Горчаков О. А. "Максим" не выходит на связь. - Москва, "Молодая гвардия", 1959
Ничего страшного не произошло, просто рассвет застал их далеко от лагеря и весь день пришлось пролежать в степи. Спасибо метели, никто их не заметил.
— Как же вы не замерзли?
— Сами удивляемся. Метод такой изобрели: по степи катаемся, брыкаемся, ругаемся, очень даже помогает. А потом мы до окопов доползли, там без ветру легче было.
— К железной дороге подходили?
— Не успели. Зато побывали на хуторе у одного деда под разъездом Куреным и отоварились там да про беспаловцев узнали…
— Отойдем-ка, Максимыч! — Черняховский отвел Максимыча в сторону. — Ну? Только тихо!
— Они не дошли. Дневали в пустом овечьем загоне. На них напоролись румыны. Двоих убили, третий умчался на коне, привел карателей с минометами. Каратели окружили кошару. Никто не сдался. Всех перестреляли и мертвых повесили. Ничего сделать не успели…
— Так… — хрипло произнес Черняховский.
«У нас с вами одна дорога…» Сердце командира больно сжалось. Он знал и Беспалова и Кравченко по спецшколе. Опытные боевые командиры. Беспалов, чем-то похожий на Солдатова, весь горел отвагой, ему не терпелось «задать немцам перца», Кравченко был хитрее, осторожнее, хорошо знал эту степь… Не дождется майор Добросердов своих лучших командиров. Не пригодится пароль «Иду к родным» и отзыв «У нас одна дорога…».
А ребята и девчата, сидя и лежа на нарах, радуясь тому, что снова они все вместе, доскребли котелки и тихо пели:
Беспалов и Кравченко и с ними почти три десятка веселых хлопцев. Самых боевых. Самых лучших. Таких орлят, как вот этот Володя Анастасиади, запевала группы «Максим». Как не унывающий нигде и никогда весельчак и балагур Коля Кулькин. Как этот не знающий страха архаровец Володька Солда-тов, за которым нужен глаз да глаз. У Кравченко и Беспалова тоже были свои девушки — свои Зои, Вали и Нонны…
Черняховский провел ладонью по горячему потному лбу. Кажется, жар, температура держится уже пятый день. Может, простуда, а может, от раны — она открылась на вторую ночь после перехода фронта. Надо бы посыпать стрептоцидом, но только так, чтоб никто не видел, чтоб никто не усомнился в силах командира.
Черняховский устало сел за стол, достал из полевой сумки блокнот и карандаш. Пора радировать Добросердову. Но не дописав радиограмму, он скомкал листок в кулаке. Нет! Сначала надо что-то сделать, надо ударить по гитлеровцам, надо отомстить. И сообщить майору, Центру, Москве о гибели групп Кравченко и Беспалова и об ударе, нанесенном за них группой «Максим», в одной радиограмме. Так будет легче для майора, легче для тех, кто вслед за «Максимом» отправится в тыл врага, в эти гиблые мертвые степи…
Он раскрыл на столе карту, подозвал Максимыча и Солдатова.
Солдатов не заставил себя ждать, а Максимыч как сел, так и уснул, и снились уставшему комиссару совсем не комиссарские сны, а давно исчезнувший стог сена у проселка на Кичкино и тот знойный день с дурманящим запахом полыни, когда он, комсомольский вожак Васька Быковский, впервые осмелился поцеловать свою Оленьку…
— Буди! — сказал командир Солдатову.
— Завтра ночью, — начал он, когда к нему подошли комиссар и Солдатов, — идем в командирскую разведку на железную дорогу. Напрямик до железки — на восток километров тринадцать, но волки не ходят на охоту близ логова. Двинем на север, вот к этому выступу, где железка поворачивает под Орловской. Туда и обратно около сорока километров. Беру с собой Васильева и Киселева. За старшего оставляю тебя, Максимыч. Что скажешь?
— Правильное решение. Тем более что от этого блиндажа до самой Орловской и дальше, к Дону, тянутся окопы. Сам их рыл, комсомолию Заветинского района привозил сюда летом.
