполнена.
В Даниловке 4-я дивизия задержалась ненадолго и только потому, что были захвачены походные кухни противника с готовым обедом. Дивизия вела непрерывные бои, и бойцы несколько дней не получали горячей пищи. Поэтому по просьбе начдива и командиров полков я разрешил дивизии пообедать из захваченных у противника кухонь. Тем временем покормили и лошадей.
После небольшого привала 4-я дивизия переправилась через Медведицу по мосту в районе Даниловки и нанесла удар в тыл коннице генерала Голубинцева, вступившей в бой с 6-й кавалерийской дивизией. В первые же минуты, как только началась атака 4-й дивизии с тыла, 6-я дивизия в свою очередь перешла в атаку с фронта. Стиснутые с двух сторон белогвардейцы беспорядочно побежали на юг. [233]
Конный корпус двинулся в направлении Михайловки, в которой, по данным разведки, располагался штаб генерала Алексеева. К сожалению, штаба Алексеева в Михайловке не оказалось, но там мы захватили три бронепоезда. Это любопытный эпизод.
4-я дивизия, двигающаяся в голове колонны корпуса, неожиданно оказалась вблизи всех трех бронепоездов. Они сначала молчали, а затем открыли ураганный огонь. Отходить было поздно — огонь бронепоездов в случае отхода дивизии нанес бы ей тяжелые потери, тем более, что и бронепоезда не могли отойти, так как наш артиллерийский дивизион разрушил железную дорогу спереди и позади них. На помощь бронепоездам пыталась прорваться группа конницы белых, но командир батареи Мирошниченко разогнал ее стрельбой на шрапнель.
4-й дивизии, неожиданно попавшей под огонь этих застрявших в одиночестве бронепоездов, не. оставалось ничего больше, как стремительно проскочить к ним. Я подал команду в атаку и устремился вперед. Со мной рядом скакали Городовиков и командир 19-го полка Стрепухов. Но удивительно: пулеметы бронепоездов захлебывались от непрерывной стрельбы, а дивизия потерь не несла, только под Стрепуховым упал убитый конь. Вдруг пулеметы стали затихать и внутри одного, а потом и других бронепоездов вспыхнула какая-то беспорядочная стрельба. Вскоре и она затихла.
Оказалось, что все три бронепоезда были захвачены противником в Царицыне. Белые решили использовать их вместе с пленными экипажами. Вот экипажи и воспользовались случаем, чтобы уйти из плена.
— Когда офицеры приказали стрелять, мы ударили выше ваших голов, а потом, когда офицеры поняли это — мы их перебили, — рассказывали пулеметчики и артиллеристы, вылезшие из бронепоездов.
2
Продолжая движение на юг, вниз по течению Медведицы, корпус подошел передовыми частями к станице Усть-Медведицкой (Серафимович) на Дону и установил связь с 23-й стрелковой дивизией 9-й армии, расположенной в станице Глазуновской. Таким образом, разрыв, продолжительное время существовавший между 9-й и 10-й армиями, был ликвидирован. [234]
Штаб Конного корпуса расположился в хуторе Кепинском. Тут я получил через штаб 10-й армии письмо от К. Е. Ворошилова, находившегося на Украине. Из письма Климента Ефремовича я впервые узнал о рейде корпуса Мамонтова по глубоким тылам наших армий.
Климент Ефремович писал, что рейд Мамонтова очень опасен для нас и что, по его мнению, для борьбы с Мамонтовым должен быть использован Конный корпус как самое мощное соединение красной кавалерии. «Найти Мамонтова, разгромить его — вот, по моему мнению, ваша первостепенная, а для республики необходимая задача», — заключал он свое письмо.
К этому времени, по данным разведки корпуса и по информации, полученной мною от начальника 23-й стрелковой дивизии Голикова, противник занимал перед нами фронт по правому берегу Дона от станицы Клетской до станицы Усть-Хоперской. Затем его фронт проходил по левому берегу Дона. Перед левым флангом 9-й армии и Конным корпусом особо сильной группировки белых войск не было.
При оценке создавшейся обстановки у меня созрел заманчивый план дальнейших действий корпуса, который я решил доложить командующему.
Существо этого плана заключалось в том, чтобы переправить корпус через Дон и нанести удар на Миллерово, где, по имеющимся у нас сведениям, размещался штаб генерала Сидорина — командующего Донской армией. После разгрома штаба Сидорина повернуть корпус на север и действовать по правому берегу Дона, вдоль железной дороги Миллерово — Воронеж.
Этими действиями предполагалось, с одной стороны, разрушить тылы противника и разгромить его войска, действующие в направлении Воронежа, и, с другой — принудить Мамонтова вернуться из рейда по нашим тылам.
Я считал, что действия нашего Конного корпуса по тылам белогвардейцев будут наилучшей контрмерой против рейда Мамонтова.
Готовясь к претворению задуманного плана в жизнь, корпус усилил разведку с целью найти удобные переправы через Дон, в частности разведать броды. Зная, что начальник 23-й дивизии Голиков — житель станицы Усть-Медведицкой, [235] я лично поехал к нему, чтобы и его порасспросить о возможности переправы корпуса через Дан.
