Первые шаги в небо
Скопинский аэроклуб, 1937 год. Ровное, поросшее густой травой летное поле, длинная самолетная стоянка — два ряда машин.
В небе гудят моторы. Это летает второй отряд. В первом идет подготовка к полетам. К группе курсантов, собравшихся близ тренажера — старого, списанного самолета У-2, укрепленного на штыре-шарнире, подходит летчик-инструктор Сергей Чугунов, молодой, среднего роста, неторопливый. Задержав взгляд на высокой светловолосой девушке, командует:
— Курсант Константинова, в кабину!
Тамара садится, надевает шлем, застегивает привязные ремни — все как в полете. Двое курсантов встают у плоскостей самолета, третий — у хвоста. Инструктор, наблюдая со стороны, командует:
— Набор высоты! Разворот влево! Снижение! Разворот на снижении!..
Тамара, выполняя команды, отклоняет рули. Курсанты, наблюдая за их положением, то опускают хвост самолета, то поднимают его, накреняют машину то влево, то вправо...
Тренажи, полеты по кругу, полеты в зону. Инструктор в передней кабине, Константинова — в задней. Тамара постоянно чувствует его взгляд, видит его лицо в [6] контрольном зеркальце, укрепленном на стойке крыла правее и выше передней кабины. И инструктор, глядя в это зеркальце, постоянно видит лицо курсанта, видит его работу.
...Ветер гудит в лентах-расчалках, ровно стрекочет мотор, впереди слева, в прозрачном ореоле винта, клубится далекая облачность.
— Облачность приподнятого тумана,- поясняет инструктор,- с подъемом солнца растает.
Следя за впереди идущим У-2, Тамара уверенно ведет самолет от третьего к четвертому развороту. Высота четыреста метров, скорость сто километров в час, визуальное удаление консоли крыла от оси посадочных знаков около метра. Все вроде нормально, все «как учили». И вдруг голос инструктора:
— Мне надоело возить вас, Константинова!
Она смешалась от неожиданности, сжалась от обиды. За что же он так? Никогда не бранился, всегда был доволен, говорил, что все у нее хорошо, все, дескать, идет по плану. Тамара недоуменно глянула вправо и вверх, на стойку, где зеркальце. Глянула и все поняла. Инструктор смеялся. Она кивнула, слегка улыбнулась в ответ. Он подтвердил ее догадку: «После этого полета представлю тебя командиру отряда. На проверку. Пора, Константинова, летать самостоятельно».
Первый самостоятельный!.. Тамара смотрит на зеркальце — и нет в нем знакомого лица инструктора. Ни улыбки его, ни сурового взгляда. Тамара смеется, вдыхает свежий утренний воздух и что-то поет. А что, и сама не знает. Просто песню без слов. Так ей легко и радостно. И делает все, что положено, что нужно в полете. Самолет послушно идет туда, куда она его направляет.
Вот и последняя прямая. С высоты полета старт как на ладони. Около посадочного знака виден финишер, курсант в синем комбинезоне. Прямо перед собой он [7] держит белый флажок — посадка разрешена. Красный, запрещающий посадку, опущен к ноге. Тамара плавно подводит машину к земле, выводит ее из угла, приземляет.
ѕ Товарищ инструктор! Первый самостоятельный выполнен,- докладывает Тамара Чугунову,- разрешите получить замечания.
Инструктор радушно пожимает девушке руку:
— Отлично, Константинова! Молодец!
Все поздравляют Тамару, все пожимают ей руки, желают мягких посадок. И только один из курсантов, Василий Лазарев, улыбаясь, стоит в стороне. Высокий, статный. Ее муж, отец ее дочери, Верочки, Она знает, чего он ждет, почему не торопится. Он подойдет к ней в последнюю очередь. Чтобы им никто не мешал, чтобы они могли поговорить один на один, вместе порадоваться успеху Тамары.
В тот же день Тамара написала в Калинин своему младшему брату Владимиру, поделилась радостью и с ним. «Ты знаешь, Володя, как это приятно — летать. Какая это красота, если на землю смотреть сверху! Описала бы, но не могу, не умею, слов таких не знаю. И нет, наверное, таких слов. Это самому надо увидеть, самому все почувствовать. Иди, Вовка, в летчики. В аэроклуб или в военную школу...»
Человек, по-настоящему влюбленный в небо, на полпути не остановится. Окончив аэроклуб, Василий уехал в Батайскую авиашколу, он решил стать военным летчиком. Из Скопина, где Тамара училась в техникуме, а затем работала, она возвратилась в Калинин, в родную семью — к матери, брату, сестренке. Но брата уже на застала, Владимир уехал в Оренбург, поступил в училище штурманов. В это время в Калинине, как и во многих других городах, тоже действовал аэроклуб. И первым [8] желанием Тамары было летать и paбoтaть, стать летчиком-инструктором.
В аэроклубе — специальный набор: готовят для военных училищ. Там, в Скопине, командиры отрядов — люди гражданские, здесь — военные.
Капитан Мельников, слетав с Тамарой в зону, убедившись, что пилотирует она хорошо, уверенно, теперь беседует с ней, думает, как ей помочь. Чтобы стать инструктором, Тамаре надо окончить специальную школу в Херсоне, полетать, обучиться методике. Но как быть с ребенком? Командир понимает, что это значит для молодой матери.
— Ладно, обойдемся своими силами,- решает Мельников.- Дадим вам инструкторскую программу, годик полетаете общественником, обретете опыт, потом зачислим в штат. И работать будете здесь же, в аэроклубе, делопроизводителем.
— Спасибо, — благодарит Тамара, — о лучшем я и мечтать не могла.
Как быстро летит время! Тамара уже летчик-инструктор. В группе десять курсантов. Нелегко с ними работать: ведь у каждого свой характер, свои особенности.
Тамара знает: изучать курсантов надо еще до полетов, до начала летной практики, когда они проходят теорию. И вот встречи, беседы, разговоры по душам. Постепенно Тамара выявляет способности, склонности, душевный настрой каждого. Николай Воронин — сентиментальный, мечтательный юноша, любит стихи и даже пытается сочинять; Владимир Гусев — шумливый, не прочь поспорить по любому поводу; Семен Обухов — немногословный, настойчивый; Михаил Беляков... Короче, у каждого есть свое. Но есть и общее: все они из рабочих семей и сами рабочие. И все мечтают летать, все хотят быть военными летчиками. И только истребителями. Почему? В [9] аэроклуб дважды приезжали герои испанских событий летчики-истребители, много рассказывали о воздушных боях.
Из Обухова истребитель получится, это Тамара знает заранее. Он даже чем-то похож на одного из «испанцев». С Гусевым придется повозиться, уж очень он несобранный. Нелегко придется и с Ворониным — впечатлителен, обидчив... Словом, работы — непочатый край.
Весна. Недавно сошел снег, аэродром подсох, зазеленел — и на старте вновь загудели моторы. Настроение у всех бодрое, приподнятое. И все же... Первые полеты с курсантами обеспокоили Тамару. Простое, элементарное — и то у ребят не получается. И команды воспринимают с запозданием, и за приборами не следят, и спешат неоправданно. «Тренировать надо больше, — решает Тамара.- С имитацией полета по кругу, с детальным докладом каждого курсанта обо всем, что положено делать в полете от взлета до посадки».
За работой Тамары зорко следит командир отряда капитан Мельников. Как-то в конце летного дня предложил:
— Полетим, Константинова, в зону. Условие: вы — курсант, я — инструктор.
Двадцать минут — и полет выполнен. Самолет на стоянке, мотор выключен.
— Скажите, Константинова, какую я, как инструктор, допустил ошибку в полете?
Интересно, вместо того, чтобы разобрать ошибки «курсанта» в полете, он спрашивает о допущенных им ошибках. Ну что ж, пусть будет так.
— Вы зажимали управление. Не очень заметно, но зажимали, мешали мне. А левый боевой разворот выполняли вместе со мной, и я затрудняюсь сказать, кто его выполнял, вы или я... [10]
— Все верно, Константинова, спасибо за откровенность, — благодарит Мельников.- А ведь иные инструкторы грешат этим, лишают курсантов самостоятельности, — и, усевшись на лежащий рядом с крылом самолета чехол, предложил: — Устраивайтесь поудобнее да расскажите, как обучаете курсантов, какие трудности, в чем надо помочь.
Незаметно пролетело лето. В работе, заботах по дому, в ожидании писем от Василия из Батайской авиашколы. Все у него хорошо, учится, постигает теорию. Скучает, конечно, о дочке, беспокоится, как она там, не болеет ли, хорошо ли растет. Завидует Тамаре. Она и с Верочкой, она и летает. Он же лишь занимается в классе и летать будет не скоро, пока не закончит теорию. Но зато на каком самолете он будет летать! На истребителе И-16! Том самом, что прославился в небе Испании, Китая, Монголии. «Жду не дождусь, когда подниму его в небо. Вижу, как летают наши инструкторы. На днях звеном пронеслись над самыми крышами. Дух захватило!..»
На государственных экзаменах по летной практике из группы Тамары лишь трое получили оценку «хорошо», остальные «отлично». Но это не удовлетворило ее. «Значит, не сумела, — думала она, — своевременно разглядеть своих подопечных, найти в каждом свою, только ему присущую «летную черточку». А сумей — они бы и раньше вылетели самостоятельно, и лучше летали. И еще: не сумела довести ребят до «нормальной кондиции», укрепить их волю, характер. Поэтому Гусев, «перегорев» до полета, допустил ошибку во время посадки и вместо пятерки получил только четверку. Выдержки не хватило, силы воли. Воронин тоже мог бы получить отличную оценку. И Беляков...»
Так она и доложила командиру отряда. Но он ее успокоил. [11] Сказал, что сколько лет она будет инструктором, столько лет у нее будут ошибки. И каждый раз новые. Потому что дело имеет не с механизмами, а с людьми. А работать с людьми всегда трудно. Попробуй разгляди его, человека, душу его пойми, ключик к ней подбери. Нет, это не просто.
