Итак, с войной все кончено. 24 июня 1945 года в Москве на Красной площади состоялся Парад Победы советских войск; под барабанный бой были брошены к подножию Мавзолея В. И. Ленина знамена разгромленных вооруженных сил фашистской Германии.
Мне казалось, что, как только наступит мир, нас, некадровых офицеров, сразу же демобилизуют и мы поедем домой.
Домой... А где, собственно, у меня дом? В Луцке? Но там квартира занята другими людьми. Да с этим городом меня ничего и не связывает, так как строительство радиостанции вряд ли скоро возобновится. Уж больно много предстоит советскому народу возрождать из пепла жилых домов, школ, больниц и промышленных объектов. Так что не скоро подойдет очередь радиостанции. А без ее строительства в Луцке мне нечего делать.
Оставалась в Ленинграде в коммунальной квартире, в которой проживал дядя жены, восьмиметровая комната, оформленная на нас с женой. Дом чудом сохранился во время блокады. Видимо, на эту восьмиметровую жилплощадь нам и нужно будет ориентироваться на первое время.
Однако оказалось, об этом слишком рано было думать, потому что о нашей демобилизации не было даже и разговора. И все же надежда на то, что скоро мы возвратимся на Родину, не покидала нас, так как вскоре началась демобилизация связистов старших возрастов и девушек, а также некоторых специалистов народного хозяйства по запросам министерств. Трудно передать словами, как все мы соскучились по дому, по родной стороне своей. Казалось, если б это было возможно, то улетел бы туда на крыльях.
Непреодолимое желание поскорее возвратиться на Родину стало расти с каждым днем еще и потому, что активная работа по радио была прекращена и жизнь у нас началась однообразная.
Связи штаба обеспечивались по надежно работающим кабельным линиям, разветвленным по всей территории [177] Германии. Жизнь вокруг постепенно налаживалась. Огромное внимание в разрушенных войной городах, и особенно в Берлине, уделялось восстановлению коммунального хозяйства, снабжению населения. Карлсхорст был первым районом Берлина, получившим электроэнергию от спасенной советскими воинами и антифашистами электростанции Клинберг. В этом районе раньше других были восстановлены водоснабжение и канализация.
Огромную помощь оказывало берлинцам советское правительство, обеспечивая их продуктами питания. Вскоре после капитуляции среди немецкого населения были распределены продуктовые карточки, и жители стали по ним регулярно снабжаться продуктами.
Из штаба 1-го Белорусского фронта был создан штаб Группы советских войск в Германии, который перебазировался из Кёпеника в Бабельсберг — один из пригородов Потсдама. Из другой части нашего штаба был сформирован штаб Главноначальствующего советской военной администрации, который разместился в Карлсхорсте.
Произошли изменения и в полку связи: радиорота была преобразована в радиобатальон, пополненный радиосредствами. Часть радиостанций была откомандирована для обслуживания вновь организованных военных комендатур таких крупных городов, как Дрезден, Лейпциг, и других.
В августе 1945 года пришел запрос из Министерства связи СССР на С. Н. Стоянова, и вскоре с большой теплотой и чувством величайшего сожаления о том, что приходится расставаться, мы проводили его на Силезский вокзал Берлина, откуда отправлялся поезд на Москву.
Прощаясь, я попросил Сергея Николаевича посодействовать моему отзыву в народное хозяйство, а пока пришлось продолжать служить в той же должности начальника радиоузла связи штаба Группы советских войск в Германии.
Однажды в офицерской столовой ко мне подошел посыльный и сообщил:
— Товарищ инженер-майор, вас вызывает генерал-майор Максименко.
«Наконец-то пришел и на меня запрос», — обрадовался я и поспешил к Петру Яковлевичу. Он сидел за письменным столом и пил крепкий чай с лимоном из стакана в красивом подстаканнике.
— Садитесь, — коротко сказал он, ответив на мое приветствие. [178]
Благожелательный взгляд, маленькие толстые стеклышки пенсне, короткий ежик рыжеватых волос, тонкие поджатые губы делали Максименко похожим на школьного учителя. Однако блестящие золотом погоны и боевые ордена, занимавшие всю неширокую грудь генеральского мундира, говорили о его долгой и нелегкой военной службе.
— Необходимо, — сказал генерал, помешивая ложечкой чай, — направить в американскую зону Германии две радиостанции, подобрав для них лучший состав радистов для обеспечения оттуда связи по радио-Бодо с Москвой и Берлином. Выезжающей группе будет придана грузовая автомашина с автоматчиками для охраны. Доложите о готовности радиостанций и кого рекомендуете старшим группы.
— Радиостанции готовы, — ответил я, — разрешите мне, товарищ генерал-майор, возглавить эту группу. Завтра на рассвете и выедем.
— Имейте в виду, — добавил Максименко, — командировка может продлиться с месяц, а может, и дольше. Так что, если ждете вызова из министерства...
— Согласен, — выпалил я, не спрашивая, какую задачу предстоит нам выполнять. Уж больно надоело сидеть без дела на одном месте, а тут такой случай...
Будто прочитав мои мысли, Петр Яковлевич улыбнулся и сказал:
— Рады сменить обстановку, ну что же, поезжайте. В штабе Главноначальствующего советской военной администрации в Карлсхорсте оформите пропуска для всех отъезжающих и получите конкретную задачу.
Поспешив в радиоотдел, вызвал по телефону командира радиобатальона инженер-капитана Николая Сагарду и попросил его тщательно проверить готовность двух радиостанций и согласовать экипажи. Затем направился в Карлсхорст.
По хорошо сохранившейся асфальтированной дороге наша машина вскоре проскочила Потсдам с его замечательными дворцами и парком Сан-Суси — летней резиденцией прусских королей — и выехала на широкую магистраль, упирающуюся в небольшую площадь Берлина.