У Голикова я узнал все, что мне было нужно, и, кроме того, познакомился с только что полученным им приказом Реввоенсовета 9-й армии, в котором говорилось об измене его предшественника на посту начальника 23-й стрелковой дивизии Миронова, бывшего казачьего офицера, тоже уроженца станицы Усть-Медведицкой. После революции Миронов, став на сторону Советской власти, сформировал 23-ю стрелковую дивизию. Затем он сдал командование дивизией Голикову и убыл в Москву в казачью секцию при ВЦИК РСФСР, которая поручила ему сформировать в Саранске Донской казачий корпус. Не закончив полностью формирование корпуса, Миронов увел казаков из Саранска, будто бы для оказания помощи Южному фронту, а на самом деле для того, чтобы перейти на сторону белых. Объявляя Миронова вне закона, Советское правительство предписывало всем командирам частей и соединений Красной Армии в случае появления изменника в их районе принять меры к аресту его и отправке в вышестоящие инстанции.
Вернувшись в хутор Кепинский в тот же день, 7 сентября, я объявил об измене Миронова в приказе по корпусу, а вечером вместе с комиссаром корпуса Кивгелой и начальником политотдела Суглицким поехал в штаб 23-й стрелковой дивизии, чтобы совместно с ней организовать разоружение корпуса Миронова.
Мы предполагали, что Миронов будет пробираться к своей бывшей дивизии, и это предположение оправдалось.
Когда мы приехали к Голикову, тот сообщил нам о прибытии в дивизию сотни казаков корпуса Миронова, командир которой доложил, что Миронов приказал ему разыскать штаб 23-й стрелковой дивизии, донести о месторасположении его и ждать прибытия корпуса.
На совещании, собранном в связи с этим в штабе 23-й дивизии, я высказал предположение, что Миронов явно рассчитывает на поддержку 23-й дивизии как бывший ее начальник и организатор.
— В частности он, видно, рассчитывает и на вас, товарищ Голиков, как на своего первого помощника в организации дивизии, — сказал я.
— Что вы, что вы! — замахал руками Голиков. — [236] Я знаю Миронова, мы с ним земляки, но это нисколько не означает, что я стану на сторону предателя.
— Верю вам, — успокоил я Голикова. И я действительно верил ему — он сразу произвел на меня хорошее впечатление. — Но учтите, что Миронов может пойти на всякую подлость.
Поговорив, мы решили, что, когда Миронов прибудет в дивизию, Голиков должен как ни в чем не бывало пригласить его к себе на квартиру и там арестовать, после чего направить под конвоем в штаб Конного корпуса.
На другой день, 8 сентября, я снова приехал в штаб 23-й стрелковой дивизии, чтобы лично поговорить с командиром сотни и казаками, прибывшими из корпуса Миронова. Казаки еще не знали, что Миронов объявлен вне закона. Командир сотни предполагал, что Миронов с корпусом двигается в направлении станицы Ново-Анненской и находится в одном — двух переходах от станицы Глазуновской. К своему большому удивлению, я узнал от него, что комиссар корпуса Миронова — Булаткин, тот самый Булаткин, который командовал у нас бригадой, а потом уехал в Москву, на учебу в Академию Генерального штаба. Хотя Булаткин в прошлом был казачьим офицером, но мне не верилось, что он мог стать сообщником Миронова: я знал его как преданного Советской власти командира-коммуниста.
Когда я вернулся в штаб, мне доложили, что получена директива штаба Особой группы войск Южного фронта. Конному корпусу приказывалось сосредоточиться в районе Арчеды и Гуляевки, имея дальнейшей задачей — форсированным маршем выйти в район Новохоперска, найти и разгромить корпус Мамонтова. В связи с этой задачей наш корпус выводился из состава 10-й армии и подчинялся непосредственно командующему Особой группой войск Южного фронта.
3
Директива командующего Особой группой войск о выдвижении корпуса в район Новохоперска не позволила осуществить намеченный мною план рейда на Миллерово. Но изменника Миронова упускать не хотелось. Располагая данными о Миронове, мы разработали [237] маршрут движения корпуса к Новохоперску так, чтобы в полосе движения встретить его корпус.
Утром 11 сентября дивизии корпуса, выслав вперед и на фланги разведку, выступили по маршруту: Кепинский, Арчединская, Бочаровский, Старо-Анненская.
13 сентября, когда мы уже приближались к Старо-Анненской, я ехал в голове колонны 4-й дивизии, смотрел на свою потрепанную карту и ломал голову над тем, где же все-таки Мамонтов. В директиве командующего Особой группой говорилось: «Найти и разгромить Мамонтова», а где действует Мамонтов, не указывалось. Похоже на то, что ищи ветра в поле. В конце концов я махнул рукой, решив, что в дальнейшем обстановка прояснится.
Не доезжая хутора Верхне-Лесного, фланговые разъезды натолкнулись на разъезды Миронова. Корпус его выдвигался из хутора Сатаровского к хутору Верхне-Лесному. Получив донесение об этом, я вызвал начальников дивизий и поставил им задачи: 4-й дивизии окружить корпус Миронова и предложить ему сдаться, а 6-й дивизии приготовиться к бою на случай прорыва мироновцев.
Картина встречи наших частей с корпусом Миронова хорошо наблюдалась с высоты, на которой мы остановились. При подходе 4-й дивизии к хутору Сатаровскому Миронов начал строить своих казаков.
— Никак не пойму, для чего ему понадобилось это построение? — удивился комиссар корпуса Кивгела.
— Сейчас увидим. Может, он так рад встрече, что хочет устроить в честь нас парад, — пошутил я.
Выстроив казаков, Миронов со своими помощниками встал перед строем. 4-я дивизия к этому времени полностью окружила хутор и подступила к казакам вплотную. Подтягивалась к хутору и 6-я дивизия. Я хотел ехать к Миронову, чтобы арестовать его, но Городовиков подскочил к Миронову, взял его под конвой и привел ко мне.
Миронов страшно возмущался.