— А к железке окопы подходят? — быстро спросил Черняховский, устремив на Максимыча загоревшиеся глаза.
— Да вроде подходят, точно не помню. В конце июля там фронт проходил.
— Вот это мы и проверим. Может, придется там не одну, а две ночи пробыть.
— Возьми меня с собой.
— Нельзя. Если что случится со мной, только ты, Максимыч, сможешь командовать группой.
Всю ночь шли Черняховский, Васильев и Киселев по окопам на север. Молодой месяц смотрел вниз, в темные щели брошенных войсками позиций, заглядывал в пустые мрачные амбразуры, серебрил снег на закопченном, навсегда остановившемся изуродованном танке и навсегда замолкшем разбитом противотанковом орудии. На ржавых петлях зловеще скрипели двери блиндажей, в давно не хоженных ходах сообщения свистел степной ветер, под ногами в орудийных и пулеметных окопах звякали, стучали снарядные гильзы, расстрелянные пулеметные ленты. На бруствере лежала заполненная снегом продырявленная осколком немецкая каска.
Вдруг Киселев поднял над головой автомат: «Вижу противника!» Впереди, метрах в пятнадцати, стоял в стрелковом окопе солдат в каске с винтовкой за спиной. Черняховский минуты три, не мигая, смотрел на совершенно неподвижного солдата, потом, когда на месяц набежало облако, пополз вперед с финкой в зубах… Это было соломенное чучело в каске, с палкой, неизвестно кем и зачем поставленное над окопом.
И опять тянулись странно тихие траншеи с будто замороженным грохотом бушевавшего здесь огневого шквала.
Командир остался доволен результатами рекогносцировки. Окопы не только почти вплотную подступали к закруглению пути, но они нашли и такое место, где, перешагивая через окопы, выходили к «железке» сосенки снегозащитной лесной полосы. Черняховский глазам не верил: на карте эти сосны не были обозначены. Ну, прямо мираж в пустыне! В голове командира зарождался дерзкий план.
До рассвета над железной дорогой гудели трехмоторные транспортные самолеты «юнкерс-52». В Сталинград они переправляли боеприпасы и продовольствие, из Сталинграда — раненых.
Под утро партизаны отошли километра на три, залегли в окопе и по очереди наблюдали в бинокль за движением по железной дороге. Всего полтора года назад — в это трудно было поверить Черняховскому — здесь ехали веселые, беспечные люди на юг, с путевкой в санаторий «Агудзера»…
Можно было не опасаться, что немцы заметят блеск стекол бинокля — солнце вставало у партизан за спиной. С утра на восток один за другим потянулись войсковые и грузовые эшелоны. Некоторые из них шли с двойной тягой. Потом над дорогой разгорелось воздушное сражение. Барражировавшие над дорогой «юнкерсы» — на фронте их называли скрипунами — пытались отогнать наших штурмовиков. Немцы из эшелона разбежались по степи. Обе стороны вызвали подкрепления. С востока прилетела эскадрилья из двенадцати истребителей какого-то нового типа. Их перехватила эскадрилья желто-серых «мессеров». Тарахтели крупнокалиберные пулеметы, стучали авиапушки. Кусая губы, то замирая, то размахивая кулаками от возбуждения, следили партизаны за ходом боя. Самолеты вертикально взмывали в небо, пикировали, шли, казалось, на таран. Три наших «ястребка» упали в степь, три «мессера» кострами горели на земле, а четвертый, волоча дымный хвост, с нарастающим сиренным воем и грохотом врезался в землю в каких-нибудь трехстах метрах от окопа, где прятались партизаны,
— Назад! — скомандовал Черняховский и, пригнувшись, побежал по окопу.
Они укрылись в двух километрах от догоревшего «мессера». Минут через сорок к обломкам подъехал штабной вездеход с отрядом всадников. Немцы покрутились вокруг места катастрофы, покопались в дымящих обломках, сфотографировали их и уехали обратно в сторону Орловской.
