Рисунки Н. Петровой

ВАТАГА РАЗВЛЕКАЕТСЯ

Летом, когда солнце клонится к закату, воздух в Риме так свеж, так позолочен угасающими лучами, что невольно тянет выйти на прогулку. В этот час тротуары в центре города полны народа, словно по ним движется нескончаемая процессия. На лицах гуляющих безмятежный покой и довольство людей, которые заслужили свой кратковременный отдых. Чаще всего здесь можно увидеть целые семьи: ребятишек, шумно бегущих впереди, родителей, степенно шествующих под руку, иногда в сопровождении служанки или бабушки, которая то и дело обмахивается старомодным веером.

Идут медленно, перемежая неторопливые слова глубокими вдохами, будто для того, чтобы захватить и унести домой побольше вечерней свежести, благо она даровая. Лишь изредка автомобиль, обгоняя пешеходов, замутит воздух струей бензиновой гари, да порой полусонная извозчичья лошадка протрусит ленивой рысцой, оставляя после себя острый запах конюшни.

Короче говоря, если у людей нет денег па поездку к морю или в горы, они могут чувствовать себя летним вечером на улицах Рима как па даче. Но представьте себе, что получается, когда в это чинное спокойствие вдруг врывается с диким криком толпа оборванных ребятишек. Выбежав из ближайшего переулка, они мчатся по улице с растопыренными руками, изображая аэропланы. Гуляющие шарахаются в стороны, словно на них напали тучи разъяренных комаров.

Так произошло и в этот четверг на Корсо — главной, наиболее оживленной улице столицы. Ватага ребятишек, налетев, как ураган, врезалась в самую гущу спокойно гуляющих горожан. Впрочем, это был не ураган, а воздушная эскадрилья. Об этом следовало догадаться по пронзительному завыванию сирен и широко распростертым крыльям. Но у взрослых мало воображения. Поэтому прохожие принялись браниться:

— Что за безобразие? Невежи!..

— Дьяволенок, ты чуть не свалил меня!

Пятеро мальчишек и одна девочка в ответ на эти окрики только удвоили свое усердие. Теперь бомбардировщики пикировали на толпу с невообразимым, всё нарастающим воем.

Откровенно говоря, эта игра сама по себе мало интересовала ребят. Им просто нравилось смятение, которое она вызывала. В самом деле, взбудоражить главную улицу города — немалое удовольствие для окраинной детворы. Оно стало бы еще больше, займись их проделками полицейский. Но на этот раз им не повезло: блюстителя порядка вблизи не оказалось.

Поэтому игра скоро надоела, и ребята двинулись на большую, красивую площадь, озаренную последними лучами солнца.

— А теперь что будем делать? — спросил старший из них, Марко.

— Пойдем смотреть витрины, — предложила Джованна. — Там выставлены такие дурацкие платья, — будет над чем посмеяться.

Идея понравилась, но не всем.

— Ох, уж эти женщины! — воскликнул Пертика, высокий, худощавый мальчуган.— Есть вещи куда занятней. Видите, напротив — театр? Скоро кончится концерт, публика начнет расходиться. Вот где будет смеху! Однажды я целый час простоял. Интересно! Мужчины все в черном, важные, как факельщики на похоронах. Женщины разряжены в пух и в прах, увешаны ожерельями и всякими побрякушками, как дикарки... А кланяются вот так...

Пертика показал, как кланяются богатые синьоры и как отвечают им чопорные дамы. Его ужимки вызвали у ребят взрыв смеха. Предложение было принято.

Только Джиджнно, двенадцатилетний мальчик, единственный тщательно одетый, с гладкой чолочкой на лбу, недовольно поморщился:

— А мне нравится музыка, и я ничего не вижу здесь смешного!

— Господские штучки! — презрительно отозвался Марко. — Только таким маменькиным сынкам, как ты, могут нравиться.

Замечание вызвало общий смех. Смеялась и Джованна. С мальчишками она держалась так, что и сама могла сойти за мальчишку.

Ватага двинулась к театру. Джиджнно обиженно плелся позади.

Пертика говорил сущую правду. Расходившаяся после концерта публика действительно оказалась очень занятной. Пожилые и молодые люди, важные, нарядные выходили из театра. У порога они рассыпались в любезностях:

— Прошу, прежде — вы...

— Ах, как можно! Нет, нет, сначала вы...

Следовали галантные расшаркивания, слащавые улыбки.

Наблюдавшие эту картину ребята веселились от души.