Отбоя тревоги не будет
Апрель 1941 года. Скоростной бомбардировочный полк расположился на аэродроме под Шепетовкой. Но летать еще не на чем. Полк только что сформировался, имеет пока семь самолетов СБ, и летают на них лишь старослужащие летчики и штурманы — лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны.
Молодежь — пилоты и стрелки-бомбардиры, сержанты — ждут своей очереди, одновременно сдают зачеты по различным теоретическим дисциплинам: аэродинамике, самолетовождению, а также по инструкциям и наставлениям, определяющим летную службу.
Вместе с Владимиром Константиновым в полк прибыли Рудин, Михеев и Марченко. Все они стрелки-бомбардиры из Оренбургского училища. Василий Марченко и Василий Михеев — друзья Константинова. Тихий, скромный Владимир тянулся к таким же, как сам. С Марченко подружился с первых же дней. Вместе сидели в классе, вместе готовились к занятиям. С Михеевым сошлись не сразу. Все вначале не нравилось: угловатость, медвежья походка, резкий с хрипотцой голос. Но Михеев оказался прямым, честным, бесхитростным, готовым отдать последнее. А когда начались полеты, -умелым [12] летчиком-наблюдателем. Он уверенно ориентировался, точно проводил самолет по маршруту. И Владимира потянуло к умному, толковому парню. Всегда был с ними и Марченко.
Весна... Темно-зеленым бархатом к аэродрому подступают поля. Белые мазанки утопают в белой кипени цветущих садов. Виднеются только крыши. Из местечка Судилков вечерами доносятся песни. Хорошо бы отдохнуть, погулять, да нельзя, заниматься надо, к зачетам готовиться, и сержанты засели за конспекты, учебники.
Но вот зачеты сданы, получен допуск к полетам. Результаты зачетной сессии объявили в приказе. Приказ зачитал заместитель командира полка капитан Хорошилов, Владимир Александрович Хорошилсв — отважный летчик, участник боев на Карельском перешейке. Летал там на СБ, был командиром звена, награжден. Все в нем гармонирует: высокий рост, светлые волнистые волосы, голубые глаза, улыбка на смуглом обветренном лице.
Красив он и своей простотой, сердечностью, скромностью. Редкость — орденоносец до сорок первого года, а Хорошилов больше того — Герой Советского Союза. Константинов не сразу поверил, что он имеет такую награду — уж очень доступен, — а подумав, решил, что именно такими и должны быть герои: человек, какой бы знаменитостью он ни стал, прежде всего должен быть человеком.
— Зачеты сданы, допуск получен, а летать пока еще не на чем, — с сожалением сказал капитан.- Понимаю, нет ничего хуже, если летчик сидит на земле, утрачивает свои навыки. Но время терять не будем, организуем тренаж в кабинах. Не мне вам доказывать, как это нужно, сами знаете: чем больше сидишь в кабине, тем больше к ней привыкаешь, тем увереннее чувствуешь себя в воздухе.- Капитан вопросительно посмотрел на стоявших в строю летчиков и штурманов — нет ли, дескать, [13] здесь сомневающихся. И продолжил:-Кроме того, будем работать, оборудуем спортгородок, расчистим площадку для стадиона. Станем играть в футбол, в волейбол. Для летчиков спорт — дело необходимое.
И вот идут тренажи в кабинах, кипит работа в спорт-городке. Не с нуля, конечно, начали. До прибытия полка здесь стояла эскадрилья истребителей. Они улетели, а семьи живут пока еще здесь, в трех небольших кирпичных домах. По городку гуляют их ребятишки. Те, что повзрослев, помогают летчикам, сажают деревья, расчищают площадку.
А самолеты летают. И свои полковые бомбардировщики, и истребители, расположенные на соседнем аэродроме. В основном это «Чайки» и И-16, короткие, лобастые самолеты с глухо рокочущими моторами. Изредка появляются «яки» — длинные, сигарообразные. Вот, звеня мотором, один пронесся над самыми крышами городка, стрелой ушел в высоту.
— Кто-то из бывших местных, родных приветствует...- протянул Михеев мечтательно, улыбнулся и позавидовал: — Были бы мы лейтенантами, летали бы в первую очередь.
Обидно Михееву: хотел стать штурманом, а стал стрелком-бомбардиром. Собирался стать лейтенантом, а стал сержантом. Ничего не поделаешь, повлияла международная обстановка, училище пришлось заканчивать по сокращенной программе. Суть одна, все равно летать будешь в качестве штурмана, а положение совершенно иное: сержант — это срочнослужащий. Жить ему надо в казарме, стричься наголо. И зарплата в два раза меньше. И так, пока не пройдут четыре года, срок срочной службы.
Когда прибыли в полк и узнали, что в нем всего семь самолетов, Михеев повторил крылатую фразу: «Командиры летают, а рядовые лишь смотрят да ходят в наряд». [14]
А Владимир смотрит на все это проще. Он мечтал быть военным и стал им. Мечтал научиться летать и научился. Срочная служба? Казарма? Ничего страшного. Полтора года прошло, осталось два с половиной. За это время он станет настоящим, опытным штурманом, воздушным бойцом. К тому времени ему будет только двадцать два года, впереди — целая жизнь, полеты, работа.
...Подошел капитан Хорошилов. На нем серый летный комбинезон. Через плечо планшет с картой, за поясом перчатки с раструбами, в руке — шлем с очками. Стоит, улыбается, смотрит на работу пилотов и штурманов. Взлохматил вихор одного из крутившихся здесь ребятишек, за плечи обнял другого. Сел на скамейку.
— Товарищ капитан, рассказали бы нам, как воевали, поделились бы опытом, — просит Владимир.
Капитан ответил не сразу. Достал папиросу, покатал между пальцами, чиркнул спичкой.
— Вы это правильно, Константинов, опытом делиться нужно, — Хорошилов затянулся, окутался сизым дымком.- Не просто рассказать, а именно поделиться, чтобы польза была. Но я это сделаю несколько позже, а вначале устрою вам встречу со старшим лейтенантом Курбатовым и лейтенантом Панкратовым. Они тоже воевали на Карельском перешейке, тоже награждены. Но они не летчики, как я, а штурманы. Встреча со штурманами будет для вас полезней, чем с летчиком.
И вот встреча. Панкратов сидит за столом, Курбатов стоит, рассказывает, рисует картину боевых дел экипажа бомбардировщика. Владимир слушает, боясь пропустить слово.
...Экипаж, получив боевое задание, идет к цели. Штурман смотрит на карту, пытается сличить ее с местностью. А местность плотно покрыта снегом. И лишь присмотревшись, можно увидеть озера — огромные белые площади. Можно увидеть и болота. В отличие от [15] озер, они нескончаемы и чуть потемнее — от пожелтевшей травы, тростника, редких кустарников. Штурман смотрит, пытается их различить. Одновременно смотрит на карту. И в этом его беда. Местность надо знать без карты, на память, изучив ее до полета. Уткнувшись в карту, не увидишь, как к тебе подойдет истребитель противника...
— Штурман, где мы находимся? — кричит летчик.- Действительно, где мы находимся? Где наша цель? Какой на нее курс? Сколько туда лететь? У меня сжимается сердце, — вспоминает Курбатов и делает вывод: — Какой бы ни была обстановка, что бы ни делал штурман в полете, он всегда должен знать место своего самолета, в любую минуту выдать курс командиру экипажа. А для этого ориентировку надо вести всегда, даже во время воздушного боя. Ведь потеря ориентировки — это в конечном итоге срыв боевого задания, а то и гибель экипажа.
— На цель надо выходить точно и безошибочно, — наставляет штурман Курбатов.- Чтобы ударить по ней с первого захода. И выходить надо так, чтобы солнце слепило не тебя, не твоего командира, а вражеских зенитчиков, которые будут стараться сбить твой самолет. Изучение цели, подходов к ней, расположения зенитных средств врага, поражение военного объекта — дело штурмана.
— Разницы здесь нет: в составе одного экипажа штурман совершает полет или в составе группы, он постоянно должен знать место своего самолета и в сохранении ориентировки должен надеяться лишь на себя. Это закон. Представьте, — говорит Панкратов, — флагман подбит. Вам приказали выйти вперед и вести группу, а вы, надеясь на штурмана флагманского самолета, ориентировку и счисление пути не вели, не знаете даже, где находитесь. И подобное однажды случилось. Заблудилось звено СБ. Запас горючего иссякал, и командир [16] принял решение идти на посадку. Выбрали место — лед Ладожского озера. Что может быть лучше, ровнее? Так звеном и пошли. Да только лед оказался неровным...
Чаще других с молодыми штурманами и пилотами бывает заместитель командира эскадрильи по политической части старший политрук Василий Овечкин. Летчик, участник боев на Карельском перешейке, он награжден орденом Красного Знамени. Человек веселый, общительный, обаятельный. Он всегда среди людей: на полетах, в штабе, на спортивной площадке. Добросовестно, с любовью и знанием исполняет свою нелегкую должность комиссара.
Ему действительно нелегко. Командиру проще: приказал — выполняй. А замполит не приказывает, он убеждает, воспитывает людей так, чтобы они с готовностью, с душой выполняли приказ командира.
— Хочу вас спросить, — обращается замполит к молодому пилоту старшему сержанту Цимбалюку, — что для вас может явиться помехой в бою, если вдруг начнется война? Лично для вас.
Цимбалюк — командир экипажа бомбардировщиков, в состав которого входит стрелок-бомбардир Константинов. Вопрос необычный. И хоть задан Цимбалюку, все понимают, что это касается всех. И неспроста: с Германией заключен пакт о ненападении, но немецкие самолеты-разведчики все чаще нарушают наши воздушные границы, летают над нашей территорией. Припоминалось и старое: из уст в уста передаются рассказы советских летчиков, воевавших с фашистами в небе Испании, познавших их волчьи повадки.