На полотне немецкая ремонтная команда чинила разрушенный бомбами путь. Не успели двинуться эшелоны на восток, как вновь, заправившись горючим, прилетели наши штурмовики. Опять разгорелся скоротечный трескучий бой в голубом поднебесье. Но вскоре небо заволокло свинцовой хмарой, самолеты улетели, и эшелоны опять пошли на восток. Теперь никто им не мешал. За весь день Черняховский не увидел на полотне или близ него ни одного патруля или охранника.
На базе их заждались. В блиндаже пахло махоркой и легким табаком, пропотевшим бельем, каким-то варевом. Москва передала, что началось новое наступление на Центральном фронте, под Великими Луками и Ржевом. Наступление под Сталинградом успешно продолжалось: наши войска прорвали новую линию обороны врага по восточному берегу Дона, взяли в плен с девятнадцатого ноября шестьдесят шесть тысяч солдат и офицеров и массу трофеев! Особенно ликовали сталинградцы — Степа Киселев, бывший техник из Сталинграда, Коля Кулькин, бывший столяр из поселка Ворошилова, Ваня Сидоров и Валя Заикина, тоже считавшие себя сталинградцами.
Черняховский немедленно достал карту, пометил на ней освобожденные пункты. Он подозвал комиссара. Сомнения не оставалось: клещи сомкнулись, город стал «котлом», где окружены большие силы немцев! Судя по тому, что творилось над железной дорогой, немцы обязательно попытаются прорвать кольцо вокруг города.
На обед съели последние концентраты, последнее сало, последний хлеб.
— Добавки по блату не будет? — спросил Кулькин девчат, засовывая ложку за голенище.
— За добавкой, — ответила Нонна, выскребая ложкой котелок, — на продпункт сходи, тут недалеко — на станции Пролетарской. По аттестату получишь.
— Там дадут, — согласился Кулькин. — Девять граммов. В блестящей упаковке. Догонят и еще дадут.
Не все новички поняли, что Кулькин говорит о пуле.
Черняховский призадумался. Что делать? С чего начать? Провести хозяйственную операцию, раздобыть на хуторах продукты, накормить ребят и потом повести группу на боевую операцию? Или сначала ударить по врагу, а затем уже позаботиться о еде? Что думает по этому поводу комиссар?
— Оно конечно, на пустое брюхо много не навоюешь, — сказал Максимыч. — Согласно «Спутнику партизана» можно есть кашу из березовой коры, только вот загвоздка, березы тут днем с огнем не сыщешь! Но и харч тут добывать тоже риск громадный! Может, Кравченко и Беспалов не с того конца взялись…
Они помолчали, закуривая. Потом командир спросил:
— Как вы тут без меня?
— Нормально, — понизил голос Максимыч. — Анастасьев занятно про Москву рассказывал, про балет «Лебединое озеро» — только он один из нас его видел. И Мавзолей тоже. Потом дурачились. Кулькин и Анастасьев представляли танец маленьких лебедей — умора! Только вот какая неприятность: Солдатов, тут за девчатами начал ухаживать, с Анастасьевым из-за Нонны в конфликт вступил. Тут и я проснулся, разобрался в конфликте. Хочу с тобой и комсоргом Киселевым посоветоваться — может, стоит открытое комсомольское собрание провести, поставить на повестку дня такой вопрос: «Любовь и текущий момент»…
— Доклад твой, содокладчик Солдатов, — улыбнулся Черняховский. — Какую резолюцию предлагаешь?
— Я серьезно. Думаю, надо договориться всем, чтобы любовь всякую отложить до полного выполнения задания, до возвращения на Большую землю.
— Эх, Максимыч, Максимыч! Дорогой ты мой человек! — со вздохом проговорил Черняховский. — Значит, так. Сначала — минуем железку, а на обратном пути — набираем продуктов! Подготовку начинаем немедленно. Сводки записывал? Дай почитать.
Два-три раза командир взглянул в сторону Нонны и двух Володей. Любовь! Вспомнилось, раз лежал он в засаде перед заминированной лесной полянкой.