Сразу же за этой площадью начинался городской парк Тиргартен, где я уже побывал еще до полной капитуляции Германии. Тогда мне казалось, что парк безнадежно погиб, так как деревья были поломаны и обуглены, весь он был искромсан мощными бомбами и снарядами, изрыт окопами. Однако никакая сила не смогла приостановить жизнь. Вокруг опаленных войной окопов и воронок виднелись [179] островки зеленой травы. Стоящий у шоссе большой, в несколько обхватов, дуб, расщепленный и почерневший от огня, выбросил новые ветки. Редкая листва покрывала и другие искалеченные деревья парка. «Что ж, — подумал я, — деревья можно подлечить или вырастить новые, но как возвратить тех, кто отдал свои жизни ради живущих сейчас на земле? Кто высушит слезы матерей, оплакивающих своих сыновей?»
Так размышляя, я подъехал к Бранденбургским воротам. Большой фанерный щит, прикрепленный к одной из колонн этих ворот, служил как бы пограничным столбом. На нем на английском языке сообщалось: «Сейчас вы покидаете британский сектор».
Несмотря на эту надпись, разделение Берлина на четыре сектора имело тогда только символическое значение, так как перемещение между любыми секторами города было для всех беспрепятственным.
Сразу же за Бранденбургскими воротами начинался советский сектор и главная улица Берлина — Унтер-ден-Линден. Я не был на этой улице несколько месяцев и сразу же заметил, что здесь проделана огромная работа по разборке стен и фундаментов зданий, разрушенных войной. Однако разрушения здесь были настолько велики, что справиться с ними за это время было невозможно, тем более что работы в основном осуществлялись вручную.
Мужчины и женщины, выстроившись в длинную цепочку, передавали из рук в руки обломки кирпича и камня и укладывали их в штабеля возле проездов или грузили прямо в машины. Аналогичные картины я наблюдал и на других улицах города.
На развалинах третьего рейха уже пробивались ростки новой общественной жизни. Плакаты и транспаранты, расклеенные на стенах домов и заборах, ограждавших разрушенные здания, призывали вступать в ту или иную политическую партию или поддерживать ее.
Наряду с деятельностью Коммунистической партии Германии в стране не запрещалась деятельность и других партий. На политическую арену вышли Христианско-демократический союз (ХДС) и Либерально-демократическая партия (ЛДПР). Была также восстановлена Социал-демократическая партия.
В штабе советской военной администрации в Германии после оформления пропусков и документов меня принял первый заместитель Главноначальствующего генерал армии В. Д. Соколовский. [180]
Василий Данилович вышел из-за письменного стола, поздоровался за руку.
— Радиостанции очень, очень нужны нам, — сказал он и посмотрел на меня изучающе. — На днях начинается суд над главными военными преступниками в Нюрнберге, который, как известно, находится в американской зоне Германии. Вам надлежит выехать туда и обеспечить прямую надежную радиосвязь с Москвой. Это очень нужно, так как расстояние большое и проводные средства связи необходимо подстраховать. Справитесь с такой задачей?
— Так точно, товарищ генерал армии, — ответил я. — Связь будет обеспечена по радио-Бодо, смонтированному на автомашине. Группа выедет завтра на рассвете.
— В Нюрнберге, — продолжал генерал, — уже находятся представители советской печати и корреспонденты западных газет. Наш народ очень интересуется этим процессом. Не менее важно для мирового общественного мнения объективное и своевременное освещение хода процесса. Задача поддержания радиосвязи не менее ответственна, чем в бою, и я надеюсь, вы это понимаете.
— Задача ясна и будет выполнена, товарищ генерал армии. — заверил я. — Со мной поедут опытные радисты, обеспечивавшие во время войны радиосвязь штаба фронта со Ставкой.
— Какие у вас имеются пожелания? Какая необходима помощь? — спросил Соколовский.
— Нельзя ли выделить для нашей группы легковой автомобиль? — попросил я. — Наши автомашины будут размещены за городом или на его окраине, а вдруг потребуется куда срочно поехать...
Генерал армии тут же дал указание выделить автомашину «Додж-3/4» типа «пикап» с легковым кузовом и подобрать шофера.
Ободренный вниманием и поддержкой генерала армии Соколовского, в приподнятом настроении вышел из его кабинета и направился на радиоузел в Бабельсберг.
Вечером, просматривая списки уезжающих со мной в командировку, убедился, что Сагарда укомплектовал группу опытнейшими радистами. Каждого из них я хорошо узнал во время боевых действий, не раз приходилось с ними в сложных фронтовых условиях обеспечивать радиосвязь, и можно было быть уверенным, что они не подведут и на этот раз.
Мощную радиостанцию типа РАТ, смонтированную на трех автомашинах, возглавил старший техник-лейтенант [181] И. И. Френкель, радиоинженер по образованию. Благодаря своему общительному характеру и отличному знанию оборудования он пользовался заслуженным авторитетом у своих подчиненных, а его знание немецкого языка не раз пригодилось нам в дальнейшем.
Старшим экипажа буквопечатающего телеграфного аппарата Бодо был назначен старший техник-лейтенант Л. А. Циганенко. Хотя он был немногословным и даже замкнутым человеком, но тоже пользовался большим авторитетом среди операторов за начитанность, совершенное знание аппаратуры, умение мастерски регулировать ее. Да и все остальные офицеры, сержантский и рядовой состав прошли хорошую закалку на радиосвязях фронта, которые многие из них обслуживали с самого начала Великой Отечественной войны.
Отдавая себе отчет во всей ответственности предстоящей задачи, я в эту ночь долго не мог заснуть, прикидывая, с какими трудностями мы можем встретиться и как выйти из того или иного положения, какие запчасти надо взять с собой, потому что рассчитывать на чью-либо помощь в американской зоне бесполезно.
Рано утром, едва забрезжил рассвет, автомашины с радиосредствами уже стояли на плацу с выстроившимися экипажами возле них.
Обойдя строй, ознакомил личный состав с заданием, маршрутом следования, сообщил о пунктах сбора на случай, если какая-нибудь машина отстанет. Затем подал команду:
— По машинам!