Задумался Цимбалюк: что же может явиться помехой в бою, если вдруг начнется война? И вдруг мысль: неподготовленность. Личная неподготовленность к бою. [17]
Может ли он, молодой пилот Николай Цимбалюк, встретить врага во всеоружии? Едва ли. Сколько времени он не летает? Месяц? А летчик должен летать систематически. Только в постоянных тренировках он обретает умение и опыт. Не тренируясь, не летая, он быстро теряет летные навыки.
— Самое страшное, — говорит Цимбалюк, — не знать свое оружие, не уметь применить его против врага, оказаться небоеготовым...
Правильно сказал Цимбалюк. И за себя сказал, и за товарищей. И комиссар его понял. Улыбнулся, спрашивает:
— Жалуетесь?
— Да, — кивает пилот, ободренный улыбкой Овечкина. Понятно ему, для чего комиссар завел такой разговор: предупреждает, настораживает о возможности нападения немцев. И всем это понятно.
— Все будет нормально, друзья, — говорит Овечкин, — на днях начнутся полеты. Завтра получим еще несколько самолетов. Затем и зашел, чтобы порадовать...
«Приятно услышать такое сообщение, но почему, — думает про себя Константинов, — мы получаем по семь, по пять самолетов? Почему же не сразу, не все, что положено?»
Чуткий человек Василий Овечкин, понятливый. Ничего не сказал Константинов, лишь на секунду задумался, но Овечкин заметил и это, поясняет:
— Лучше, конечно, если в полк приходят сразу все самолеты. Распределил их по экипажам, и — летай на здоровье. Но идет перевооружение армии, в том числе авиации. Полки, в которых имеется опытный летный состав, вместо СБ получают пикирующий бомбардировщик Пе-2. Но переучивание на новую технику идет постепенно, сначала самолеты получает одна эскадрилья, затем другая: нельзя выводить из строя сразу весь полк, нельзя подрывать боеготовность. Вот так-то, товарищи! [18]
Теперь многое стало понятно. Жаль только, что стало понятно не сразу, не с первых же дней.
«...Из училища я сообщал, что буду стрелком-бомбардиром, а не штурманом, но по прибытии в часть узнал, что летать все равно буду в качестве штурмана. Очень рад. В бомбардировочной авиации это личность значительная. Летчик есть летчик, командир экипажа, но полет рассчитывает штурман, он же выдает летчику курс самолета, ведет ориентировку, он же производит бомбометание, — пишет Владимир Тамаре. Почувствовав, что хвалится чуть излишне, делает шаг назад: — Правда, все это еще впереди и, наверное, будет не скоро. Летают пока настоящие штурманы, лейтенанты.
Полк у нас очень хороший, имеет боевой опыт. Орденоносцев здесь!.. А заместитель командира полка — Герой Советского Союза. Нам столько всего рассказывают! Особенна замполит эскадрильи. Он тоже летчик, награжден орденом, но рассказывает больше всего о войне с фашистами в небе Испании, о немецких фашистах. Предупреждает нас, настораживает... Имей в виду, обстановка сейчас сложная, особенно близ границы».
22 июня полк подняли по тревоге. Люди бегут к самолетам. В утренней тишине гулко раздается топот сапог. Механики бегут с полной выкладкой: винтовками, скатками, противогазами. Все это хранится при них, в казарме. Летчики и штурманы пока налегке, оружие и снаряжение им привезут из штаба полка.
За последнее время тревоги участились, и люди, прибежав на стоянку, действуют, как и обычно: расчехляют машины, проверяют заправку бензина, масла и воздуха, начинают подвешивать бомбы. Но вдруг поступает команда: самолеты рассредоточить, подготовить к вылету и замаскировать. Это уже что-то новое...
А время идет. Солнце поднимается все выше. Уже [19] теплым ветром осушило росу, разогнало туманную дымку. Когда все было закончено, все подготовлено к вылету, на стоянку пришел капитан Хорошилов, приказал построить людей и объявил:
— Отбоя тревоги не будет. Война. Войска фашистской Германии нарушили нашу границу.
Владимир посмотрел в сторону Шепетовки и увидел самолеты, несколько «Чаек» и И-16. Они летали звеньями на разных высотах. Увидев их еще полчаса назад, он удивился; какие в воскресенье полеты? Тревога — дело обычное, но полеты... В течение этого времени самолеты менялись: одни уходили на посадку, другие взлетали. «Патрулируют, — понял теперь Владимир, — несут боевое дежурство, охраняют Шепетовку».
— Руководящий состав ко мне! — приказал Хорошилов.- Получить боевое задание!..
Из строя вышли командиры и штурманы эскадрилий, их заместители. Хорошилов развернул планшет с уложенной в нем картой...
— Они и будут ходить на задание, — недовольно ворчит Михеев, — помяни мое слово, Володя, нам, сержантам, и во время войны летать не придется.
Но летать в этот день не пришлось никому. С проложенными на картах маршрутами экипажи прождали весь день понапрасну, И второй день, и третий...
А другие полки летали. Мимо аэродрома проходили группы СБ и Су-2. Девятки, шестерки, звенья. Непрерывный моторный гул, висевший над аэродромом, поднимал настроение, вызывал гордость. «Ох и дадут фашистам!» — восхищался Владимир, задирая голову вверх, а потом поутих, призадумался. С боевого задания самолеты возвращались меньшими группами, боевого порядка не соблюдали, шли вразброд, на разных высотах...
Четвертый день войны. Экипажи, выделенные для боевой работы, по-прежнему сидят у машин, дежурят, ждут команды на вылет. Сержанты тоже заняты делом. [20]
Ходят в наряд, в караул, охраняют склады, самолеты. Михеев возмущается. Константинов его успокаивает: каждому, дескать, свое, подойдет время, и они будут летать, и они будут фашистов бить... «Пока оно подойдет, война кончится», — упорствует Михеев.
А война все разгорается. На запад одна за другой идут группы бомбардировщиков. Девятки, шестерки, звенья... Возвращаются иногда одиночно. Вот и сейчас оттуда летит один самолет. Уже видны его очертания. Это СБ. Довернув в сторону аэродрома, летчик строит заход на посадку. Но идет почему-то левее посадочной. Не выпуская шасси, приземлился, тяжело, поднимая облако пыли, прополз на животе и, развернувшись носом к стоянке, замер, упершись в землю загнутыми лопастями винта. К нему понеслась «санитарка», побежали люди. Из кабины выскочил летчик, замахал руками:
— Остановитесь! Бомбы могут взорваться!..
— Теперь уже не взорвутся, — успокоил его Овечкин. Он хотел было отвести летчика в сторону, поговорить, но подошла командирская эмка и увезла экипаж в штаб.
Вскоре выяснилось, что девять СБ летали бомбить фашистский аэродром. В районе цели их обстреляли зенитки, затем атаковали истребители. Их было много. Они сумели расчленить группу, и экипажи, уходя на свою территорию, вели бой в одиночку. На аэродром Судилков летчик вышел случайно...
Пока экипаж находился в штабе полка, техники занимались самолетом. Они подложили под крылья огромные резиновые мешки, накачали их воздухом, и таким образом подняли его. «Почему не выпустил шасси?» — спросил инженер подошедшего летчика. Тот промолчал, только пожал плечами. Ничего не говоря, инженер поднялся в кабину, перевел кран уборки и выпуска в нужное положение, и шасси выпустилось.
— Все нормально, вот только снимем бомбы, выправим [21] винт, и можете лететь восвояси, — как можно спокойнее сказал он пилоту.
Когда самолет улетел, капитан Хорошилов собрал молодых штурманов и пилотов, сказал:
— Вот вам пример неправильных действий экипажа. Отбиваясь от истребителей, летчик и штурман потеряли ориентировку, до цели не дошли, бомбы не сбросили. Возвращаясь обратно, сели на первый попавшийся аэродром, в спешке забыли выпустить шасси. Нельзя, товарищи, оказавшись в сложной обстановке, теряться, отсюда и все беды...
«Но почему они растерялись? — думает Владимир.- Почему? А потому что непросто, наверное, выдержать, сохранить присутствие духа, когда тебя атакуют, когда по тебе стреляют.- Спросил сам себя: — А я бы выдержал? Я бы не растерялся? — Ответил: — Выдержу. Но к этому надо готовиться».
Курс на восток
27 июня — шестой день войны. Летчики, штурманы и стрелки собрались в столовой — большом кирпичном доме невдалеке от летного поля, «Ниночка, принеси побыстрее», — просит официантку Курбатов. Девушка знает, почему Курбатов торопится — выполняет указание капитана Хорошилова не собираться большими группами, держаться рассредоточенно. Противник бомбил соседние аэродромы: Славуты, Полонная, Староконстантинов. Там погибло немало механиков, летчиков. Нина понимает, поторапливается: «Не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, наш аэродром заговоренный, его не тронут...» И вдруг раздается крик:
— Воздух!
Столовая опустела мгновенно. Выскочив на крыльцо, [22] Владимир услышал гул самолетов. С северо-запада на высоте пятьсот метров подходят две девятки «хейнкелей». Идут в плотном строю. Огромные, неуклюжие. Они будто плывут. Люди бросились врассыпную. Владимир не побежал, растерялся, будто завороженный смотрит на небо.
Бомбардировщики приближаются. Уже виден их камуфляж серовато-желтого цвета, на крыльях чернеют кресты. Кажется, фашисты идут прямо на здание столовой и будто им некуда больше идти, и нет никакого дела до самолетов на стоянках, до аэродрома. Владимир вжался в теплую кирпичную стену, замер. От ведущей машины отделились темные каплеобразные точки, послышался резкий, все нарастающий свист. «Бомбы!» — дошло до сознания.
От взрывов под ногами качнулась земля. Фашисты сделали два захода. После первого, когда они пошли на разворот, Владимир отметил, что из атаки они выходили не вправо, не в сторону своей территории, а в сторону нашей, туда, откуда удобнее сделать новый заход. «Действуют будто на полигоне», — зло подумал Владимир, и страх пропал, улетучился, а сердце наполнилось ненавистью: «Сволочи!..»