— Что это за произвол, товарищ Буденный? — кричал он. — Какой-то калмык, как бандит, хватает меня, командира красного корпуса, тянет к вам и даже не хочет разговаривать. Я построил свой корпус, — продолжал Миронов, — чтобы совместно с вашим корпусом провести митинг и призвать бойцов к усилиям для спасения демократии. [238]
— Какую это вы собрались спасать демократию? Буржуазную! Нет, господин Миронов, поздно, опоздали!
— Что это значит?
— Бросьте притворяться, Миронов... Вы прекрасно понимаете, что обезоружены как изменник, объявленный вне закона.
— Вот какой ты, незаконный живешь, а еще ругаешься! — вставил Городовиков, укоризненно покачав головой.
Казаки Миронова в недоумении перешептывались и со страхом поглядывали на наши многочисленные станковые пулеметы на тачанках, направленные на них.
Я приказал командному составу корпуса Миронова включительно до командира сотни выйти из строя и сложить оружие. Когда приказание было исполнено, я выступил перед казаками и объяснил им, что Миронов объявлен вне закона за измену: он использовал доверие Советского правительства с целью собрать казаков и увести их к белогвардейцам. Поднялся шум — казаки кричали, что они ничего не знали об измене Миронова. С трудом восстановив тишину, я сказал:
— Знали вы об измене Миронова или не знали, но оружие вам придется сдать, оно будет вам возвращено после расследования.
После этого я скомандовал казакам слезать с лошадей и положить перед собой оружие, а начальнику снабжения корпуса Сиденко поручил собрать оружие на повозки и увезти в обозы.
Комиссар, начальник политотдела и начальник Особого отдела корпуса немедленно занялись выяснением, в какой степени и кто причастен к этой измене.
Миронов, его начальник штаба Лебедев, комиссар Булаткин, начдивы Фомин и Золотухин были взяты под усиленную охрану. Остальных командиров и весь рядовой состав корпуса Миронова построили в колонну, и эта колонна на марше заняла место между нашими дивизиями.
К вечеру Конный корпус сосредоточился в Старо-Анненской. Со станции Филонове было передано по телеграфу донесение командующему Особой группой войск о захвате и разоружении корпуса Миронова и что на 14 сентября Конному корпусу назначена дневка в районе Анненской. [239]
Дневка в Анненской была необходима не только Для отдыха — нужно было поговорить с казаками Миронова, разобраться, кого из них можно взять в корпус, а кроме того, нужно было подтянуть и привести в порядок наши тылы. Кстати о тылах.
Мы не имели достаточно налаженного централизованного снабжения, а довольствовались из местных средств и главным образом за счет противника. Самим приходилось и добывать и распоряжаться продовольствием, фуражом, боеприпасами, оружием. Это требовало особо четкой организации тыла, и надо отдать справедливость труженикам нашего тыла. Отлично работали они, с полным сознанием своей ответственности за обеспечение боевых операций корпуса.
У нас имелись свои мастерские по ремонту обмундирования и снаряжения, мастерские по ремонту стрелкового оружия, артмастерские, располагающие запасными частями. Вскоре стали появляться и железнодорожные летучки — мастерские в вагонах, прицепленных к бронепоездам.
Организаторами этой огромной и крайне важной в наших условиях работы были Сиденко — начальник снабжения корпуса, Снежко — начальник артиллерии корпуса, ведавший артиллерийским снабжением и вооружением, и корпусной медицинский врач Петров.
4
На допросе Миронов не признавал себя виновным в том, что самовольно увел корпус из Саранска, и отрицал свою связь с белогвардейцами.
Он заявил, что его оклеветали и никакого преступления он за собой не ведает. Держался Миронов вызывающе.
— Я максималист, — заявил он.
— А что это мудреное слово обозначает? — опросил я его.
— Да вам, Буденный, не понять этого. Проще говоря, я за Советскую власть без коммунистов.
— Где уж тут мне разобраться! Вы, максималисты, видно, родные братья авантюристов. Я вот хорошо понимаю, что коммунисты — голова народной власти. Сняв эту голову с плеч народа, вы легко разделаетесь с ним. [240]
Булаткин показал, что по прибытии из Конного корпуса в Москву его по ходатайству казачьей секции при ВЦИК РСФСР назначили комиссаром формируемого Мироновым корпуса; Миронов не посвящал его в свои преступные планы, а когда он узнал о том, что Миронов объявлен вне закона, то растерялся, проявил малодушие и не потребовал от него ясного ответа на предъявленные ему обвинения.
— Удивляюсь вам, Булаткин, — сказал я. — Вы были в корпусе боевым командиром и уважаемым человеком. Как вы могли так быстро переродиться?
— Да поймите меня, Семен Михайлович. Я же в корпусе Миронова человек новый, меня казаки не знают, а Миронову верят. Скажи я казакам, что Миронов — предатель, меня стерли бы в порошок.
— Тем хуже для вас, Булаткин, если вы, коммунист, спасовали перед предателем, — ответил я.
Под конец Булаткин полностью признал свою вину и, заявив, что готов понести самое суровое наказание, попросил учесть его прошлую честную службу в Особой кавалерийской дивизии и дать возможность искупить вину.
Оказалось, что начальник штаба корпуса Миронова Лебедев тоже слыхал, что Миронов объявлен вне закона, но он будто бы не верил этому.
Начальники дивизий Фомин и Золотухин сказали, что они ничего не знали о предательских намерениях Миронова и не слышали о том, что он объявлен вне закона.