Покачиваясь на выбоинах грунтовой дороги, машина, в которой я ехал, шла впереди колонны через большой лесной массив — кратчайший путь к автостраде. Светало. Утренний туман медленно рассеивался, оседая в низинах. Первые лучи солнца позолотили красно-медную кору сосен, высветили яркими полосами дорогу.
За годы войны глаз привык видеть в лесах Белоруссии и на подступах к Берлину множество искалеченных, обгоревших деревьев, поэтому нас поразил раскинувшийся тут по обе стороны дороги не тронутый войной лес со стройными рядами сосен. Несмотря на ранний час, по лесу уже бродили мужчины и женщины с рюкзаками, собиравшие шишки и сухие ветки на топку печей.
Вскоре наша колонна машин выехала на широкую железобетонную автостраду, которая ровной лентой тянулась далеко к горизонту. Эта автострада служила гитлеровцам [182] для переброски тяжелых танков и артиллерии. Сколько человеческих жизней, прежде всего антифашистов, томившихся в концлагерях, было принесено в жертву для того, чтобы их руками была построена эта дорога! Сколько мук и страданий было перенесено ими!
То слева, то справа от дороги виднелись следы проходивших здесь ожесточенных боев: разбитые немецкие танки, штурмовые орудия, остатки сожженных машин, взорванный мост через канал, а вместо него деревянный временный для объезда, видимо наведенный на скорую руку нашими саперами.
Невдалеке от автострады, на опушке леса, показался заброшенный военный аэродром. Безмолвно, как изваяния, стояли на нем «мессершмитты» и «хейнкели» с паучьими свастиками на хвостовых оперениях и черными крестами на фюзеляжах. В тени их крыльев лежали коровы и мирно жевали травку, явно с пренебрежением относясь к былой грозной технике, на которой гитлеровские летчики бомбили наши города и села, расстреливали ни в чем не повинных людей.
Время от времени вдали мелькали красные черепицы домов, церквей и костелов с остроконечными крышами, утопающими в зелени деревьев с багряными пятнами листьев, уже тронутых осенью.
Из-за поворота неожиданно показалась большая группа полураздетых, в жалких лохмотьях людей, занявших всю автостраду. Подъехав ближе, мы узнали, что это возвращаются на родину узники концлагерей и угнанные в Германию даровые «восточные рабы».
Изможденные непосильным подневольным трудом и утомленные дальней дорогой, некоторые из них несли в руках или тащили на самодельных тачках и тележках свой немудреный скарб, но лица их светились счастьем от обретенной свободы.
— Куда же вы теперь? — спрашивали радисты.
В ответ разнобой голосов:
— Домой!
— В Орел!
— В Гомель!
— В Харьков!
— А я на Черниговщину!
Радостные, сияющие лица. Сколько мук и страданий пришлось перенести этим несчастным людям, попавшим в звериные лапы гитлеровцев!
Подождав, пока пройдут все вызволенные Красной Армией [183] из фашистской неволи, машины тронулись в путь. Снова перед глазами замелькали бетонные плиты бесконечно длинной серой ленты автобана, пересекающего всю Германию с севера на юг. Монотонное урчание мотора машины, шуршание колес о бетон невольно клонили ко сну.
Кончились уже вторые сутки нашей командировки. Далеко позади остался старинный город Лейпциг с его центральной частью, превращенной союзной авиацией в сплошные руины. Дорожные указатели говорили о том, что мы уже проехали города Веймар, Йену и Плауэн и теперь приближаемся к границе советско-американской зоны, расположенной недалеко от города Хоф.
Наконец наши автомашины притормозили у пограничного столба, возле которого была сооружена деревянная арка с полосатым шлагбаумом. Охрану границы нес наряд советских пограничников, на их мундирах ярко-зеленые погоны и петлицы, на головах фуражки такого же цвета.
Молодой пограничник с автоматом приказывает остановиться. Подхожу к младшему лейтенанту — старшему наряда пограничников, представляюсь и показываю наши документы.
— Всем покинуть автомашины и выстроиться в одну шеренгу вдоль дороги, — приказывает офицер.
Начинается проверка документов у личного состава и осмотр автомашин. Тщательность всей процедуры такова, что невольно вспомнилось, как когда-то, еще до войны, мне приходилось проходить подобные таможенные и пограничные досмотры в составе экипажей судов советского торгового флота перед выходом в заграничные рейсы.
Такая строгость проверки лишний раз подчеркивала бдительность пограничников. Все это понимают и охотно выполняют требования пограничного наряда. Служба есть служба!
Досмотр закончен, подается команда:
— По машинам!
Пограничник, открыв шлагбаум, прикладывает руку к козырьку:
— Счастливого пути! — радушно улыбается он.
Через сотню метров останавливаемся у шлагбаума американской зоны. Шлагбаум закрыт, но никого не видно. Подождав несколько минут, подаем автомобильный гудок. Один, другой, третий. Вскоре из небольшого, наскоро сколоченного домика, стоящего метрах в десяти от пограничного столба, вышел заспанный американский солдат. Показываю ему документы и объясняю, куда мы едем. Позевывая, [184] он приглашает меня зайти в этот домик и просит записать наши фамилии в специальную книгу, так как для него их правописание представляется чрезвычайно трудным.
В домике из одной комнаты, раскинув руки, храпит второй пограничник на нарах, на голом зеленом матраце. «Вот так пограничники, вот так порядок», — подумал я.
— Что же вас так мало?
— Нас вообще-то больше, — объясняет американец, — но двое ушли за пивом в деревушку, она здесь рядом, всего в километре. Машины проходят редко, поэтому на ночь здесь остаются два человека, остальные ночуют в деревушке. Там размещается и наша часть.
Улыбнувшись, он вдруг сказал:
— Ваши пограничники так стерегут границу, что нам нечего делать. — Он с хитрецой посмотрел на меня, но, увидев в моих глазах неодобрение, сразу же перевел разговор: — Днем все же здесь веселее. Иногда приходят девушки, мы угощаем их вином, конфетами... Неплохо проводим время.
— Офицеры не ругают вас за такую службу? — не выдержал я.