Конец июня. Вечером, перед самым отбоем, в казарму зашел Хорошилов, окинул всех взглядом, объявил:
— Пребывание в Судилкове закончилось. Перебазируемся на восток. Куда именно — скажут перед отъездом. Самолеты приказано передать другому полку. Вещи с собой не брать, иметь небольшой чемоданчик.
Кто-то спросил: «Это что, отступление?»
— Пожалуй, что так, — ответил капитан, — но надо смотреть вперед: где-то мы закрепимся, получим новую технику, освоим ее и будем сражаться. [23]
Узин — аэродром под городом Белая Церковь. До него ехали сутки. Прибыли утром. Вернувшись из штаба авиачасти, Хорошилов предупредил:
— Долго здесь не задержимся. Команда на отъезд может поступить в любую минуту. Не разбредайтесь, держитесь поближе к штабу...
3 июля. Все собрались в столовой. Сидят в тишине, следят за часами, глядят на динамик. Ждут выступления товарища Сталина. Наконец в динамике послышался шорох, затем негромкий приглушенный размеренный
голос...
Сталин говорил о вероломном нападении гитлеровской Германии, о реальной угрозе первому в мире социалистическому государству, призвал советский народ к самоотверженной борьбе, стойкости и мужеству в боях с ненавистными захватчиками.
Динамик умолк, и Владимиру показалось, будто он слышит отдаленный грохот орудий. Все еще не верилось в реальность происходящего, думалось, что все это бред, чепуха — и жизненное пространство для «великой Германии», и мировое господство для Гитлера, думалось, что наши войска вот-вот остановятся, сконцентрируют силы и сами пойдут в наступление. И вдруг стало понятно, что сделать это не просто. Военная обстановка требует напряжения всех сил, исключительной четкости и организованности в действиях. Нужно не только собрать силы, но и научить людей воевать, чтобы ударить умело, наверняка.
Вот и им — Константинову, Михееву, Марченко — тоже еще надо учиться. И тому летчику, что второпях садился без шасси в Судилкове. Хоть он и ходил на задание, но воевать, если говорить откровенно, по-настоящему еще не умел. И сколько еще было таких, возвращавшихся с боевого задания по одному, на разных высотах, разными курсами...
Быть или не быть Советскому государству — так поставлен [24] вопрос. Жить или не жить ему, Владимиру Константинову, его родным и близким. Всему народу советскому.
За столом вместе с Михеевым и Константиновым сидит Василий Овечкин. Он хмур, утомлен и подавлен. Владимир впервые видит его в таком состоянии.
— Сталин сказал: отступая, уничтожайте все, ничего не оставляйте врагу. Это установка партии и правительства, и мы будем ее выполнять, — негромко говорит Овечкин.- Но вы только вдумайтесь в смысл сказанного. Уезжая с аэродрома Судилков, мы должны были взорвать наш городок. Рабочие будут взрывать заводы и фабрики, затоплять шахты. Колхозники — сжигать посевы, усадьбы своих колхозов. Свое — своими руками!..
После взлета, не делая традиционного круга, Ли-2 лег на курс и пошел на восток на малой высоте. Владимир прильнул к иллюминатору, наслаждаясь скоростью, ощутимой так остро лишь у земли. Рокочут моторы, самолет подрагивает от восходящих воздушных потоков, под крыло убегают зеленые рощи, желтые нивы, белые украинские деревушки.
«Ух здорово!» — восхищается Михеев и возбужденно толкает Владимира в бок. Но Владимир молчит. Хорошилов, Овечкин, Курбатов тоже молча прильнули к иллюминаторам. Они понимают: не радостная горячность бреющего полета заставляет пилота вести самолет у самой земли. Нет, это маскировка. Пилот знает, что немецким истребителям труднее обнаружить их «Дуглас» на фоне земли, нежели на фоне светлого неба.
Спустя какое-то время, когда фронт остался далеко позади, Ли-2 наконец пошел вверх.
Владимир смотрит на горизонт, далекую белую гряду облаков. Судя по времени, самолет пока еще летит над Украиной. Об этом же говорят и уплывающие назад белые мазанки, пышные сады, пирамидальные тополя. Но Киев уже позади... [25]
Так и кочевали из Узина в Киев, затем — в Липецк. Липецкий аэродром стал центром переучивания на новую технику, центром формирования полков. Все, казалось, складывается так, как должно, как хотелось Владимиру и его товарищам. Полк вскоре должен был получить самолеты Пе-2, освоить их и начать наконец сражаться с фашистами.
Но это только так казалось. Вскоре Хорошилов построил сержантов и сказал: «Извините, товарищи, вы опять не у дел. Летчиков много, а самолетов мало». И пытаясь их обнадежить, стал говорить о том, что это дескать, неплохо, если летчиков много, хуже, когда их не хватает. А самолетов настроят. «Будет и на вашей улице праздник, — подбодрил питомцев капитан, — так что голов не вешать и духом не падать!»
«Выходит, самолетов у нас до войны было мало?» — спросит после этого Владимир комиссара Овечкина. «Да, нет, дело не в этом, — ответит ему комиссар, — самолетов было достаточно. Велики наши потери в первые дни войны, и прежде всего от ударов вражеской авиации по аэродромам».
И вот — снова перелет, теперь уже на ТБ-3, четырехмоторной громадине. Приземлились под Куйбышевом. Изучали Пе-2. Но больше приходилось работать. Везде, где только прикажут: на колхозных полях, железнодорожной станции, элеваторе. А время идет, уже наступил октябрь. Как-то раз, приставив к стенке лопату, Михеев зло зашептал:
— Тебя совесть не мучает?.. А я уже не могу. Люди воюют, Родину защищают, а мы по тылам шастаем, Сколько можно? Давай, Володька, на фронт подаваться.
— А как это сделать? — спрашивает Константинов.
— Очень просто, пристанем к какой-нибудь части.
— Но это же бегство...
— Ты, может, скажешь дезертирство? Ошибаешься, друг, на фронт убегают не дезертиры, а патриоты. [26]
Обстановка, однако, изменилась. На следующий день, после завтрака, прозвучала команда: «Приготовиться к построению!» Команда как команда, обычная. Но вслед за тем разнеслось:
— «Купцы» приехали!
Это уже новость! «Купцов», посланцев авиационных частей, дожидались давно и с нетерпением. Вот и первый из них. Невысокого роста, в черном видавшем виды летном реглане, на петлицах три малиновых «кубика». Через плечо на длинном желтом ремне — маузер. На голове черная каракулевая кубанка, нависшая над левой бровью. Быстрым наметанным взглядом окинул казарму, сержантов, замерших в ожидании и надежде на своих местах, приказал:
— Старшина, построить людей!
Постоял перед строем, внимательно глядя на стоящих перед ним авиаторов, и объявил:
— Согласно распоряжению штаба ВВС Московского военного округа десять штурманов поедут со мной для подготовки на фронт.
Константинов, Михеев, Рудин и Марченко оказались в числе десятки счастливчиков.
Они ехали долго. Сутками просиживали на промежуточных станциях. Везде надо было ждать поезда, везде с боем пробиваться в вагоны. «Купцом» оказался штурман Слепов. Он был волевым военачальником, предприимчивым человеком, умеющим применяться к обстоятельствам. Каждый из штурманов скомплектованной им группы имел теперь свою конкретную задачу, знал, за что отвечает. Один за доставку кипятка, другой за снабжение продуктами, третий за сохранность личных вещей...
Стучат колеса на стыках. Мимо окон вагонов проплывают голые рощи, заснеженные поля, осиротевшие без [27] мужиков деревеньки. Слепов, сидя напротив Константинова, философствует:
— Курс у нас верный, на фронт. Чувствую, сделают из нас особую группу. В чем будет заключаться эта ее особость, сказать пока не могу, но чувствую, что так будет.
Постукивают на стыках колеса. Владимир смотрит в окно, думает о матери, младшей сестренке Августе, о Тамаре. Что с ней, где она? До войны Тамара жила в Батайске, ей хотелось быть рядом с мужем, Василием. Да и он того же хотел. Поэтому и позвал ее. «Вот что значит любовь, — думает, улыбаясь, Владимир, — ни на шаг друг от друга».
В одном из писем Тамара сообщала, что она поступила на курсы медицинских сестер. «Чтобы времени не терять...» Но Владимиру ясно, что дело вовсе не в этом. Василий так решил. Решил, что жене летчика лучше быть медсестрой, а не летчиком. А может, он прав? Где она будет летать, если его место службы — полк, а ее — аэроклуб? Аэродромы же разные. И, как правило, на большом удалении один от другого.
Последнюю весточку о Тамаре Владимир получил уже из Калинина, от матери. Она сообщала, что Василий, досрочно, в первые дни войны, окончив авиашколу, откомандирован под Ленинград. А Тамара пока еще учится. После окончания курсов ее куда-то назначат...
Письмо из родного дома долго искало своего адресата. За это время учебу Тамара, конечно, закончила и куда-то назначена. Но куда? Может, на фронт? Владимир закрыл глаза и ясно представил себе задымленный, избитый участок земли и на нем Тамару. Тяжело, медленно ползет она от воронки к воронке и тянет за собой раненого. Владимир открыл глаза, и видение исчезло. Нет, не может этого быть, чтобы пилота, инструктора послали в наземные части. Где-то она летает. Но где? Мать сообщила, что Калининский аэроклубный аэродром опустел, самолетов У-2 почему-то не видно... [28]
Легкие ночные бомбардировщики
Тыловой городок в Чувашии. Небольшой, тихий, но и здесь чувствуется война. Чтобы убедиться в этом, достаточно увидеть станцию, забитую эшелонами, воинскими командами. И над всем этим стоит неумолчный, нестихающий гул голосов, который заглушается лишь паровозными гудками и грохотом проходящих составов.