На полянке тишь, красота, белые купавки, красные смолянки, ирисы и лютики. А под цветами — мины. Вот так и любовь в текущий момент… Или бабочку-капустницу он раз видел на согретом солнцем рельсе…
Батарея электрофонарика заметно села. Черняховский направил тускло-желтый луч на исписанные комиссаром листки. «Вечернее сообщение 28 ноября… наши войска, преодолевая сопротивление противника, продолжали наступление на прежних направлениях…» А что делают партизаны? «Партизанский отряд, действующий в Смоленской области, произвел налет на одну железнодорожную станцию… В результате налета уничтожено 370 немецко-фашистских захватчиков… взорван эшелон с находившимися на платформах 17 самолетами, второй эшелон с бронетягачами… разрушены пути и здание станции…» Вот это да, вот это налет!.. Но группе «Максим» такой налет не по силам.
Черняховский не мог знать, что в сводке шла речь об одной из самых смелых, крупных и результативных партизанских операций всей войны — станцию Пригорье на железной дороге Брянск — Рославль разгромила группа партизанских бригад Клетнянских лесов под общим командованием «клетнянского бати» — подполковника Тимофея Михайловича Коротченкова.
Максимыч ткнул пальцем в следующий абзац.
— Что делают, сволочи! Это я ребятам два раза читал. Живыми к ним в лапы лучше не попадаться!
«…Наши бойцы обнаружили растерзанные трупы двух советских танкистов… Озверелые гитлеровцы подвергли раненых советских бойцов чудовищным пыткам и замучили их насмерть».
«Утреннее сообщение 29 ноября… Партизанский отряд, действующий на Северном Кавказе, пустил под откос вражеский железнодорожный эшелон с боеприпасами и живой силой… Движение на этом участке железной дороги было прекращено на три дня…»
— Это кто-то из наших! — сказал, едва сдерживая волнение, Черняховский. — Из нашей спецшколы!
А у нас под носом — эшелоны идут и идут! Нет Беспалова, нет Кравченко — одни мы остались. И у нас самый важный участок — там, где, может, вся война решается! Хотя бы на несколько часов, на час задержать немцев! Перерубить главную артерию, аорту!..
По рукам пошли двухгорловые банки с оружейным маслом и щелочью, протирки, ершики. Черняховский придирчиво осматривал каждый автомат, каждую винтовку. По его указанию снайпер Коля Кулькин зарядил свою винтовку спецпатронами, надел на дуло глушитель — словом, подготовил к бою «бесшумку».
Володя Анастасиади украдкой наблюдал за Нонной — вот она оттопырила нижнюю губу и сдула с глаз непокорную прядь блестящих черных волос…
— Ты посмотри на этих кастрюлек! — смеялся Солдатов, показывая на девчат, чистивших карабины. — Будто швейную машинку налаживают! А хотите, пацаны, посмотреть, как ваши папы на фронте в кромешных потемках разбирают и собирают свое боевое оружие? А ну, Анастасьев, завяжи мне чем-нибудь глаза!
— На портянку! — мрачно предложил Анастасиади.
— «Уймитесь, волнения страсти!»… — пропел Солдатов, рассмеялся и надвинул на глаза ушанку. — Засекай время!
Постелив на колени шинель, с непостижимой ловкостью этот фокусник вслепую разобрал и собрал свой ППШ, напевая:
— «Темная ночь, только пули свистят по степи…»…Вечером первого декабря Зоя не смогла связаться в назначенное время с Центром. На основных и запасных волнах наперебой панически голосили немцы, шифром, а то и в открытую зовя на помощь, обещая помощь, призывая держаться до последнего. Зоя переключилась на Москву. Наши войска, преодолевая упорное сопротивление противника, продолжали наступление… Наши летчики уничтожили пятьдесят трехмоторных транспортных самолетов противника…
Черняховскому было ясно — люфтваффе пытаются перекинуть воздушный мост к своей окруженной группировке, по воздуху снабдить ее всем необходимым для отражения советских атак, пока здесь, по железной дороге, вермахт подбрасывает ударные войска для ее вызволения. Судя по сводке, немцы в «котле» упорно дерутся в надежде, что помощь придет, что Гитлер спасет их.