Я допросил и арестованного Мироновым комиссара одного стрелкового батальона Шульгу. Он сообщил, что Миронов по пути движения корпуса разоружал части и подразделения, а также новые формирования Красной Армии. Так был разоружен и распущен по домам батальон, в котором он, Шульга, был комиссаром. Миронов окружил батальон и велел отобрать у бойцов оружие под тем предлогом, что его корпус идет на фронт, а оружия у него мало. А когда Шульга стал протестовать, Миронов его арестовал и приказал расстрелять. Шульга избежал расстрела только благодаря заступничеству Булаткина. Но Миронов не оставил своего намерения расстрелять Шульгу — для этого он взял его с собой.
В тот же день поздно вечером я созвал на совещание комиссара корпуса Кивгела, начальника политотдела [241] корпуса Суглицкого, начальника штаба Погребова и начдивов Городовикова и Батурина.
На совещании был одобрен и утвержден следующий приказ по Конному корпусу: «Командир казачьего корпуса Миронов изменил революции и объявлен Советским правительством вне закона. Преступление Миронова заключается в том, что он, потеряв веру в прочность Советской власти, обманным путем, под предлогом помощи фронту, увел из Саранска формируемый им казачий корпус с тем, чтобы перейти на сторону белых. Кроме того, осуществляя свое преступное намерение, изменник Миронов незаконно разоружал и распускал по домам формируемые части и подразделения Красной Армии и тем самым наносил ущерб Советской республике. Об измене Миронова знали комиссар корпуса Булаткин и начальник штаба корпуса Лебедев. Однако они не приняли решительных мер по пресечению преступных действий и намерений Миронова и фактически сами стали на путь измены. Миронова, объявленного Советским правительством вне закона, расстрелять. Булаткина, Лебедева и других лиц, активно пособничавших преступнику Миронову, предать суду военного трибунала. Командиров и бойцов бывшего корпуса Миронова, преданность которых Советской республике не вызывает сомнений, распределить по частям Конного корпуса из расчета 3–4 человека в каждый взвод. Комиссару корпуса, комиссарам дивизий и полков провести среди бойцов и командиров соответствующую разъяснительную работу».
На совещании было решено, что приказ будет объявлен в десять часов утра 15 сентября перед строем Конного корпуса и строем бойцов и командиров бывшего корпуса Миронова.
О принятом решении было составлено донесение командующему Особой группой войск Шорину и главкому С. С. Каменеву. Начальник штаба корпуса Погребов послал с этим донесением на станцию Филоново одного командира из оперативного отдела штаба, приказав передать по телеграфу донесение в Саратов и Москву. Но в девять часов утра посланный командир вернулся и доложил, что донесение он не послал, так как на станцию Филоново прибыл председатель Реввоенсовета республики Троцкий и приказал по отношению к Миронову ничего не предпринимать. Троцкий вернул нашего командира [242] обратно, сказав, что он к десяти часам приедет в корпус и лично во всем разберется.
Я послал встретить Троцкого кавалерийский эскадрон, и построил корпус в ожидании его приезда.
В десять часов Троцкий в сопровождении командующего 9-й армией Степина въехал на автомашине в Анненскую. Я подал корпусу команду «смирно» и подъехал к Троцкому с докладом. Выслушав меня, он не поздоровался ни со мной, ни с бойцами.
— Доложите, что думаете дальше делать, — сердито сказал он.
Я спешился, подошел к Троцкому и пригласил его зайти в помещение штаба корпуса.
В штабе я подробно доложил Троцкому о состоянии корпуса, о расследовании преступления Миронова и ознакомил его с приказом по корпусу.
Троцкий недовольно поморщился и сказал:
— Принимаемые вами репрессии по отношению Миронова неправильны. Ваш приказ я отменяю и предлагаю: Миронова, Булаткина и Лебедева под ответственным конвоем отправить по железной дороге в Москву в распоряжение Реввоенсовета республики, а всех казаков мироновского корпуса, в том числе и командиров, в пешем строю под конвоем направить в штаб 9-й армии в Бутурлиновку.
Я пытался напомнить Троцкому, что Миронов объявлен Советским правительством вне закона и поэтому мы имели полное право расстрелять его без суда и следствия.
— Зачем вам заниматься Мироновым, — прервал меня Троцкий. — Ваше дело арестовать и отправить его. Пусть с ним разберутся те, кто объявил его вне закона.
Я позволил себе также сказать, что для конвоирования мироновцев мы должны выделить часть корпуса. Кроме того, необходимо принять на себя лошадей и обоз мироновского корпуса. Таким образом, нам придется превратить одну из своих бригад в команду конвоиров, коноводов и обозников. И это в то время, когда перед корпусом поставлена задача найти и разгромить Мамонтова!
— Знаю, — ответил Троцкий, — и эта задача с вас не снимается.
— Но могу ли я рассчитывать на успех, если одна из двух дивизий корпуса будет возиться с мироновцами? [243]
— Мне все понятно, — остановил меня Троцкий. — И все-таки я полагаю, что вы, несмотря на определенные трудности, выполните приказание председателя Реввоенсовета республики.
Почувствовав, что доказывать Троцкому бесполезно, я сказал, что его приказание будет выполнено.
— Ну вот так-то лучше, — примирительно сказал Троцкий. — Приступайте, голубчик, к делу.
— О приказе, который вы сейчас отменили, — снова обратился я к Троцкому, — знает весь командный состав корпуса. Корпус построен, и я бы просил вас выступить и разъяснить ваше решение.
— Выступить можно, — ответил Троцкий. — Но то, что вы просите, это не тема для разговора. А вот, может быть, ваши бойцы нуждаются в разъяснении каких-либо политических вопросов? Как у вас поставлена в корпусе политическая работа?