Учебно-тренировочный авиаполк (УТАП) расположен на окраине города. Это шесть длинных бараков, обнесенных деревянным забором. Все рядом — и штаб, и учебные классы, и казармы. Здесь живет постоянный состав полка и переменный — летчики и штурманы, техники, приезжающие сюда для переучивания. В тридцати минутах езды от города — аэродром. Но кроме двукрылых тихоходных У-2, летавших невдалеке от города, Владимир пока ничего «более существенного» не увидел.
На второй или третий день в казарму зашел авиатор в черном летном реглане, в белых, с большими отворотами, бурках. Летчик, конечно, но петлиц на реглане не видно, они под меховым воротником, на гимнастерке тоже не видно — закрыты воротом свитера. Завел разговор: где учились, откуда прибыли, всем ли довольны. Вежлив, приятен в разговоре, обходителен. Сержанты обступили его, незаметно для себя обо всем рассказали, на беды свои пожаловались. Тот лишь улыбался.
— Значит, летать хотите, воевать? Ну что ж, стремление, как говорится, законное. А что, если вам предложат летать и воевать на У-2?
Кто-то усмехнулся. Кто-то подосадовал. В училище летали на Р-5, СБ, даже на ТБ-3, четырехмоторной громадине. Бомбили, стреляли, выполняли маршрутные полеты. [29]
Потом изучали Пе-2, новейший пикирующий бомбардировщик, и вдруг предлагают У-2, легкомоторный тихоходный самолетик...
Летчик в реглане молчит, улыбается: давайте, дескать, ребятки, выступайте, возмущайтесь, но я ведь еще не кончил, я ведь только предложил, но ничего еще не рассказал.
— Как же на них воевать? — недоумевает Владимир.- Что на них можно делать? Да и скорость у них... Сто километров, разве это скорость? Не самолет, а летающая мишень.
— Вот это уже разговор, — летчик больше не улыбается.- Это уже вопрос: как на них воевать? Представьте, уже воюют, и довольно успешно. Используют У-2 как разведчик и легкий ночной бомбардировщик. Конечно, У-2 не сравнишь с пикировщиком, который вы изучали, но ведь пикировщика здесь нет, и никто его вам не предлагает, а У-2 — пожалуйста. Согласен, применение учебного самолета в качестве боевого не лучший выход из положения, мера, как говорится, вынужденная, но что делать, таковы обстоятельства, с ними надо мириться. И надо смотреть глубже: все средства хороши, если их можно направить против врага...
Летчик достал записную книжку, авторучку, спросил:
— Так что, решили? Будем летать на У-2?
— Будем, — сказал Константинов и попросил записать его фамилию. За ним — Михеев, Рудин, Марченко...
На следующий день их вызвали в штаб учебно-тренировочного полка. По небольшой комнате неспешно расхаживал среднего роста, плотный, грузноватый майор с темным, будто обожженным, лицом. Когда сержанты вошли, он остановился, окинул их внимательным и доброжелательным взглядом. «Командир 709-го полка, — представил его начальник штаба, — майор Хороших Михаил Гаврилович». Здесь же сидел вчерашний военный, только теперь он был без реглана и свитера. На петлицах [30] гимнастерки поблескивали по две темно-вишневых «шпалы», на рукаве алела звезда политработника, «Комиссар 709-го полка батальонный комиссар Бурмистров Константин Федорович», — представил и его начальник штаба.
— Предлагаю вам служить в полку легких ночных бомбардировщиков, — сказал, обращаясь к сержантам, майор. Видно, он привык говорить только о деле, по существу.- До конца декабря занятия в классах, затем будем летать. Полеты по кругу, в зону. Потом полетим на фронт. Согласны?
Они молчат, не верят своим ушам. Им предлагают служить в полку, следовательно, у них будет свой, родной коллектив, своя боевая семья. Им предлагают летать, значит, они восстановят свой штурманский уровень, снова почувствуют себя нужными людьми. Им предлагают воевать, значит, встанут они в общий армейский строй, в строй борьбы всего советского народа против фашистской Германии. Они молчат, недоверчиво улыбаясь.
— Да согласны они! — говорит комиссар.- Вчера же еще договорились...
Утром, прямо в казарме, майор Хороших построил свой новый полк. Личный состав в нем — москвичи, летчики и техники Октябрьского аэроклуба. Штурманы пришли из запаса, давно не летавшие, давно потерявшие свои навыки; некоторые успели пройти краткосрочные курсы, но только теоретические. Здесь, в процессе полетов, обретут опыт, мастерство. Есть штурманы и из частей фронтовой авиации, вроде Слепова, пришедшие в полк для усиления. В сравнении с «запасными» сержанты Константинов, Михеев и их товарищи, окончившие училище в этом году, — настоящие мастера своего дела. Старший лейтенант Слепов, назначенный штурманом эскадрильи, не шутя называет их корифеями, своей опорой в обучении штурманов, пришедших из запаса.
В самом деле, обучаясь на стрелка-бомбардира, Константинов водил самолет по маршруту. Изучил теорию [31] бомбометания с горизонтального полета и с пикирования применительно к самолету Пе-2. Изучил бомбо-стрелковое вооружение. Умеет работать с прицелом и другими приборами. Выполнил пятнадцать бомбометаний с самолета Р-5 бомбами-болванками, снабженными дымовыми патронами, которые при ударе о землю взрываются. Видя дымный вулканчик в середине зачетного круга, Владимир всегда испытывал радостное чувство. А главное, он получил хороший опыт в самолетовождении, и это теперь ему пригодится. Ведь каждый полет на полигон сочетался с маршрутным полетом. Кроме того, были полеты на отработку визуальной ориентировки, полеты с выходом на цель в заданное время. Их было много — большая часть учебной программы.
Первую эскадрилью возглавил старший лейтенант Николай Бекаревич. Ему далеко за тридцать. Полный, выше среднего роста. В аэроклубе был командиром отряда. Командиром звена, в состав которого вошел сержант Константинов, назначен младший лейтенант Иван Ломовцев, бывший командир звена в аэроклубе. Штурманом звена — лейтенант Косарев, призванный из запаса. Командирами экипажей — сержант Жуков и старший сержант Ананьев, бывшие инструкторы аэроклуба. Штурманами на самолеты их звена — сержант Константинов и «запасник» лейтенант Голованов.
Перед строем — штурман полка капитан Александр Максимович Морковкин. Статный, подтянутый, в хорошо подогнанном обмундировании. Смуглость шеи подчеркивает белоснежный подворотничок. Белокурые гладкие волосы зачесаны набок. Говорит четким, хорошо поставленным голосом преподавателя, методиста:
— Заниматься будем по десять часов в день. Изучаем самолетовождение применительно к самолету У-2, район аэродрома в радиусе трехсот километров, авиационную [32] метеорологию, тактику Военно-Воздушных Сил, бомбометание, наставления по штурманской службе и производству полетов, материальную часть самолета У-2, мотора М-11, вооружение....
Идут занятия в группе штурманов. Проводит их капитан Морковкин. Он строг, и прежде всего к себе. Занятия начинает минута в минуту. Заканчивает их так же пунктуально. Услышав звонок, может прервать себя, не закончив фразы. Но после перерыва с нее и начнет. Для проверки внимательности штурманов обязательно спросит:
— Итак, товарищи штурманы, на чем я остановился? Ответит товарищ...- Окинув взглядом сидящих, Морковкин обязательно назовет того, кому одновременно надо сделать и замечание. Указывая пальцем, скажет: — Вот вы, сержант, в неглаженой гимнастерке.
Такой вопрос он задал в первый же день, на первом же занятии. Но разве мог кто-нибудь, еще на зная Морковкина, запомнить, на чем он остановился. Не мог, конечно. Подняв одного за другим трех штурманов, смерив критическим взглядом их помятое обмундирование, недовольно произнес:
— М...м...мудрецы!..
Мудрецами он будет называть всех слабоуспевающих, как на земле, так и в воздухе, независимо от их воинских званий. Бывало, что даже начальников из дивизии, присылающих в полк недостаточно понятные ему, Морковкину, распоряжения.
— Прошу запомнить, — говорит Морковкин, — что штурманское дело — это прежде всего точность, четкость и ясность. Без этого нет штурмана. Четкость, точность, ясность должны проявляться в характере штурмана, в его повседневной жизни, в работе. Запомните, не летчик ведет самолет, а штурман, летчик только его пилотирует. И бомбит тоже штурман. [33]
Бывший преподаватель авиашколы, прекрасный методист, капитан Морковкин учит штурманов подготовке полетной карты, прокладке и расчету маршрута, порядку изучения района полетов, района цели, по которой надо нанести бомбовый удар. «Запомните, — говорит капитан, — это не просто, закрыть глаза и мысленно представить себе район в радиусе трехсот километров со всеми его площадными и линейными ориентирами, их конфигурацией, их особенностями. Представить, а потом изобразить это все на листе бумаги. Это, скажу вам, искусство, и этому надо учиться».
Штурман полка Морковкин — теоретик. А вот штурман эскадрильи Слепов — практик. Он уже успел повоевать, в упор видел фашистов. Познал и горечь боевых неудач — потерь, отступления. Было не раз: прилетал бомбить мотоколонну на шоссе в районе одного населенного пункта, а находил ее уже в районе другого, восточное. Направление дороги уже было иное. Направление ветра относительно этой дороги тоже не то. Следовательно, и заход на бомбометание тоже должен быть иным. Предыдущие расчеты, как говорится, насмарку. Нужны новые. Но попробуй их подготовить, если рядом рвутся снаряды зениток. И Слепов научился бомбить на глазок. Теперь делится опытом.
— Предварительные расчеты на бомбометание надо уточнять исходя из обстоятельств, — поучает Слепов.- Поэтому, идя к цели, всегда смотрите, не изменился ли ветер. Его направление можно определить по дымам от пожаров, костров, из печных труб над деревнями...
Поговорив об обычных, тренировочных полетах, Слепов снова переходит к фронтовым. Рассказывает, спрашивает.
