(Из повести о Мичурине «Обновитель природы»)

С Ваниным отцом вскоре случилась беда. Когда в один кислый, дождливый день хоронили его жену, съеденную чахоткой, неудачливый человек повёл себя так, что пришлось его отправить в Рязань...

Время от времени отец появлялся то из Рязани, из лечебного заведения, то из Тулы, то из Тамбова, где у него были какие-то дела, и снова начинал возиться с садами... Ваня всегда бывал рад отцовским наездам и торчал возле него в саду. От него он узнал, что штамб — это ствол, а крона — это ветви, что пикировка — это пересадка молодых всходов со слегка подрезанными корешками в нарочно наделанные для этого колышком ямки. От пикировки корешки лучше разветвляются.

Ваня узнал незаметно для себя, что если ветки идут сильно в рост, в длину, — их надо подрезывать, укорачивать. Тогда больше питательных соков пойдёт на цветы, а стало быть, и на плоды, плод будет крупней и слаще.

Узнал Ваня и про то, какие сорта яблок, груш, вишен, слив имеются в пронских садах. Он уже мог легко отличить буровато-красную толстомясую титовку от меньшей по размерам грушовки с нежно-розовой росписью. Румяный анис он сразу отличал от полосатой харламовки, а пузатое, жёлтое, на маленькую тыкву похожее бабушкино не смешивал с ровной, зеленоватой антоновкой. На китайке он уже не искал больших яблок, хоть и по-прежнему жалел эту садовую золушку.

Помощи от него отцу было, правда, в ту пору не очень много. Однако общипывать лист с глазковых черенков он умел уже и тогда и делал это не без удовольствия.

Когда он следил за ловкими отцовскими прививками, у него и у самого руки чесались так же хватить наискось ножом по ветке или расщепить стволик, или кору отогнуть... Иной раз незаметно для отца он такие штуки проделывал, но чаще всего невпопад: где надо было расщепить, там кору отвернёт, а там, где надо было сделать прямой срез, он норовил косой сделать, лихой, с заусеницей...

Отец дал ему совет практиковаться не на живых деревьях, а на разных обрезках и палках или на речном да лесном тальнике. С этого и пошла у Вани страсть всё точить, да обстругивать, да сверлить, да изобретать разные вещи. Когда отца не было, а особенно в домоседное зимнее время, Ваня без конца всё что-нибудь мастерил.

Смастерил он, например, салазки на полозьях из узкой, сундучной жести. На этих салазках он катался не как все, а с отлогой крыши сенника. Летя сажень по воздуху, перед тем, как врезаться в пухлый сугроб, Ваня чувствовал себя бесстрашной птицей. Домой после этих полётов он приходил мокрый, как лягушка, и получал по заслугам. Но на следующий день снова взбирался со своими салазками на сенник, чтобы снова лететь в снег, раскинув руки.

Потом Ваня изобрёл часы. Пусть часы были уже давно изобретены — он изобрёл свои часы.

Часы его состояли из одного лишь зубчатого колеса с перекинутой через него собачьей цепочкой. К цепочке были привязаны гирьки — одна побольше, другая поменьше. Гирька, что побольше, тянула вниз. Гирька поменьше её задерживала. Стрелками были две старательно обструганные лучинки. Колёсико медленно двигалось на оси, но всё-таки стрелки за полчаса обходили половину циферблата. Тут Ваня подоспевал на подмогу и перекидывал цепь, чтобы стрелки могли обойти и вторую половину своей дороги.

Часы эти явно нуждались в усовершенствовании.

Сначала он разъединил стрелки. Ему надоело всегда видеть стрелки своих часов на одном и том же расстоянии одна от другой. Пришлось повесить ещё зубчатое колесо и ещё цепь с двумя гирьками, но теперь часы стали совсем ни на что не похожие. Четыре гири мешали друг другу. Их нужно было разнимать, оттягивать пальцами в стороны, когда они проходили одна мимо другой. По целым дням возился Ваня со своим недоношенным механизмом. Надо было придумать, как обходиться двумя гирьками. Для этого он сначала привязал меньшее зубчатое колесо к большему, но меньшая стрелка пошла сразу так быстро, что за какие-нибудь десять минут успевала несколько раз убежать и снова вернуться к своей длинной помощнице.

Отец увидел однажды эти часы и сам присел с ним рядом на корточки.

— Ишь ты, щегол, чего придумал... — прогудел он. Ваня впервые увидел лицо отца на одном уровне со своим...

— Ты механик, я вижу... — продолжал отец. — В Фультоны метишь... Семь лет всего, а вишь что выдумал...

С этого дня Владимир Иваныч начал лелеять мысль, что сына надо пустить по учебной части.

Из кожи вылезу, а дам Ивану образование. Из него, может, Ломоносов новый получится...

Подошли годы ученья, годы школы. Чтение, счёт, каракульки — вся эта премудрость Пронского уездного училища без особого труда давалась Ване, но он ею не увлекался...

Ученье в Пронской бурсе отталкивало Ваню, но книги неизъяснимо притягивали к себе маленького мечтателя. Ему хотелось поскорей разгадать загадку человеческого труда, тайну удач и неудач человека. Ни одного печатного клочка бумаги, ни одной книги не пропускал Ваня. Он прочёл и то, что осталось от отцовских книг, и скудный школьный запас, и заплесневелые старинные фолианты, найденные в чуланах и на чердаке в домике тётки Татьяны Ивановны...

Но вот однажды после обеда отец задержал сына на табуретке, когда тот хотел мчаться к своим прививкам и книгам.

— Надо мне с тобой, Иваша, потолковать.

Ваня приготовился к разговору.

— Так-то, брат... Думали мы, гадали, что с тобой делать... В уездном училище как бы тебя болваном не сделали. Способности твои развивать надо. Я из тебя решил учёного человека сделать... А посему нужно тебя пристроить в гимназию...

— А где она? — пробурчал Ваня.

— Гимназия, что ль? — переспросил отец. — В Рязани, братец... Туда и придётся тебя везти...

В один из ближайших дней Ваня был снаряжён в дальний путь. Его усадили в мягкое, душистое, свежее сено, обложили корзинками и узелками с разной снедью. Яблок и груш навалили прямо навалом. Даже и руку не надо было протягивать. Отец сел в передок телеги, накрутил на руку вожжи и, сняв шапку, тронул.

Ваня тоже помахал шапчонкой, и дом славных изобретений, качнувшись, остался позади.

Августовское небо безоблачно синело над головой. Горячая пыль вспыхивала из-под копыт лошади.

На полях стояли желто-розовые суслоны хлеба. Над запылёнными межниками замирали в воздухе бронзовые стрекозы с невидимыми, прозрачными крыльями. Отец задумчиво чмокал:

— Н-но, н-но...

Дорога была обсажена ровными белоногими берёзками.

По оврагам ярко рдела рябина. Тончайшая паутина дрожала в расплавленном стеклянном воздухе.

Близилась осень. И, как седой волос на голове ещё не старой, то там, то сям проглядывал в ровной зелени жёлтый листочек.

— Н-но... н-но... — покрикивал отец.

Ваня ехал учиться в таинственную Рязань.