— Попробуй вызвать Центр в ночной сеанс! — сказал Зое командир, в который раз просматривая листок расписания связи.
И Зоя снова и снова выстукивала трехбуквенные позывные группы «Максим».
Было уже за полночь, и почти все в блиндаже спали, когда она сказала:
— Есть связь!
И командир вдруг положил руку на Зоино плечо и ласково погладил его. Зоя посмотрела на него удивленно и даже с каким-то испугом, а Валя ткнула ее локтем в бок и шепнула:
— Не тушуйся, девка!
Зоя переключилась на передачу.
Проверяя анод, накал, настройку, записывая группы пятизначных чисел, которые ей передавал незнакомый радист на радиоузле в Астрахани, Зоя все время чувствовала на себе взгляд командира.
Откуда Зое было знать, что командир думает вовсе не о ней, а о связи с Центром и о том месте под станцией Орловской, где почти вплотную к полотну подходят сосны и окопы.
Зоя думала, машинально записывая цифры, что она черт знает как выглядит все эти дни, что надо, душа моя девица, несмотря ни на что следить за собой, если хочешь, чтобы… А ногти, ногти-то! Рука на ключе, никуда ее не спрячешь!.. Но тут пропала связь, и Зоя стала отчаянно крутить ручку настройки, пока снова не услышала знакомый «почерк» астраханского радиста. Для верности Зоя попросила радиста повторить радиограмму, потом достала секретный рулон с шифром и быстро расшифровала ее.
Черняховский молча прочитал радиограмму и протянул ее комиссару. Потом он встал и, повесив на плечо автомат, вышел на воздух и долго, слушая частое и сильное биение собственного сердца, смотрел на звезды, на облака, на черные курганы.
Ему, командиру группы «Максим», казалось сейчас, что всю свою жизнь, с ранней юности, он, сам того не зная, неуклонно, бесповоротно шел к тому судьбой предназначенному ему месту, где к железной дороге под Орловской подходили точно нарочно вырытые окопы и точно специально посаженные в степи сосны.
Комиссар еще раз прочитал радиограмму командования. В ней было два самых главных слова: «Перекрыть дорогу!» Как и командир, он сразу понял: в этом задании и был смысл адски трудного похода, самого существования группы «Максим». Командование знало, что, когда начнется наступление, по этой жизненно важной дороге ударит горстка смельчаков.
Максимыч вышел вслед за командиром и молча встал рядом с ним у присыпанного снегом бруствера. Долго стояли они, покуривая в кулак, думая о довоенной жизни, о пятнадцати месяцах воины и о завтрашнем деле. Потом командир сказал тихо:
— Ты дал мне рекомендацию. Я не все рассказал о себе.
Комиссар молчал.
— Я и в анкетах врал. Потому что хотел быть на фронте, в тылу врага. Это мое право, и никто не может отнять его у меня. В армии я часто слышал: «После войны восстановим все в точности как было!» А я не хочу как было. Я хочу, чтобы было намного лучше!
Комиссар молчал.
— Ты слышал про железный поток, про Таманский поход восемнадцатого года? Двадцать четыре года назад время было такое же трудное — немцы наступали от Ростова на Батайск, белые рвались на Кубань, наши были отрезаны на Тамани. Кругом белоказаки. Но сорок тысяч бойцов прорубили себе путь — недалеко отсюда — через Новороссийск, Туапсе и Армавир. Пятьсот километров на соединение со своими вел их Ковтюх. А один из отрядов красных казаков у Ковтюха вел мой батька. Комиссар молча затушил самокрутку.
— В тридцать седьмом их арестовали — Ковтюха, моего отца и многих других. Не знаю, кому и зачем это понадобилось, только я никогда не поверю, что они враги народа. Теперь я хочу, чтобы ты это знал.
После долгого молчания комиссар сказал:
— Дай, друг, докурить! У тебя покрепче. Комиссар думал о Таманском походе, которым прошел Черняховский-отец, и о не менее трудном походе по калмыцким и Сальским степям Черняховского-сына, о железном потоке, который повторился через два десятка лет, и о том, что такие два поколения непобедимы.