— Осколок снаряда разбил вам компас, а вы над целью, за линией фронта. Ночь. Как возьмете курс на свою территорию?
Поставив вводную, Слепов какое-то время молчит, [34] дает возможность подумать, вникнуть в ситуацию. Он мог бы вначале назвать фамилию штурмана, которому надо будет ответить на этот вопрос, но он не называет, причем преднамеренно: чтобы над вводной думали все, а не кто-то один. Проходит несколько секунд, и Слепов называет фамилию:
— Лейтенант Косарев...
— Курс на свою территорию беру по луне, а если ночь безлунная, то по Полярной звезде, — отвечает Косарев.- Для этого, идя по маршруту к цели, я должен постоянно знать положение луны относительно моего самолета.
— Правильно, — подтверждает Слепов.- А если ночь пасмурная, темная и нет ни луны, ни звезд? На этот вопрос ответит сержант Константинов.
— Вы говорили уже, что линия фронта, как место соприкосновения войск характерна пожарами, вспышками огня артиллерии, огнями сигнальных ракет с нашей стороны и со стороны противника. Если видимость хорошая и линия фронта заметна, то на нее и надо разворачиваться и идти под углом девяносто...
— А вдруг не видно? — усложняет задачу Слепов.- В самом начале войны, когда враг наступал, а мы отходили, настоящей, четко видимой линии фронта, можно сказать, и не было. Как же вы возьмете курс на свою территорию?
— Спрошу, может быть, цел компас в кабине летчика, да кроме того, у меня есть наручный компас, — улыбаясь, отвечает Владимир.
— Хвалю! — восторгается Слепов. Подмигнув, смеется:- Ты, брат, меня перещеголял. Ключ от вагонных замков вещь неплохая, но компас, конечно, нужнее. У кого еще есть компасы? Ни у кого? Жаль. Попрошу начальника штаба, чтобы он заказал для всех. Перед тем как лететь на фронт, раздадим. [35]
Декабрь. Полк приступил к полетам, Работа не прекращается и ночью. Экипажи летают по кругу и в зону, ходят по маршруту, отрабатывают полеты строем.
Трудно летать зимой. Все вокруг бело и туманно, не за что зацепиться глазом. Полевые дороги занесены снегом. Единственный надежный ориентир — железная дорога, секущая район полетов под углом сорок пять градусов.
Боевые самолеты еще до войны начали оснащаться радиостанциями. Сначала для связи с землей, а потом и между собой в полете. Но еще важнее этого — использование бомбардировщиками приводных радиостанций. В любую погоду вне видимости земли можно выйти на свой аэродром. Полет же без связи с землей теперь просто немыслим. Даже учебный. Таково требование времени.
На У-2 нет ничего. Ни радиостанции, ни аппаратуры для выхода на свою точку. Не предусмотрено. Есть лишь переговорное устройство для внутренней связи между летчиком и штурманом. Устройство простейшее. Два резиновых шланга, укрепленных на борту самолета. Вот и все. С такой «аппаратурой» в плохую погоду заблудиться — дважды два. И уж никто тебе не поможет, никто не подскажет.
Но У-2 тоже имеет свои преимущества, и прежде всего легкокрылость, позволяющую работать с малых площадок. Малый расход горючего позволяет держаться в воздухе почти пять часов! И еще — лыжи. В зимнее время их устанавливают вместо колес. Имея лыжи, экипажу не надо беспокоиться о запасном аэродроме на случай вынужденной посадки. Для этого подойдет любая площадка — поле, лужок, опушка леса. Потерял ориентировку — садись у любой деревни, спрашивай, как она называется, сличай это место с картой и считай, что ориентировка восстановлена. Этим преимущества, наверное, и кончаются. А дальше... [36]
Морозы мешают работать на технике, руки прилипают к металлу. Застывшие за ночь моторы не запускаются, требуют подогрева. Но не горячей водой, а воздухом. Его согревают в специальных печах. От печи отходят три-четыре трубы-рукава. Длина их — несколько метров. Самолеты устанавливают вокруг печи, к нижней части моторов прикрепляют трубы с горячим воздухом. К каждому по одной. Чтобы воздух не расходовался понапрасну, моторы закрывают чехлами. Дело это капризное и хлопотливое.
На осмотр самолетов перед полетами, на расстановку их вокруг печи, на подогрев, запуск и пробу моторов уходит около трех часов. Техники и механики, а за ними и летчики прибывают к самолетам до рассвета. В конце рабочего дня, после десяти часов напряженного труда, люди валятся с ног от усталости. Слепов никого не успокаивает, говорит, что на фронте будет еще труднее. Возможны обстрелы вражеской артиллерии, бомбежки.
Морозы мешают и в полете. Чтобы не обморозиться на воздушном потоке в открытой кабине У-2, летчики надевают маски. Кожаные, на кротовом меху, с разрезами для глаз и рта. Маски мешают смотреть, до предела сокращают обзор, особенно при надетых очках. Но иначе летать невозможно.
Морозы мешают и на земле — при посадке, рулении, перед взлетом. Попробуй, закончив пробег после посадки, остановиться на пару минут. Лыжи примерзнут к снегу немедленно. То же во время руления. Что в таких случаях делает летчик? Кричит штурману: «Давай качни!» Штурман вылезает из кабины, взявшись за крыло, начинает раскачивать самолет, помогает ему стронуться с места. В кабину прыгает уже на ходу.
Самолетов не хватает, и полеты идут не в составе полка, а поэскадрильно и только по графику. Эскадрилье надо летать, а погоды нет, время, значит, упущено. Теряется время и в процессе полетов. Причина — неустойчивость [37] ветра. То с юга подует, то с севера. А так как самолеты садятся и взлетают только против ветра, то хочешь не хочешь, а старт надо менять. На это уходит двадцать — тридцать минут, и так два-три раза в течение летного дня, ночи.
Но время работает на нас. Наши войска, перейдя под Москвой в контрнаступление, освободили Московскую и Тульскую области, часть Калининской и Смоленской. Освобожден и Калинин, родной город Константиновых. Не надеясь получить ответ, Владимир написал матери. Но ответ пришел: дома все живы. Возобновив переписку с матерью, брат и сестра наконец отыскали друг друга. Владимир написал Тамаре, рассказал о себе. И вот получил ответ.
Фронтовой треугольничек... Развернешь — обычный листок бумаги. На одной стороне — текст, на другой — адреса. Судя по всему, Тамара пока еще не на фронте. Где находится часть — неизвестно. Место базирования зачеркнуто. Многое зачеркнуто, но главное можно понять. Василий на фронте, сражается за Ленинград. Тамара гордится им. Рада и за него, Владимира, что он снова летает, готовится к фронту. А она не летает. Она даже не служит, а просто работает. «Обидно, — пишет Тамара, — летчица, учившая летать других, и вдруг оказалась в наземном эшелоне в качестве медсестры».
«Война требует честного выполнения долга, — пишет она далее, — и я честно тружусь: слежу за здоровьем летчиков, лечу механиков, техников. Но мечтаю быть летчиком. Не знаю, как это может случиться, но сплю и вижу: я снова на самолете. Переучиться бы мне на истребитель и летать вместе с Василием. Понимаю, что это очень трудно, но кто его знает... А вдруг».
Этот абзац не вычеркнут, оставлен дословно. «Не поднялась рука у цензора, — думает Владимир.- А впрочем... Чего здесь зачеркивать? Нечего. Секретов здесь [38] нет. Мечтает попасть на фронт? Так об этом мечтает каждый. И я тоже, и все мои товарищи, вся молодежь. Только каждый по-разному хочет на фронт попасть: один на самолете, другой на танке, а третий в составе взвода пехоты».
Владимир достал из планшета листочек бумаги и написал: «Дорогая сестрица! Правильно делаешь, что решила снова летать. Добивайся! А как, тебе виднее. Помни нашу довоенную песню:
Закалка характеров
В авиации заведено: с кем летают, с тем и дружат. Если летают на истребителях в паре, так парой и дружат — ведущий с ведомым. На У-2 — тоже парой — летчик со штурманом. И это естественно, от их дружбы, взаимопонимания зависит успех боевого полета, зависит жизнь.
Пока Константинов и Жуков не входили в один экипаж, они, хотя и жили в одной казарме, друг друга не знали. Виделись, только и всего. Теперь же все по-иному. «Мой летчик», — думает Константинов, видя сержанта Жукова. Ему нравится простое открытое лицо Алексея, темные, откинутые назад короткие волосы, легкая походка, чуть глуховатый голос. Они одногодки, обоим по двадцать. И это по душе Константинову: летчик не будет смотреть на него как на мальчишку. [34]
Несколько позже Владимир узнает о том, что Жуков не сразу стал летчиком, на летное отделение его почему-то не приняли. Аэроклуб он окончил механиком, работал техником самолета, тогда и переучился на летчика. Уже будучи инструктором, он допустил однажды ошибку во время посадки и поломал самолет. Это была большая душевная травма, урок на всю жизнь. Алексей стал до жестокости требователен к себе в отношении летного мастерства. И это тоже импонировало Константинову: каждый штурман мечтает летать с хорошим, надежным летчиком.
Они сразу стали на «ты». Но Владимир не забывает, что летчик — командир экипажа, он, штурман, — его подчиненный, и идти напролом к сближению, к дружбе считает недопустимым, да и ненужным. Дружбу надо завоевать делом. Делом, это значит полетами. «Вот когда начнутся полеты, тогда командир меня и оценит», — думал Владимир, когда они еще не летали, занимались теорией. Командир тоже думал о штурмане, только иначе. И даже поделился однажды с одним из товарищей-летчиков: «Никак его не пойму... Или действительно очень серьезен — даже не улыбнется! — или ему не до улыбок, не уверен в себе, боится предстоящих полетов».
И вот пришло время их совместных полетов. По-иному теперь смотрит на штурмана Жуков: к полету готовится тщательно, летает уверенно, ориентировку ведет безошибочно. А штурман, как бы ненароком, вдруг спрашивает:
— Представь, Алеша, летим по маршруту, а у меня вдруг вырвало карту...