— Политическая работа в корпусе ведется систематически, несмотря на то, что корпус за последнее время вел непрерывные бои, — ответил стоявший рядом со мной Кивгела. — Но дело в том, что к нам приходит много добровольцев, наслышавшихся разных белогвардейских басен о коммунии. В связи с этим нередко у бойцов возникают дебаты: что такое Советская власть? Что такое коммунизм? Недавно, например, я слышал такой разговор: «То коммунисты! А мы не за коммунистов, а за большевиков».
Все засмеялись, и Кивгела закончил, обращаясь к Троцкому:
— Может быть, вы скажете бойцам несколько слов по этому вопросу.
— Хорошо, — сказал Троцкий, — я согласен выступить. Идемте.
Выйдя из помещения штаба, мы остановились против построенного корпуса. Я подал команду «Смирно», рассчитывая, что Троцкий на этот раз поздоровается с бойцами и командирами. Но он или не знал этого порядка или же не нашел нужным приветствовать бойцов.
— Пожалуйста, пожалуйста продолжайте свое дело, — кивнул мне Троцкий и, остановившись, стал осматривать выстроенный корпус.
Я подал команду «Вольно» и объявил, что будет говорить председатель Реввоенсовета республики Троцкий. [244]
Троцкий начал с того, что революция находится в опасности, что мы не выдержим натиска белых, если не наведем организованности и порядка в своих рядах, а потом заговорил о «коренных вопросах социальных проблем».
— Непонятно, — послышался голос из рядов корпуса. Троцкий повернул голову в сторону бойца, бросившего реплику, и продолжал:
— В наших рядах есть элементы, извращающие наши понятия о формах устройства общества, за которое мы воюем. Я имею в виду коммуну с ее обобществленными средствами, производства и равными условиями пользования общими благами труда.
Значит, все общее? — вновь послышалась реплика.
— Да, общее, при абсолютной ликвидации частной собственности.
Поднялся шум, сквозь который резко слышались отдельные выкрики:
— Эта коммуна для коммунистов, а мы за большевиков!
Видя, что шум нарастает, я поднял руку. Мгновенно наступила тишина.
— Прошу внимания, товарищи бойцы и командиры. Вот видите, что у меня в руке?
— Видим! Коробка спичек.
— Так вот: на одной стороне этой коробки мы напишем большевик, на другой — коммунист. Поверну ли я эту коробку одной или второй стороной, вниз или вверх, от этого ничего не изменится: коробка останется коробкой. То же самое назовите вы меня большевиком или коммунистом будет одно и то же.
— Да ну!!!
— Значит ясно?
— Понятно!!! — гаркнули бойцы в один голос.
Троцкий стоял, нервно покусывая губы. Чтобы закончить этот неудавшийся митинг, я вновь поднял руку и провозгласил:
— Да здравствует Красная Армия и председатель Реввоенсовета республики!
Загремело мощное «ура». Троцкий торопливо пошел к машине, и казалось, что боевой клич бойцов подталкивал его в спину... [245]
Потом мне рассказывали, что, вернувшись от нас в Москву, Троцкий говорил:
— Корпус Буденного — это банда, а Буденный — атаман-предводитель. Мое выступление эта банда встретила ревом, а один взмах руки Буденного произвел на них впечатление электрического удара. Это современный Разин. И куда он поведет свою ватагу, туда она и пойдет: сегодня за красных, а завтра за белых.
На второй день после приезда Троцкого в корпус Миронов и Булаткин под конвоем, возглавляемым И. В. Тюленевым, были направлены в Саратов. Бойцы и командиры бывшего корпуса Миронова, изъявившие желание драться за Советскую власть, были распределены по частям корпуса, а остальные под конвоем направлены в 9-ю армию.
5
После дневки в Старо-Анненской корпус продолжал движение к Новохоперску и 18 сентября сосредоточился в Пыховке, Бурляевке, Русанове, Ивановке. Штаб корпуса разместился в Пыховке — десять километров юго-западнее Новохоперска.
Подтянув все части и тылы, корпус расположился на отдых, чтобы в дальнейшем форсированным маршем двинуться в направлении станции Таловая, где, по нашим предположениям, должен был действовать Мамонтов.
Но 20 сентября была получена новая директива командующего Особой группой войск Шорина: корпусу ставилась задача выйти в район Бутурлиновки, а в дальнейшем занять Павловск и действовать в тесной связи с 56-й стрелковой дивизией.
Директива командующего группой фактически отменяла ранее поставленную задачу по разгрому Мамонтова и не объясняла причин движения на Павловск. В дальнейшем нам стало известно, что эта переброска нашего корпуса была вызвана слабостью стыка между 8-й и 9-й армиями и активизацией в районе станицы Казанской крупных сил противника.
Три дня мы двигались по тяжелым песчаным дорогам, а то вообще по бездорожью в направлении Павловска и к вечеру 22 сентября, перейдя железную дорогу Калач-Бутурлиновка, расположились на отдых в селах Солонецкое, Рассыпное и Квашино. Но отдохнуть нам не [246] пришлось. Высланные в сторону Калача разъезды донесли, что по дороге из Калача на Воробьевку в панике бегут обозы нашей пехоты. Оказалось, что эти обозы принадлежат 56-й стрелковой дивизии, выдвинутой на укрепление стыка между 8-й и 9-й армиями. Противник конными частями повел наступление, опрокинул части 56-й стрелковой дивизии и, развивая свой успех, занял город Калач.
Значительная часть 56-й дивизии попала в плен, а одна бригада во главе с начальником дивизии Слуйсом, окруженная, отбивалась от наседавших белогвардейцев.