— А-а, — махнул он рукой. — Когда им ругать-то? Они все время проводят в Хофе и здесь никогда не бывают. А если вдруг вздумают приехать, нас всегда успеют предупредить друзья.
Темнело. Американец включил настольную лампу и посоветовал ехать ночевать в город Хоф.
— Проедете километров двенадцать по автостраде, потом свернете налево, там стоит указатель. Разыщите военную комендатуру, и вас устроят на ночлег. Если не опоздаете, то поужинаете, а утром сможете позавтракать.
Я записал в книгу всех наших командированных, поблагодарил за добрый совет американского пограничника, и машины двинулись дальше. Через некоторое время добрались до небольшого городка Хоф. Дежурный по американской комендатуре дал направление всем нашим офицерам на ночлег в гостиницу и подосадовал, что мы опоздали на ужин.
— Впрочем, — сказал лейтенант, — вы можете пойти в офицерский клуб, это что-то вроде ресторана, и там поужинаете.
Все так устали, что нам было не до клуба. Тотчас же отправились в гостиницу и буквально попадали на кровати. Утром повел всех своих подчиненных в столовую. На [185] завтрак подали по стакану апельсинового сока, чашке жидкого кофе, миниатюрному кусочку хлеба с джемом и по полтарелки молока с кукурузными хлопьями.
— На такой заправке далеко не уедешь, — сказал кто-то из радистов, когда мы вышли из столовой.
— Да, не густо, — согласился с ними техник-лейтенант Циганенко. — Не мешало бы чего-нибудь еще добавить.
— Будет сделано, — повеселели бойцы и через некоторое время сварили картошку с тушенкой и вскипятили чай.
— Вот это по-нашенски! — смеялись мы, уплетая за обе щеки дополнительный завтрак.
Вскоре колонна двинулась дальше и к вечеру прибыла в Нюрнберг. В комендатуре узнали, что суд над главными фашистскими преступниками уже начался во Дворце юстиции, который находился на противоположном конце города.
Было совсем темно, когда наконец добрались до Дворца юстиции — массивного четырехэтажного здания, стоявшего в глубине двора за высоким железным забором. У входа в здание стояли два дюжих американских солдата в белых касках и белых кожаных гетрах, опоясанные такого же цвета ремнями с кобурой, из которой торчала черная рукоять огромного кольта. На касках были написаны большие английские буквы «МР», что означало «милитари полиц» — военная полиция.
Предъявив документы, я попросил пропустить в зал, где заседал Международный военный трибунал. Но один из американцев ответил, что там уже никого нет.
— Тогда разрешите пройти к советским связистам, — сказал я.
Американец молча нажал на кнопку, и через минуту на пороге появился сержант в такой же форме. Снова пришлось показывать документы и объяснять, кто мы и зачем прибыли. Сержант долго рассматривал документы и жестом руки разрешил пройти.
Дежурный узла связи советской делегации Международного военного трибунала отвел меня в свободную комнату рядом с аппаратной телеграфа Бодо.
— Вот здесь и располагайтесь, — сказал он и добавил: — Очень хорошо, что вы прибыли: материала хоть отбавляй, мы уже совсем зашились, а журналисты все строчат и строчат... Интересно ведь!
— А где бы разместить радистов, да с ними еще и охрану — автоматчиков? — спросил я. [186]
Дежурный пожал плечами.
— В этом мог бы помочь вам наш начальник, но он устроился далеко отсюда, а телефонная связь еще не организована.
Я вышел на улицу, чтобы расставить посты охраны у автомашин с радиосредствами, и там ко мне подошел Френкель.
— Рядом в доме, на первом этаже, есть пустая комната, — доложил он. — Разрешите разместить в ней людей на ночь? Хоть на полу, но будет удобнее, чем в машинах.
— Конечно, — обрадованно сказал ему, — размещайтесь.
Устроившись на диване, быстро уснул.
Утром следующего дня за мной зашел американский сержант, и мы направились осматривать подобранное для наших офицеров помещение.
Это был четырехэтажный дом, где проживали немецкие семьи. Предложенной жилой площади хватило для размещения не только офицеров, но и всех наших радистов.
Вернувшись на узел связи советской делегации, познакомился с его начальником А. И. Акиндиновым, работником Наркомата связи.
— Выкладывайте свои нужды, — сказал он. — В чем сможем, непременно поможем.
Алексей Иванович выделил мне переводчика, с которым мы пошли к начальнику связи американской делегации. Полковник пожал мне руку, предложил сесть и, похлопав по плечу, угостил сигаретами и жевательной резинкой.
В ответ на мою просьбу подобрать место для автомашин с радиосредствами и помещение для размещения буквопечатающего телеграфного аппарата Бодо, а также помочь в организации телефонной связи с домом, в котором мы будем жить, он вызвал лейтенанта и дал ему соответствующие указания.
Прошла большая часть дня, пока мы закончили монтаж всего радиооборудования. Радиостанции были установлены на окраине города, на территории нюрнбергской радиовещательной станции. Приемную аппаратную разместили рядом с нашим домом. Для телеграфного аппарата Бодо нашлась комната во Дворце юстиции. Каждую радиостанцию подключили к телефонному коммутатору узла связи советской делегации.
Как только было закончено развертывание радиостанций, сразу же связались по радио со штабом Группы советских войск в Берлине. Там дали хорошую оценку слышимости. [187]
Вскоре радисты обнаружили в эфире позывные московской радиостанции, которая беспрерывно вызывала нас, но почему-то не слышала ни наших ответов, ни вызовов.
Я хотел было воспользоваться проводной связью, чтобы сообщить в Москву, что мы их слышим, но, как назло, ни междугородный телефон, ни телеграф не работали из-за повреждения линии.
Тогда позвонил по телефону через коммутатор узла связи Международного военного трибунала в Берлин и доложил генерал-лейтенанту Максименко о том, что группа прибыла в Нюрнберг вчера вечером в полном составе, личный состав разместился в хороших помещениях, радиостанции развернуты, имеется хорошая связь с Берлином, а Москва нас почему-то не слышит. Не можем понять, в чем дело?