— Как это вырвало? — удивляется летчик.
— А так, ветром. А впереди еще один поворотный пункт и только после него — курс на свою точку. Что будешь делать?
— Накажу тебя, взыскание наложу, — смеется Жуков, разгадав замысел Константинова. [40]
— Согласен, накажешь, но только после посадки. А условно мы пока еще в воздухе, и у меня вырвало карту. Что будешь делать? — не унимается Владимир.
За последнее время летчик Жуков, уверовав в штурмана, перестал прокладывать маршрут на своей карте. Перестал следить за ориентировкой в полете, механически летает по курсам, заданным штурманом, механически вводит поправки в скорость. Только иногда спросит: «Наше место? Далеко ли до поворотного? Сколько находимся в воздухе?»
«Разбаловался. Ох и разбаловался! — подумал однажды Константинов о своем командире. -И чем это кончится? Привыкнув летать по подсказкам в тылу, так же будет летать и на фронте. А это недопустимо. Но как об этом сказать, как упрекнуть? Еще, чего доброго, обидится: не указывай, дескать, начальству. И не возразишь. А отношения испортишь». Так думал Владимир. Может, и правильно думал. А дни шли, совместные полеты все больше и больше сближали пилота и штурмана. «Мы уже друзья, — решил наконец Константинов, — а другу можно сказать все, что думаешь, если это нужно для дела». И вот этот разговор.
— Так что будешь делать? — повторяет Владимир.
И Алексей уступает: «Ладно, буду маршрут прокладывать, буду его изучать. Только не ворчи».
Это уже хорошо. Но Владимир старается довести дело до конца.
— Отныне будет так: изучаем маршрут вместе. Путевые углы, расчетное время, поправки на боковые уклонения — все на память. Ты проверяешь меня, я проверяю тебя. Характерные ориентиры тоже на память. И называть, и вычерчивать, понял, Алеша, каждый ориентир чертить на листе бумаги. Схему. Чтобы лучше запомнить. Курс на аэродром знать с любой точки маршрута. Приблизительно. Спрашивать буду в воздухе...
— Ладно, ладно, только не ворчи. [41]
Идут ночные полеты. Самолеты рулят, взлетают, садятся, экипажи ходят в пилотажные зоны, выполняют маршрутные полеты. Хорошо, если бы каждому свой самолет. Тогда летай хоть всю ночь. Но самолетов мало, на один — четыре-пять экипажей. И каждый, уйдя в полет, старается прихватить хотя бы пять — десять лишних минут. Командир полка на это не сердится, понимает: для летчика, штурмана дорога каждая минута полета.
— Леша, сходи на стартовый командный пункт, — просит Константинов летчика Жукова, — узнай, за кем мы должны лететь.
— Какая разница, за кем, — упирается Жуков, — мы знаем номер самолета и отведенное нам время...
— Иди, Леша, узнай, — настаивает Владимир.- Если знаешь, за кем летишь, легче следить за очередью. Я бы сходил, но комэск прогонит меня, спроси, скажет, у своего летчика. А тебя не прогонит, ты — командир экипажа. Иди, Леша. А то как вчера получится, тридцать минут на морозе торчали, самолет дожидались.
— Иду, иду. Не ворчи...
Жуков и Константинов идут к самолету.
— Видишь, Леша, как хорошо получается. Экипаж прилетел, нас предупредил, минута — и мы уже у машины. Двадцать минут сэкономили, поговорили, подумали.
— Вижу. Ты всегда прав.
Алексей улыбается. Владимир не видит улыбку, он слышит ее по голосу друга. И чувствует, что «всегда прав» сказано хоть и с улыбкой, но вполне серьезно, и ему это приятно..
— Леша, что надо делать летчику, если он при заходе на цель попал под огонь зениток? — спросил Владимир, когда они, сидя в тепляке, поджидали свою машину.
— Маневрировать надо. [42]
— А что надо делать сейчас, чтобы лучше маневрировать там, на фронте?
— Надо энергичнее пилотировать в зоне. Но ночью пилотаж ограничен.
Действительно, что они делают в зоне? Выполняют мелкие виражи, планирование с малыми углами, выход на заданный курс. Единственной настоящей фигурой можно назвать боевой разворот, но разве по-боевому он выполняется, если допустимый крен всего тридцать градусов? Глубокие виражи, петли, перевороты просто не входят в программу обучения.
— Жаль, Алеша.
— Мне тоже, — сказал Алексей. Он помолчал, подумал и твердо решил: — Попрошу командира полка... Мы же воевать готовимся.
Командир полка разрешил, и вот они в воздухе. Набирая высоту, прошли по большому кругу, прибыли в зону, на северную окраину города. «Начинаем!» Поставив в известность штурмана, летчик кладет машину в левый вираж. Рокочет мотор. Выхлопные огни из патрубков мельтешат перед глазами, синими искрами мечутся по плоскостям, серебрят стальные ленты-расчалки. Вираж выполнен.
Теперь вираж в обратную сторону — вправо. Огни наверху — звездное небо. Огни внизу, под крылом, — незатемненный город. А вокруг чернота — такая темная ночь. Выхлопные огни ослепляют, мешают смотреть.
Выполнив виражи, летчик увеличил обороты мотора, на снижении разогнал скорость, плавным боевым разворотом снова полез в высоту. Опять снижение, опять набор высоты боевым разворотом. Остались еще два маневра — выход на курс сто сорок и двести семьдесят
... И вдруг:
— Петельнем, Володя?
Нет, разговоры о подготовке к боям не прошли мимо сознания Жукова, он решил пилотировать по-настоящему. [43] Но сам он, бывший летчик-инструктор, привычен к сложному пилотажу, а каково Владимиру? Он же летел в основном на бомбардировщиках, тяжелых непилотажных машинах, и только здесь, в запасном полку, стал привыкать к боевым разворотам, другим энергичным маневрам. Но надо — значит надо.
— Давай, Алеша! — крикнул Владимир и крепко вцепился в боковины сиденья. Знал, что в верхней точке петли перегрузка ослабнет, что его оторвет от холодного жесткого кресла, что какое-то время он будет висеть на ремнях вниз головой...
Потом они выполняли штопор. Вращаясь, самолет снижался на город, Владимира мотало по кабине, прижимало то к одному, то к другому борту. Он терпеливо молчал. Знал: имитируя падение штопором, летчики-фронтовики уходили из-под огня зениток противника, вырывались из цепких лучей прожекторов.
Как это здорово, когда научишься читать карту, сличать ее с местностью, над которой летишь по маршруту. Какое получаешь удовлетворение, когда, выскочив из-за леса, увидишь ожидаемый ориентир: деревню в изгибе речушки, мост через нее, купол церквушки. По условным знакам на карте Владимир заранее знает, что овраг за церквушкой, над которым он полетит, с севера круче, а с юга положе, а за оврагом начнется болото.
Освоив это искусство, он приобщает к нему и летчика Жукова. «Леша, видишь тригонометрический пункт? На бугре, за деревней, видишь?»
— Вижу!
— Хорошо. Теперь ищи его на карте. Нашел? Хорошо. А куда ведет эта дорога, что проходит южнее этого пункта? Правильно, в деревню, но ее не видно за лесом. А чем характерна эта деревня?
— В ней церковь. [44]
— Правильно. Набери высоту, Леша. Как зачем? Чтобы увидеть деревню. Убедиться же надо.
Самолет поднимается. Триста метров. Четыреста. Пятьсот. Вдали, в сине-оранжевой дымке, высится церковь. «Точно, Володя! До чего же все точно, — восторгается Жуков.- Предлагаю, Володя, ты меня делаешь штурманом, я тебя — летчиком».
— Согласен, Алеша. Может, и пригодится. Мало ли что случится на фронте...
После посадки Владимир говорит Алексею:
— Уговор дороже денег. В следующий летный день к маршруту готовимся так, чтобы можно было лететь без карт. На память. Карты, конечно, возьмем, но смотреть в них не будем. От взлета до посадки.
Договориться нетрудно, а вот выполнить... Жуков и Константинов летят по маршруту. Высота сто метров. С малой высоты и так обзор ограничен, а тут вдобавок снегопад. Негустой, неплотный, но видеть мешает. Летчик забеспокоился. То вперед посмотрит, то в стороны, то вниз. А что с такой высоты можно увидеть? Ничего. Снег только да верхушки деревьев. А штурман уверен в себе, спокойно смотрит вперед. Там, невдалеке друг от друга, лежат три деревушки. Одна из них — поворотный пункт маршрута.
— Летим, летим, а поворотного пункта почему-то не видим? -спрашивает Жуков.- Где он, Володя?
— Впереди, — отвечает Владимир.- Одна из трех деревушек.
— Из каких еще трех? Я вижу только одну...- В голосе нотки нетерпения, просьбы: — Посмотри, Володя, на карту.
Нагнувшись, штурман сличает карту с местностью. Ему очень мешает маска. Не только смотреть, даже дышать. Владимир срывает ее. Мороз обжигает лицо.
— Ты отморозил щеку! — кричит Жуков, повернувшись к задней кабине.
— Ерунда! — отмахивается штурман. — Успокойся, поворотный пункт впереди, летим точно.
Но летчик уже не слышит его. Убрав обороты мотора, он идет на посадку. Впереди и немного левее — стог сена. Рядом подводы, люди. Туда и планирует Жуков. Потеряв ориентировку, он решил восстановить ее опросом местных жителей. Способом, который предусмотрен наставлением по штурманской службе. Но это крайний способ, как говорят, на худой конец. Ибо связан с вынужденной посадкой. А за нее не похвалят. Вынужденная посадка из-за потери ориентировки — позор для экипажа, и прежде всего для штурмана. И хуже всего, что летчик принял решение сам. Даже не посоветовался, не предупредил. А он обязан был это сделать. По закону. По наставлению.
Пробег закончился около стога...