В связи с резким изменением обстановки я принял решение прекратить движение в направлении Павловска и восстановить положение наших войск в районе Калача. Части из района Ясиновки перешли в решительное наступление и, отбросив противника на юг, 23 сентября заняли город Калач. Из захваченных документов и показаний пленных мы установили состав сил и цели противника.
В калачевском направлении действовала группа генерала Савельева в составе четырех казачьих полков генерала Яковлева и трех офицерских пехотных полков, объединенных в бригаду под командованием генерала Арбузова. Перед группой Савельева была поставлена задача прорвать наш фронт в стыке 8-й и 9-й Красных армий и во взаимодействии с корпусом генерала Мамонтова разгромить 8-ю армию, действующую на левом берегу Дона от Воронежа до Павловска. Решительные действия Конного корпуса сорвали этот план. Однако белые, потеряв Калач, то и дело переходили в контратаки, стремясь сбить передовые части нашего корпуса.
26 сентября Конный корпус, отбив атаки противника, перешел в стремительное наступление в направлениях Петропавловки, Огорева с задачей прорваться к Дону и, захватив переправы, отрезать белогвардейцам путь отхода на правый берег реки. В дальнейшем мы рассчитывали двинуться через Богучар в Евстратовку и нанести удар противнику, действовавшему в направлении Павловска.
26 и 27 сентября разгорелись исключительные по своему ожесточению бои корпуса с кавалерией в районе Котовка, Березняги и пехотой противника севернее Казанской. [247] Конница белых, выбитая 4-й кавалерийской дивизией из Ново-Троицкого, Старой Криуши, а 6-й дивизией из Красноселовки и Петропавловки, бросилась к переправе через Дон у Подколодновки. Но переправа уже была захвачена передовыми частями 6-й кавалерийской дивизии, наносившей удар во фланг и тыл противнику с юго-запада. Белоказаки начали беспорядочный отход к станице Казанской. Но если конница противника в панике металась из стороны в сторону, то белогвардейская пехота оказала отчаянное сопротивление. Офицерская бригада Арбузова залегла по высотам севернее станицы Казанской и открыла ураганный огонь по атакующим полкам нашей 4-й кавалерийской дивизии. Начался жаркий бой. Офицеры дрались яростно и в плен не сдавались. Раненые либо кончали жизнь самоубийством, либо пристреливались оставшимися в живых. Особо упорно оборонялись офицеры, сбившиеся у штаба бригады, вокруг черных знамен с двухглавыми орлами. Командир 22-го кавалерийского полка Федор Максимович Морозов с небольшой группой храбрецов бросился в самую гущу офицеров, оборонявших штаб бригады. Под Морозовым убили коня, сам он был дважды ранен, но это не остановило храброго командира. С шашкой в одной руке и с револьвером в другой он, пробиваясь вперед, уничтожил одиннадцать белогвардейцев, в числе их генерала Арбузова.
Страшную картину представляла местность, где происходил этот жестокий бой: повсюду на изрытых, почерневших холмах лежали обезображенные шашечными ударами трупы людей и лошадей, повсюду были разбросаны винтовки и пулеметы.
Проезжая по полю только что закончившегося боя, я увидел Дундича. В этом бою под ним был убит конь, а сам он зарубил семь офицеров. Теперь, раненный, он сидел на земле — отдыхал. Вид у него был измученный, но голубые глаза его светились торжеством победы.
4-я дивизия вырубила в этом бою почти всю офицерскую бригаду белых. После этого Конный корпус устремился к станице Казанской, куда отступали казачьи части противника. Под напором нашей кавалерии казаки бросились к временному мосту, мост не выдержал тяжести сгрудившейся на нем конницы и рухнул. Много белоказаков утонуло, немало их погибло на воде от огня [248] наших пулеметов, а сбившиеся у моста в беспорядочную толпу были захвачены в плен (схема 7).
Таков был конец группы генерала Савельева. На поле сражения противник оставил больше полутора тысяч убитых, восемьсот белогвардейцев были взяты в плен. Захвачено три легких орудия, свыше тридцати пулеметов, до семисот снарядов и до двух тысяч подвод, груженных преимущественно хлебом.
Кроме того, были освобождены из плена бойцы 56-й стрелковой дивизии. [249]
6
После разгрома группы Савельева в районе Калача и Казанской создавалась реальная возможность для ликвидации противника перед всем фронтом 9-й армии и удара Конным корпусом на Миллерово в духе плана рейдовой операции, задуманной мной еще в период действий корпуса в районе Усть-Медведицкой.
Свои соображения о плане дальнейших действий и о результатах боев за последние дни я решил доложить командующему Особой группы войск Шорину и с этой целью отправился 27 сентября в Калач, где находился штаб нашего корпуса. Без особого труда соединившись с Шориным по аппарату «Морзе», я доложил ему о разгроме группы генерала Савельева и восстановлении положения на участке 56-й стрелковой дивизии — в стыке 8-й и 9-й армий.
Но, к моему удивлению, успешные действия корпуса, начатые по нашей инициативе, не порадовали командующего. Шорин почему-то отнесся к моему сообщению так, будто разгром группы Савельева не улучшал обстановки в стыке наших армий и особенно положение правого фланга 9-й армии, хотя это было очевидным. Даже наши враги говорили потом, что разгром группы генерала Савельева вынудил их отвести за Дон 2-й Донской корпус, действовавший против 9-й армии. А когда я предложил нанести корпусом удар по противнику от станицы Казанской вдоль Дона перед фронтом 9-й армии, а затем разрешить нам рейд на Миллерово, командующий ответил, не задумываясь:
— Это нецелесообразно.