— Хорошо, — сказал Петр Яковлевич. — Как установите связь с Москвой, немедленно доложите мне.
— Есть, — ответил я и снова спросил по телефону радиста приемной аппаратной, какое положение радиосвязи с Москвой.
Чрезвычайно встревоженный неутешительным ответом, решил поехать на радиостанцию, чтобы попытаться разобраться на месте, в чем дело. Старший техник-лейтенант Френкель доложил, что оборудование в порядке, режим работы передатчика вполне нормальный. Проверив, убедился, что это действительно так, а Москва по-прежнему нас не слышала.
Не зная, что предпринять, собрал весь экипаж, чтобы посоветоваться, что же делать дальше. Заменили радиолампы запасным комплектом — не помогло. Поставили новые фидерные конденсаторы и цепочки изоляторов, предположив, что они вышли из строя, — не помогло.
Внимательно осмотрели весь монтаж отдельных ступеней и элементов передатчика. То же самое. Видя, что все эти меры не дают результата, связался по телефону с операторами радиоузла штаба Группы советских войск в Берлине и попросил их послушать наш радиопередатчик. Они тут же сообщили, что слышат нас отлично. Тогда я попросил их передать в Москву на радиоузел Ставки о том, что мы их слышим и отвечаем, пусть внимательнее прислушиваются к нашим позывным.
Так в поисках причины неудачи и попытках установить радиосвязь прошла вся ночь. Но связь не появилась.
— Может быть, неправильно сориентирована антенна, — предположил Френкель.
— Что ж, проверим, — сказал я и попросил дежурного [188] узла связи узнать у американцев точное направление на Москву в градусах. Примерно через час получили от них азимут. Разница с направлением нашей антенны была не более десяти градусов, что не должно было повлиять на наши передачи. Все же переставили антенну поточнее, но старания наши оказались напрасными — связи не было.
Около десяти часов утра меня подозвали к телефону — вызывал Берлин. Взяв трубку, я сразу же узнал голос генерала Максименко. Поздоровавшись, он потребовал доложить о состоянии радиосвязи с Москвой.
Докладываю ему обо всем, что нами предпринято, но, несмотря на это, радиосвязь с Москвой не установилась.
— Это все ясно, — послышался недовольный голос генерала, — но меня сейчас вызывал по ВЧ маршал войск связи Пересыпкин, он требует принять любые меры вплоть до срочной отправки в Нюрнберг новой радиостанции, чтобы радиосвязь была обеспечена. И я должен лично доложить ему об этом.
Генерал с минуту помолчал и добавил:
— Вам понятна вся серьезность и ответственность положения? Принимайте какие хотите меры, но обеспечьте радиосвязь и немедленно доложите об этом.
Положил я телефонную трубку, совершенно не представляя, какие еще меры можно предпринять. Подумал: «Может быть, где-то поблизости есть высокие горы, и они не дают возможности нашей волне пробиться к Москве?» Да ведь мы находимся в Баварии! Граничит эта земля с Чехословакией. Еще в школе по географии изучали, что местность здесь гористая.
Чтобы проверить свое предположение, поспешил на городскую радиовещательную станцию.
— Как же, — ответил американский лейтенант, начальник этой радиостанции, — километрах в десяти на северо-восток проходит большая гряда гор Франконский Альб высотой местами от шестисот до двух тысяч метров, а дальше Фихтель, Франконский Лес, Чешский Лес, Рудные горы.
— А какая ширина этой гряды?
— Свыше ста километров в глубину на восток.
«Так вот где собака зарыта! — подумал я. — Горы создают мощный экран, сквозь который не могут пробиться сигналы нашей радиостанции. Какой же выход?»
Стали советоваться. Все пришли к единому мнению — переместить передающую радиостанцию куда-нибудь на вершину этих гор. Чтобы договориться с американцами о передислокации ее, поехал во Дворец юстиции. Начальника связи [189] американской делегации на месте не оказалось, в ожидании его направился на наш узел связи. От дежурных связистов узнал, что повреждение проводной связи с Москвой все еще не устранено и часть поступившего от наших журналистов материала они направляют на Берлин по кабелю для переотправки его на Москву. Они же сказали, что в этом кабеле имеется шесть неиспользуемых каналов.
«А что, если один из этих каналов использовать нам для связи с Москвой через берлинский радиопередатчик, подключив последний через этот канал к нашему комплекту радио-Бодо? — мелькнула в голове мысль. — Это же будет замечательный выход из создавшегося положения!»
Связавшись по телефону с Молдовановым, который находился на радиоцентре в Кенигсвустергаузене под Берлином, я попросил его срочно выехать на центральную междугородную телефонную станцию Берлина, чтобы договориться там скоммутировать на мощный передатчик Кенигсвустергаузена один неиспользованный в кабеле канал связи с Нюрнбергом.
Примерно часа через два Молдованов позвонил с междугородной из Берлина и сообщил, что канал связи уже подготовлен до Нюрнберга, нужно его подключить к нашему буквопечатающему телеграфному аппарату Бодо. Прошло совсем немного времени, и мы могли уже прямо из Дворца юстиции манипулировать мощным берлинским радиопередатчиком.
Вот это была удача! Москва сразу услышала наш первый же вызов через этот передатчик и дала отличную оценку его слышимости. Опробовали в работе с ней аппарат Бодо и тоже получили прекрасные результаты.
Еще бы! Ведь мы стали работать прямо из Нюрнберга берлинским стационарным радиопередатчиком раз в пятнадцать мощнее нашего, да еще к тому же там антенна была направлена прямо на Москву. Этим передатчиком Берлин когда-то до войны поддерживал коммерческую радиосвязь с Москвой.
Сразу же полетели в столицу одна за другой радиограммы, которых накопилось за это время целая куча. В основном это были статьи и очерки для центральных газет и журналов, написанные приехавшими на процесс корреспондентами.