— Чего ты сел? — закипает от гнева Владимир.
— Надо же тебе щеку оттереть... Заодно спросим, какая это деревня.
— Я же тебе сказал. Зачем спрашивать?
— Для надежности.
Люди обступили машину. На вопрос Жукова: «Какая это деревня?» — сказали, что здесь не одна, а три. Ближняя к лугу — Колосово. То, что и говорил Константинов. Пряча глаза, Жуков шагнул на плоскость, снял с руки меховую крагу, оставил шерстяную, наклонился к Владимиру.
— Не ворчи... Я сейчас разотру...
Обида подступила к горлу, обожгла глаза. Владимир отвел от лица руку летчика.
— Не доверяешь... Уйди.- И добавил: — Не теряй времени.
Жуков правильно понял последнюю фразу. Надо срочно взлетать. Надо, чтобы об этой позорной для экипажа посадке не узнали товарищи и командиры. Сзади, с пятиминутным интервалом, идет другой экипаж, он будет [46] здесь через три минуты, надо взлететь до этого. И Жуков взлетел.
«Скрыть, не доложить о вынужденной посадке — плохой, недостойный комсомольцев поступок, — думал Владимир.- Но лучше пережить его внутренне, чем выносить на суд товарищей, говорить о вине летчика, не доверившего в сложной обстановке своему штурману. Как бы там ни было, но все-таки лучше, если отношения останутся прежними, хорошими. Тем более, что посадка для восстановления ориентировки разрешается наставлением. Главное — им вместе воевать. А разве можно воевать, вместе летать на боевые задания, если отношения испорчены, если между ними пробежала черная кошка? Можно, конечно, долг есть долг, но все-таки лучше, если и долг, и дружба». Так, колеблясь, терзаясь, думал Владимир.
— Что будем делать? — спросил Алексей после посадки.
«Будешь ли докладывать?» — прочитал в этом вопросе Владимир. Ответил:
— Я? Ничего. А ты?
— Верить тебе всецело...
И действительно верил и доверял. А с Бушуевым, другом своим, летчиком второй эскадрильи, поделился: «Сильный Володька штурман, настоящий». И рассказал ему о посадке. А Бушуев через год — Константинову. После гибели Жукова они стали летать в одном экипаже.
Летчик батальонный комиссар Бурмистров и штурман младший лейтенант Сергей Сорокин потерпели аварию. Днем маршруты большие, расчетное время — два, два с половиной часа. На удалении пятидесяти километров от аэродрома погода начала ухудшаться. Понизилась облачность, пошел снег. Самолет все больше и больше прижимало к земле. Кругом белая мгла, и земля тоже белая. Идя над полем, не заметили, как потеряли высоту и врезались в бугор. [47]
Штурман очнулся в снегу, при ударе его выбросило из самолета. Очень сильно ушибся. С летчиком этого не случилось, он был крепко затянут привязными ремнями. Они помогли друг другу, затем отдохнули, после чего осмотрели свой самолет. «Ремонту не подлежит», — сказал комиссар, и Сергей пошел в деревню, надеясь найти телефон и сообщить в полк о случившемся.
Бурмистров оказался в очень тяжелом положении: комиссар, старый летчик, и вдруг разбил самолет. Как людям в глаза смотреть? Командиру полка, подчиненным. Никто ничего не скажет, но каждый подумает: ну и комиссар! Он нашел в себе силы, пришел на стоянку и вот, собрав волю в кулак, выступает, разбирает свои ошибки.
— Я неправильно действовал. При ухудшении погоды надо было вернуться, но не смог. Поддался ложному стыду. Подумал: как это так, задание не выполнить. Понадеялся, что погода улучшится. И вот...
«Я с вами куда хотите, товарищ комиссар, хоть в самое пекло, только ведите», — думал Владимир, потрясенный и бедой комиссара, и его суровой честностью.
События одно радостнее другого... Победа под Москвой — первая крупная победа, одержанная советскими войсками над гитлеровской захватнической армией. Полк собрался на митинг. Выступает Бурмистров.
— Наши войска, оборонявшие столицу, перешли в наступление. Фашистская армия, направленная Гитлером на Москву, разбита, дезорганизована и отходит, оставляя на поле боя танки, орудия, автомашины, тысячи убитых, раненых и обмороженных. Победа наших войск под Москвой -начало разгрома гитлеровской Германии.
Из строя выходит Слепов. Он тоже намерен выступить. «Но что он может сказать, — думает Константинов, — если мы пока что сидим в тылу, пока еще учимся. Когда говорит комиссар — это понятно, но летчик, штурман...» [48]
— Товарищи! — раздается глуховатый простуженный бас. Как и обычно, Слепов в своем видавшем виды реглане, в унтах, над левым глазом нависла кубанка. Но сегодня Слепов особо торжествен, подтянут, и от этого кажется вроде бы даже выше, стройнее. — Нам, товарищи, не довелось внести свою лепту в эту победу. Но там, под Москвой, вместе с наземными войсками воевали и авиаторы, наши друзья, наши небесные братья. И воевали отважно, мастерски. Их боевые дела — пример для нас. Война разгорается. Нам предстоят большие дела и суровые испытания, и чтобы добиться успеха в будущем, надо упорно и кропотливо работать сейчас. У нас не должно быть отказов техники по вике личного состава, потерь ориентировки из-за плохой подготовки к полету, предпосылок к летным происшествиям по причине нарушений летных законов. На фронте учиться некогда, там надо воевать, и время, отведенное нам на учебу, надо ценить. Каждый час, каждую минуту.
Жуков, стоявший в строю рядом с Константиновым, толкает его локтем:
— Хорошо Слепов сказал, правда?
— Молодец! — согласно кивает Владимир.
Еще одна новость, приятная, радостная. Полк получил четыре самолета У-2. Об этом сообщили из штаба, и командир полка, понимая, какая для всех это радость, разрешил прекратить классные занятия и отправить экипажи на аэродром. И сам прибыл первым.
— Посмотрите, понюхайте, — говорит он, расхаживая около самолетов, — Не часто можно почувствовать это: настоящей авиационный запах!
Стоит безветренная оттепель, и самолеты благоухают сладким эмалитовым ароматом. Свеже-зеленые, они лаково сверкают на солнце.
Командир — суровый, немногословный человек, он радуется открыто и шумно:
— Представляете! Теперь у нас шестнадцать машин. [47] Еще бы шестерку, пусть даже не новых, и полк в полном составе. Оснащенный, полнокровный, боеспособный! — Он вдруг умолк и смутился. Все заулыбались, поняли: последняя фраза — это мечта майора Хороших. Когда она сбудется, он так и доложит командованию: «... боеспособный!»
Еще одна новость: в полк прилетел майор Троян, бывший командир эскадрильи 2-го Чкаловского военного авиационного училища летнабов, где обучался Владимир. С началом войны Троян сформировал полк Р-5 и увел его на фронт, успешно сражался с врагом. И вот он снова летит в училище, будет формировать еще один полк. По заданию командования он приземлился здесь, чтобы встретиться с летчиками и штурманами, поделиться боевым опытом, рассказать, как воюют полки, вооруженные самолетами У-2 и Р-5.
Вечером собрались в казарме. Троян невысокого роста, плотный, энергичный, стоит у стола, улыбается, узнавая то одного, то другого из бывших своих воспитанников. К тем, кто сидит поближе, подходит, пожимает им руки. Непривычно видеть его простым, улыбчивым. Непривычно и приятно. Но вот он сосредоточился и снова стал прежним Трояном, суровым, строгим.
— Сначала отвечу на неоднократно задаваемый мне вопрос: возможно ли по-настоящему воевать на тихоходном У-2, учебном, не приспособленном для войны самолете? — Глянув поверх голов сидевших людей, помолчал секунду-другую и твердо ответил: — Да, возможно. Экипажи воюют мастерски. Самолет У-2 зарекомендовал себя настоящим легкомоторным ночным бомбардировщиком. — Троян опять выжидающе помолчал, готовый ответить тому, кто вдруг усомнится, и, не дождавшись вопросов, продолжил:-А теперь расскажу о тактике легких ночных бомбардировщиков... [50]
От Тамары пришло письмо. «Друзья улетели на фронт, — пишет она, — а я осталась в тылу. Утешает только одно: еду домой, к Верочке, дочке. Обо всех соскучилась, а по ней больше всего...»
Что же случилось? Почему Тамару не взяли на фронт? Большая часть письма перечеркнута, и понять невозможно. Но надо ей написать, ободрить. Не время падать духом. Пусть добивается. Пусть узнает, куда улетел Калининский аэроклуб, и едет туда же.
И вдруг мысль: а может и нет его, аэроклуба? Вполне вероятно. Война. Одели пилотов в военную форму, отряды свели в один коллектив, присвоили номер, и вот тебе — полк. Так же, как полк майора Хороших...
Тем более, думает Владимир, если аэроклуб стал полком, его и надо искать. Так он и напишет Тамаре.
— Какой ты вывод сделал, Алеша, после беседы с Трояном и после летного происшествия, в котором оказались Бурмистров с Сорокиным? — на следующий день спрашивает Константинов у Жукова.
— Лучше поясни, что имеешь в виду, — хмурится тот, — а загадки здесь ни к чему.
— Надо нам, Алеша, учиться летать по приборам, — убежденно говорит Владимир.- Нас прижимает к земле и низкая облачность, и ограниченная видимость. Снежок пошел, видимость уменьшилась — и мы сразу к земле. Жмемся к ней, боимся взгляд оторвать. А если бы умели летать по приборам? Тогда все иначе. И смелости прибавится, и уверенности. Кругом белая муть, а мы летим, и только на той высоте, какую нам задали. Мы же воевать готовимся, Леша, а чтобы воевать, надо уметь летать во всех погодных условиях.
— Правильно, — согласно кивает Жуков.- Тренировку начнем в простых метеоусловиях. Я буду летать по приборам, а ты меня контролировать, смотреть за землей. Договорились? [51]