— Как это нецелесообразно? — горячо возразил я. — Эти действия обязательно приведут к полной ликвидации противника перед фронтом 9-й армии. Противнику даже отступать будет некуда. Казанская в наших руках. А от этой станицы до устья Медведицы переправ и бродов на Дону нет. После ликвидации противника 9-я армия выйдет на Дон, а корпусу может быть поставлена новая задача.
— Не годится, — коротко повторил Шорин и приказал двигать корпус в район Бутурлиновки для действий против Мамонтова, то есть выполнять ранее поставленную ему задачу. [250]
Утром следующего дня в соответствии с письменной директивой, которой Шорин подтвердил свое распоряжение, корпусу был отдан приказ оставить станицу Казанскую и начать марш на Бутурлиновку.
Во время марша корпуса на Бутурлиновку нам стало известно, что Мамонтов, переправившись через Дон в районе Сторожево, начал новый рейд по тылам нашей 8-й армии и занял станцию Таловую. Я отдал уже приказ двигаться на Таловую и вдруг получил новую директиву командующего от 30 сентября. Этой директивой Шорин приказывал корпусу вернуться назад в Казанскую и нанести удар по противнику перед фронтом 9-й армии вдоль Дона на станицу Вешенскую, то есть то, что я предлагал несколько дней назад и что было отвергнуто им, Шориным.
Нельзя было не удивиться такой непоследовательности командующего. Я опять связался с Реввоенсоветом Особой группы войск, сообщил, что корпус двигается для действий против Мамонтова и что возвращение его считаю нецелесообразным. Однако Шорин категорически потребовал выполнять его приказ и при этом заявил, что с моим мнением он считаться не может.
Я ответил, что план удара корпуса на Вешенскую вдоль Дона был предложен мною, когда корпус находился на Дону в районе станицы Казанской. Тогда этого удара требовала обстановка и выгодное расположение корпуса. Теперь же, когда Мамонтов угрожает глубоким тылам 8-й армии и всему Южному фронту, удар корпуса на Вешенскую будет бессмысленным и даже граничащим с предательством, а поэтому корпус выполнять его не станет, а будет продолжать движение на Мамонтова.
Услышав такой ответ, Шорин не стал со мной больше разговаривать. Вместо него к аппарату подошел член Реввоенсовета Особой группы войск Смилга. Он сказал, чтобы я передал привет доблестным бойцам Конного корпуса и выполнял приказ командующего.
Я поблагодарил Смилгу и ответил, что привет бойцам передам, но корпус не будет возвращаться в Казанскую, а пойдет на Таловую, против Мамонтова, как это ему приказано.
Мне очевидно было, что в данном случае Шорин руководствовался не общими интересами борьбы с наиболее [251] опасным врагом, каким в сложившейся обстановке был Мамонтов, а местническими интересами непосредственно подчиненной ему 9-й армии. Кроме того, отдавая Конному корпусу приказ наступать на Вешенскую, Шорин, видимо, рассчитывал этим в случае надобности показать, что мое предложение — нанести удар на Вешенскую — он принял, но что я сам же от него отказался и самовольно двинул корпус на Таловую.
В дальнейшем ход событий показал, что я был прав в своем понимании действий Шорина. В записке по прямому проводу члену Реввоенсовета Юго-Восточного фронта от 4 октября 1919 года В. И. Ленин писал:
«Шорин жульничает, сберегая Буденного только для себя и вообще не проявляя никакой энергии для помощи войскам Южфронта. Вы будете целиком ответственны за устранение этого безобразия, равносильного предательству. Телеграфируйте подробно, какие реальные меры серьезной помощи и серьезного контроля за выполнением ее и с каким успехом применяете»{8}.
2 октября была получена директива штаба Шорина, в которой он, несмотря на то, что движение корпуса навстречу Мамонтову шло в разрез с его намерением использовать корпус для удара на Вешенскую, вынужден был все-таки санкционировать мое решение. Однако и здесь, вместо постановки корпусу конкретной задачи на разгром Мамонтова, Шорин подчинил корпус командующему 9-й армии, поставив ему задачу с узкой целью — не допустить распространения Мамонтова в восточном и юго-восточном направлениях.
Эта директива Шорина была последней для нас, так как вскоре в целях более разумного использования Конного корпуса в соответствии с указанием В. И. Ленина корпус был изъят из подчинения командующему Особой группой войск и передан в непосредственное подчинение Южного фронта.
Продолжая движение, корпус 3 октября сосредоточился в Воробьевке. Сюда к нам прибыл Е. А. Щаденко, которого я знал еще с 1914 года. Когда в Армавире драгуны [252] запасного кавалерийского дивизиона разгромили тюрьму, в числе заключенных в ней был и Щаденко, встречался я с Щаденко и в 1918 году, во время обороны Царицына — он тогда занимал должность начальника Упраформа 10-й Красной армии. Щаденко привез мне в Воробьевку письмо от И. В. Сталина.
Сталин писал, что Центральный Комитет партии делает все необходимое, чтобы остановить продвижение армии Деникина к Москве, а затем перейти в контрнаступление. Положение, подчеркивал Сталин, остается напряженным. В частности, он писал о большом вреде, который приносит корпус Мамонтова, и указывал на необходимость чрезвычайных мер для разгрома его.
Из письма Сталина видно было, что он возлагает надежды на Конный корпус как на силу, способную разгромить корпус Мамонтова.
«Только бы уцепиться, — думал я, — за этого ставшего популярным в стане белогвардейцев тылового разбойника, и он получит расплату за все свои злодеяния».