Как только приступили к передаче радиограмм, позвонил в Берлин и доложил генералу Максименко об установлении связи с Москвой, рассказал о причинах ее отсутствия и о [190] том, какой выход был нами найден из создавшегося положения.
— Очень хорошо, — обрадовался Петр Яковлевич. — Наконец-то! Но почему до сих пор нет проводной связи, в чем там дело? Какие меры принимаются для ее восстановления?
— Повреждение где-то на территории Польши, — докладываю я. — Какие принимаются меры, сказать не могу, знаю только, что наши проводные каналы связи обслуживаются специалистами Наркомата связи.
— Как? — удивился Максименко. — Быстро уточните, действительно ли проводную связь Международного военного трибунала обслуживают гражданские, а не военные связисты?
— Это совершенно точно, товарищ генерал-майор, — уверенно ответил я. — Могу доложить, что проводная связь по территории Германии идет по подземным кабелям, а по Белоруссии до самой Москвы — по восстановленным воздушным линиям. Но теперь это теряет свою остроту, так как нами организована с Москвой устойчивая связь по радио-Бодо, что вполне может обеспечить нужды связи советской делегации из Международного военного трибунала.
— Хорошо, — удовлетворенно сказал Максименко. — До свидания!
Теперь, когда начала нормально работать радиосвязь с Москвой, стало возможным завести обычный распорядок на нашем небольшом радиоузле связи. Были установлены графики дежурств радистов и операторов радио-Бодо, техников, а также назначены дежурные по радиосвязи из офицерского состава нашей группы. Пришлось узаконить для красноармейцев и сержантов и распорядок организованного хождения в столовую, расположенную почти в центре города, там питались американские солдаты. Нашим офицерам было разрешено питаться в американском гарнизонном офицерском клубе.
Клуб встретил нас шумной разноголосицей речи американских, английских и французских офицеров, большинство из которых были военными корреспондентами различных газет и журналов. Мы решили сесть в сторонке, подальше от любопытных глаз. Многие офицеры уже поужинали и потягивали через соломинку из длинных стаканов виски со льдом, смешанное с различными соками. Как нам ни хотелось не привлекать внимание, все же нас быстро заметили: сначала с соседнего стола, а затем и с других начали подсаживаться иностранцы со стаканами в руках, чтобы познакомиться.
Запросто, панибратски вели себя американские офицеры. [191]
Незнание языка с обеих сторон вполне компенсировалось улыбками, похлопыванием по плечу, подливанием виски и возгласами:
— Прозит!
Совершенно обособленно держались в зале французы. Зато очень назойливо вели себя трое англичан, от которых было трудно избавиться, тем более что двое из них прилично знали русский язык. Из разговоров выяснилось, что осваивали они язык еще во время интервенции Антанты на севере нашей страны в 1919–1920 годах. Они хорошо помнили Архангельск и даже такие пригороды, как Маймаксу и Исакогорку.
За ночь восстановилась наконец и проводная связь с Москвой. Используя и ее, наши связисты быстро передали все до одной накопившиеся за это время корреспонденции. Однако деятельные журналисты и писатели снова и снова приносили статьи, очерки и репортажи для передачи их в Москву. И это, конечно, было неудивительно, так как советские читатели хотели как можно больше знать о том, что происходит на суде над главными военными преступниками.
Через несколько дней из Берлина прилетел помощник начальника отдела проводной связи нашего управления подполковник М. Ф. Белоусов, которого назначили начальником связи советской делегации в Международном военном трибунале. Подполковник сообщил мне, что есть приказ маршала войск связи И. Т. Пересыпкина передать военным для обслуживания все связи, необходимые советской делегации в Нюрнберге. С этой целью вскоре должны быть произведены необходимые изменения и переключения в воздушных линиях связи.
Я познакомил М. Ф. Белоусова с представителем Наркомата связи А. И. Акиндиновым. Они вместе пошли к члену трибунала от Советского Союза генерал-майору И. Т. Никитченко и доложили, что отныне вся связь переходит в руки военных, а подполковник Белоусов назначен вместо Акиндинова начальником связи. Через несколько дней Акиндинов улетел в Москву.
Прошло два месяца, и подполковник Белоусов, ссылаясь на языковые трудности и на то, что основную нагрузку обеспечивало радио-Бодо, убедил генерала Максименко отозвать его в Берлин, оставив меня начальником связи советской делегации. Генерал Максименко с этим согласился.
Когда-то Нюрнберг был цитаделью нацизма и его идеологическим центром. Здесь зародились самые человеконенавистнические, расистские теории, получившие название нюрнбергских, [192] обосновывавшие во имя обеспечения тысячелетнего господства фашистов уничтожение пародов других стран. Теперь в этом же городе завершался финал затеянной Гитлером попытки порабощения народов Европы и Советского Союза, осуществления его бредовой идеи о тысячелетием господстве нацизма. Шел суд над руководителями фашистского государства, сподвижниками и соратниками Гитлера — суд над главными военными преступниками.
На скамье подсудимых: Г. Геринг — «наци № 2», имевший бесчисленное количество титулов и должностей, основные из которых министр авиации и главнокомандующий ВВС; Р. Гесс — бывший заместитель Гитлера по нацистской партии. Вместе с Гитлером он подготовил фашистскую библию «Майн кампф»; И. Риббентроп — министр иностранных дел; Б. Кейтель — начальник штаба верховного главнокомандования; Э. Кальтенбруннер — опергруппенфюрер СС, начальник имперского управления безопасности, заместитель кровавого Гиммлера, и другие, всего двадцать один главный военный преступник.
Они обвинялись в том, что в целях достижения мирового господства развязывали агрессивные войны. По их приказам и указаниям убивали и истязали военнопленных, а мирных жителей оккупированных ими стран угоняли в рабство в Германию. По их командам совершались и другие бесчисленные военные преступления против человечества...
* * *
Тем временем жизнь на нашем узле связи вошла в свою обычную колею. Дежурные телеграфисты стремились как можно быстрее передать на Москву всю поступившую к ним корреспонденцию. Воспользовавшись воскресным днем, когда нагрузка на телеграф была минимальной, так как Трибунал не заседал, мы выехали на нашем «додже» на экскурсию по Нюрнбергу, чтобы ознакомиться с его достопримечательностями.
В самом центре города нам пришлось пробираться сквозь узкие проезды улиц, расчищенные от развалин окружающих зданий. Причиненные разрушения домам были не меньшими, чем в Берлине, в районах самых ожесточенных боев. Было непонятно, что здесь могло происходить, так как ближайшие к городу окрестности не имели никаких следов сражений.
Оказалось, что в конце войны американцы провели массированный налет нескольких сот тяжелых бомбардировщиков на Нюрнберг, который превратил здания старой части [193] города — Альт-Нюрнберга, построенные в XIV — XVI веках, в груду развалин. При этой бомбежке были полностью уничтожены многие замечательные творения средневекового зодчества.
Сфотографировав то, что осталось от этих памятников старины, мы поехали на Партайгеленде — место фашистских смотров, напоминающих шабаши средневековых ведьм, завершающие ежегодные сборища в Нюрнберге нацистской партии.
Партайгеленде — это огромная заасфальтированная площадь, с одной стороны которой возвышаются высокие трибуны, посредине них, как утес, нависла главная трибуна. С нее Гитлер и его сподручные принимали эти шествия. Под барабанный бой и кликушеские призывы бесноватого фюрера проходили толпы нацистов, потрясая чадящими факелами, осатанело орущие: «Зиг хайль!»
И докричались... Сейчас американцы на центральном фасаде трибун написали большими буквами их новое предназначение: «Солджерс филд», что означает «Солдатский плац». А на главной трибуне нарисовали эмблему американской армии.
Осмотрев со всех сторон трибуны, мы возвратились в город.
Улицы Нюрнберга были заполнены прогуливавшимися пешком и носившимися на «джипах» солдатами американской армии. В основном это были высокие дюжие парни в коротких военных куртках зеленого цвета — «эйзенхауэрках», с пришитыми почти у самого плеча эмблемами — красная единица на пятиугольном продолговатом щите. Эта единица означала 1-ю американскую дивизию, которой когда-то командовал Эйзенхауэр. За ней так и сохранилось название — Эйзенхауэрская.
В американской армии служили солдаты различных национальностей, но все же абсолютное большинство попадавшихся нам навстречу — негры. И хотя американцы на словах выступали против расовой теории, проповедуемой фашистами, но ни одного офицера-негра нам не пришлось встретить ни на улицах города, ни в офицерской столовой, ни в клубе.
В эти дни в Нюрнберг было сплошное паломничество стремящихся попасть в зал, где шел процесс над главными военными преступниками. Для ограничения этого огромного потока едущих военная администрация американской зоны Германии была вынуждена ввести специальные пропуска на въезд в город. [194]
Чтобы как-то удовлетворить желание рвущихся попасть на судебный процесс, были установлены гостевые, разовые пропуска, действительные только на одно утреннее или вечернее заседание Трибунала.
Эти пропуска выдавались дополнительно к ранее выданным пропускам во Дворец юстиции. Поэтому мы, связисты, несмотря на наличие пропусков во Дворец, в зал заседаний Международного военного трибунала попасть все равно не могли. Даже не всем журналистам, представлявшим солидные зарубежные газеты или журналы, удавалось проникнуть на процесс, так как пропуска в зал выдавались только тем, кто был специально аккредитован при Международном военном трибунале. Для них на процессе было отведено 250 мест, отгороженных барьером. Гостевых же мест было всего только 100.
На уровне второго этажа фасада Дворца юстиции, над четырьмя высеченными из камня скульптурами, символизирующими правосудие, развевались на флагштоках четыре государственных флага союзных держав.
В здание Дворца вели два основных входа: парадный — для членов Трибунала и служебный (с фасадной стороны здания, прямо под государственными флагами) — для корреспондентов и обслуживающего персонала.
Перед фасадом здания во время заседания Трибунала поочередно дежурила охрана почетного караула из солдат союзных армий в полной парадной форме. Кроме того, у обоих входов всегда дежурили по двое солдат американской военной полиции, проверявших пропуска. Зал судебного заседания находился на третьем этаже, у его входа была выставлена дополнительная охрана из МР.
Главные военные преступники содержались в тюрьме, которая была тут же при Дворце. В зал суда их вводили по специально сделанному подземному тоннелю, прямо из тюрьмы.
Мне довелось неоднократно присутствовать на заседаниях суда, видеть главных военных преступников, из которых я сразу узнал Кейтеля. Вид сейчас у него был основательно полинялый, его серо-зеленый мундир с бархатным черным воротником, но без погон и каких-либо регалий выглядел далеко не так парадно, как во время подписания Акта о капитуляции.
Не трудно было догадаться, где среди них сидел Геринг. Этот «наци № 2» сидел первым на скамье подсудимых, заняв тем самым законное место фюрера фашистов — Гитлера. От страха перед ожидаемым возмездием за совершенные им [195] злодеяния Геринг уже во время предварительного следствия потерял почти 20 килограммов веса, накопленных за время господства нацистов. Серый замшевый мундир со следами когда-то сплошь его обвешивающих крестов и орденов висел на нем, как с чужого плеча.
На процессе царила атмосфера строжайшей законности. Все подсудимые имели возможность защищаться от предъявленных им обвинений. У каждого из них был для этого свой, специально нанятый ими, защитник, а у некоторых даже по два. Было совершенно непонятно, на что могут рассчитывать эти адвокаты, пытаясь доказывать недоказуемое, вызывая для этого различных свидетелей.
Международным военным трибуналом были заслушаны показания свыше ста свидетелей защиты, потуги которых были совершенно тщетны. Они пытались утверждать о неосведомленности подсудимых в злодеяниях, творившихся фашистами, хотя было документально подтверждено, что все это делалось по приказам главарей фашистского государства. Они старались убедить судей в том, что нападение на Советский Союз было для подсудимых полнейшей неожиданностью и они были вынуждены под страхом смерти подчиняться Гитлеру в осуществлении этой войны.