В конце письма Иосиф Виссарионович передал привет личному составу кавалерийских дивизий и просил сообщить, что нужно для того, чтобы еще выше поднять боеспособность корпуса.
Щаденко ознакомил меня также с содержанием Циркулярного письма ЦК РКП(б) от 20 сентября 1919 года, в котором говорилось:
«Товарищи, положение на фронтах, особенно на Южном фронте, заставляет ЦК РКП вновь обратиться к вам с призывом удвоить, утроить, удесятерить энергию партийных организаций в деле военной обороны Советской России. Наступление Деникина с юга начинает грозить жизненным центрам Советской Республики так же, как весной подобную же угрозу несли с востока банды Колчака.
Опыт победоносной борьбы с Колчаком показал нам, где кроется истинный источник военных сил пролетарской власти. Колчак был сбит и обращен в бегство благодаря тому, что наша партия бросила тогда на Восточный фронт все свои лучшие силы, связав их железной военной организацией.
Не медля ни минуты, партия должна вновь прибегнуть к тем же способам действия. [253]
Наступление Деникина есть покушение на самое существование Советской власти, а вместе с ней и на существование Коммунистической партии.
В борьбе с Деникиным должен быть использован весь тот запас революционной энергии, которым обладает наша партия. Весь государственный аппарат должен быть поставлен на службу единой задаче: победить Деникина, уничтожив живую силу его белогвардейских банд.
Во имя этой задачи должна быть нарушена и сломана вся старая рутина управления. Все коммунисты должны быть извлечены из тех учреждений, где они могут и должны быть заменены беспартийными работниками, женщинами, инвалидами гражданской войны. Коммунисты должны быть переданы в распоряжение военных властей. Всякая коллегиальность должна быть сокращена до минимума. Дискуссии и обсуждения должны быть заброшены. Партия должна как можно скорее перестроиться на военный лад: превратиться в точно действующий, без задержки работающий, крепко спаянный военно-революционный аппарат. В этом аппарате должны быть точно распределены права и обязанности. Каждый коммунист должен знать, какова его роль, где он должен находиться и что делать в момент боевой опасности. За неаккуратность, неисполнение постановлений, расхлябанность должна быть установлена суровая ответственность.
В борьбе за власть с капиталистами и помещиками сила коммунизма в тех рабочих и крестьянских массах, которые должны выбирать между диктатурой рабочего класса и диктатурой царских генералов. Эта миллионная масса должна быть втянута в борьбу против Деникина. Беспартийные представители этой массы должны быть вовлечены в работу агитации, мобилизации, а равным образом и управления, сменяя коммунистов, передвинутых на непосредственно военную работу. Не должно остаться ни одного сочувствующего, ни одного сознательного рабочего, хотя бы и не коммуниста, ни одной рабочей организации или группы, которые оставались бы неосведомленными об опасности, угрожающей рабочему классу, и не получили бы места и определенной задачи в общей борьбе против Деникина.
Товарищи, наступление Деникина требует, чтобы наша партия без всякого промедления развернула во всю ширь [254] свою энергию. Истинная выразительница интересов рабочего класса, представительница мировой революции, Коммунистическая партия спасет Советскую власть и разобьет попытки контрреволюции, если каждый коммунист на своем посту в этот решающий момент — без сутолоки, без паники, но и без легкомысленной недооценки тяжести положения выполнит свои обязанности представителя пролетарской революции.
За дело же, товарищи!
Не теряйте ни минуты в деле мобилизации, агитации, в деле помощи Южному фронту!
В частности немедленно должны быть выдвинуты десятками работники на должности комиссаров полков.
Товарищи, годные к этой работе, должны быть сняты со своей обычной работы немедленно и направлены в распоряжение Политического управления армии. Объявите добровольную запись на эту работу! Помогайте строить кавалерийские части! Извлекайте всех коммунистов-кавалеристов, создавайте из них ячейки для советской кавалерии. (Подчеркнуто мною — С. Б.).
Деникин должен быть разбит и будет разбит новым порывом революционной воли пролетариев-коммунистов»{9}.
Понятно, как глубоко обрадовал нас призыв Центрального Комитета партии создавать кавалерийские части. В этом призыве было глубокое понимание роли кавалерии в гражданской войне. События показали, что Деникин имел успех прежде всего потому, что его армия состояла в подавляющем большинстве из наиболее маневренного [255] и боеспособного в тот период рода войск — казачьей конницы. Это было всем известно, конечно, в том числе и пособникам Деникина, сидевшим на некоторых руководящих постах в Красной Армии и сознательно тормозившим рост советской кавалерии.
Если Деникин с начала своего наступления на Южном фронте бросил конные корпуса генералов Мамонтова, Покровского, Шатилова (объединенные при наступлении на Царицын в группу Врангеля), конные группы генералов Голубинцева, Яковлева, корпуса генералов Гусельщикова, Коновалова, Шкуро, Улагая, Науменко и других, то мы этой массе казачьей конницы могли противопоставить лишь один Конный корпус да отдельные части войсковой конницы.
Перед страной со всей очевидностью стояла необходимость создания своей массовой кавалерии и при этом крупных конных соединений, так как мелкие кавалерийские части не давали желаемого эффекта в борьбе с конными корпусами и объединениями корпусов белых.
После письма И. В. Сталина и знакомства с Циркулярным письмом ЦК РКП (б) у меня зародилась мысль создания такого крупного кавалерийского объединения, как Конная армия. Я решил, как только представится возможным, обратиться по этому вопросу в ЦК партии и лично к В. И. Ленину. [256]