Представители обвинения всех четырех союзных стран многочисленными фактами, документами, протоколами и стенограммами совещаний, распоряжениями за подписями обвиняемых легко опровергали все эти лживые попытки защитников.
Каждый пункт представленного обвинительного заключения подтверждался помимо документальных доказательств выступлениями свидетели обвинения, уцелевшими узниками Освенцима, Дахау и других гитлеровских концлагерей. На суде выступил в качестве свидетеля обвинения бывший командующий 6-й немецкой армией, разбитой и плененной под Сталинградом, фельдмаршал фон Паулюс. Он рассказал, как готовилось нападение на нашу Родину в разработанном в декабре 1940 года плане под названием «план Барбаросса». Этот план был предъявлен Трибуналу. На нем имеются визы Геринга, Кейтеля, Йодля, пытавшихся утверждать, что нападение на Советский Союз было для них полной неожиданностью.
Суду были предъявлены документальные кинофильмы, многочисленные фотографии расправы над военнопленными и мирными жителями оккупированных стран, сделанные самими фашистскими солдатами и офицерами.
На Нюрнбергском процессе с полной убедительностью [196] была раскрыта вся человеконенавистническая сущность фашизма, его расистская идеология, явившаяся основой для подготовки и развязывания агрессивных войн и массового истребления людей с целью завоевания и расширения жизненного пространства для представителей «высшей расы». С большой наглядностью была также показана опасность возрождения фашизма для всего человечества.
Трибунал в своем приговоре определил индивидуальную степень виновности каждого из подсудимых в предъявленных обвинениях, установив каждому соответствующую меру наказания.
30 сентября — 1 октября 1946 года был оглашен приговор суда. Трибунал приговорил: Геринга, Кейтеля, Риббентропа, Кальтенбруннера, Розенберга, Франка, Фрика, Штрейхера, Заукеля, Йодля, Зейсс-Инкварта, а также Бормана (заочно) — к смертной казни через повешение; Гесса, Функа и Редера — к пожизненному заключению; Шираха и Шпеера — к 20, Нейрата — к 15 и Деница — к 10 годам тюремного заключения. Только Фриче, Папен и Шахт были оправданы.
После отклонения на чрезвычайном заседании Контрольного совета по Германии просьб осужденных военных преступников о помиловании было принято постановление: «Приговор, вынесенный Трибуналом, привести в исполнение 16 октября 1946 года в Нюрнберге».
Герман Геринг и тут ухитрился уйти от справедливой кары, покончив жизнь самоубийством, приняв сильнодействующий яд за два с половиной часа до казни.
Приговор над главными военными преступниками был приведен в исполнение во дворе Нюрнбергской тюрьмы в 2 часа 45 минут по местному времени 16 октября 1946 года.
Справедливое возмездие преступникам за их кровавые злодеяния над миллионами невинных жертв свершилось!
В дни Нюрнбергского процесса на необъятных просторах нашей Родины уже началась мирная послевоенная жизнь — возрождение народного хозяйства после всех колоссальных разрушений, сделанных фашистскими ордами, вторгшимися на нашу землю. За это возрождение с присущей ему энергией взялся под руководством Коммунистической партии советский народ — народ-созидатель.
Вернувшись из Нюрнберга снова в штаб Группы войск, узнал, что многие из однополчан уже демобилизовались и трудятся в народном хозяйстве. Вскоре пришел вызов из Министерства связи СССР и на меня...
На этом можно было бы и закончить рассказ о радистах [197] фронта и их делах. Но читателя, возможно, заинтересует дальнейшая судьба моих боевых друзей. Мы не теряем друг друга из виду, встречаемся, переписываемся. С радостью я слежу за ростом однополчан, особенно работающих в областях техники, связанных с радиоэлектроникой.
Командир телеграфно-телефонного батальона нашего полка А. П. Борисов ныне генерал-полковник войск связи.
Инженер-капитан Л. Л. Рожанский и старшина В. Н. Либин ныне доктора технических наук, профессора, а майор Б. И. Поляков — лауреат Государственной премии в области науки и техники.
Бывший радист первого класса старшина Ю. Митяш долгое время возглавлял крупный проектный институт, а другой замечательный радист, старшина Н. Н. Сильницкий, руководит радиосвязью на одном из столичных аэродромов ГВФ.
Многие из наших радистов после войны получили высшее образование и активно трудятся в народном хозяйстве или же преподают в высших учебных заведениях.
С тех пор как отгремели бои Великой Отечественной войны, прошло сорок лет. Но родившаяся тогда дружба радистов фронта не ослабевает и теперь. Дружеские встречи однополчан 9 Мая, в День Победы, стали традиционными с 1970 года. Они прошли в городах Москве, Харькове, Волгограде, Киеве, Минске — там, где пролегали наши фронтовые пути-дороги.
Памятной для всех нас была встреча в Ленинграде. И не только потому, что там живут и трудятся многие ветераны полка. Дело в том, что в ленинградском Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи хранится овеянное славой Знамя 66-го отдельного Бобруйско-Берлинского Краснознаменного, ордена Александра Невского полка связи и экспонируется техника связи нашего полка, прошедшая славный боевой путь от Сталинграда до Берлина. Хранится там и телеграфный аппарат Бодо, по которому сержантом Летещенко было передано по радио в Москву сообщение о подписании в пригороде Берлина — Карлсхорсте Акта о безоговорочной капитуляции вооруженных сил фашистской Германии и его текст.
О том, как дороги были для нас эти ленинградские встречи, хорошо сказал наш бывший ротный поэт и техник радиобюро Лева Божанский:
Дописана последняя страница воспоминаний, а мне не хочется расставаться с их героями. Память воскрешает все новые и новые эпизоды нелегкого труда радистов фронта. В книге я смог показать лишь некоторые славные дела однополчан. Надеюсь, мне простят те из них, о которых я не упомянул. Ведь я писал только о том, что видел и пережил сам.