Пертика с блеском прирожденного комика передразнивал:

— Прошу, прежде — вы...

Другой мальчик, по прозвищу Раджоньере (Счетовод), сверкая живыми, умными глазами, отвешивал любителям музыки почтительно низкие поклоны.

— Коляску синьору! — восклицал он с неподражаемым жестом, как это делают солидные швейцары. Затем строил удивленную гримасу и добавлял:

— Как?! У вас нет коляски? Значит, есть специальный вагон? Эй, поезд синьору! Живо!

Кое-кто из публики возмущался:

— Поди прочь, нахал!

— Понимаю! — невозмутимо отвечал Раджоньере. — Значит, у синьора нет специального вагона! Выходит, что на концертах бывает и голытьба вроде нас...

Ватага была ужасно довольна: в такую игру им довелось играть впервые.

— Пертика, ты гений! Ловко придумал... — сказал десятилетний Беппоне, самый младший из всех. Но Пертика не удостоил его ответом. Толстый, простоватый Беппоне не был горазд на выдумки, и к нему относились немножко свысока.

— Замолчи! — резко перебила его Джованна. Она обернулась и стала прислушиваться

Ребята с любопытством взглянули на девочку и тоже повернули головы. Справа донесся тоненький, слегка дрожащий голосок:

— «В 1859 году, вовремя войны за освобождение Ломбардии», — голос отчетливо произносил слова, точно читал книгу. В нем было что-то, заставившее детей насторожиться. Необычный был этот голос. То есть он был такой же, как все, с чистым итальянским произношением, но в его струящемся тембре было что-то загадочное, словно он исходил от существа, непохожего па других.

— «...небольшой отряд кавалерии из Салюццо медленно двигался по дороге...»

Ребята вертелись во все стороны, мешали прохожим. Охваченные необъяснимым любопытством, они искали взглядом того, кому принадлежал этот голос.

Вдруг дети увидели его.

Это был мальчик лет четырнадцати. Худенький, бледный, с нежными чертами лица. Он сидел на приставленном к стене складном стуле, недалеко от входа в театр. Голова его была чуть откинута назад, тоненькие руки лежали на большой раскрытой книге, которую он держал на коленях. Мальчик был одет в старый, выцветший, не по росту короткий плащ. Из-под берета выбивались спутанные пряди каштановых волос. Во всей его фигурке было столько беспомощности и в то же время мягкости, что буйная шестерка растерянно примолкла.

Прохожие толкали загораживающих путь ребят, но те не отрывали глаз от мальчика, который, казалось, разговаривал сам с собой:

«...знамя сопровождали офицер и сержант, взоры всех были устремлены вперед...»

В это мгновение проходившая мимо мальчика изящно одетая дама споткнулась о его ногу и в смущении остановилась.

— Ах, бедняжка! Извини, пожалуйста ...— пробормотала опа. Порывшись в сумочке, дама вынула несколько монет и бросила их в полуприкрытую книгой чашку, стоявшую на коленях мальчика.

— Спасибо! — просто сказал он и продолжал чтение. Его длинные, тонкие пальцы легко скользили по книге, переворачивая страницы. Тут только дети поняли, что он читает рассказ и рассказ этот хорошо им знаком. Мальчик читал «Маленького ломбардского часового», высоко подняв голову к совсем не заглядывая в книгу.

— Так читают слепые! — вполголоса заметила Джованна.

— Да, — так же тихо подтвердил Джиджино. — Они читают пальцами. У них в книгах выпуклые точечки вместо букв.

Никто больше не проронил ни слова. Все смотрели на мальчика, и им было неловко: они видели его, а он даже не подозревал, что за ним наблюдают.

Слепой сидел с чуть запрокинутой головой, и его слабенький голосок терялся в уличном шуме. Он казался таким одиноким среди сутолоки большого города. Люди проходили мимо, не обращая на него внимания, а он продолжал читать, словно разговаривал сам с собой.

Наконец театральная публика разошлась, только шестеро ребят остались около слепого. Они боялись, как бы он не почувствовал, что па него глазеют, и не обиделся. Ребята молча перешли площадь и уселись на парапете. Отсюда они хорошо видели слепого.

— Как это несправедливо, что такой же мальчик, как мы, должен быть слепым! — пробормотал Джиджино.

— Верно, зачем на свете бывают слепые?— заметила Джованна.

На город уже спускались вечерние тени. Дети забыли всё: свое вторжение на центральные улицы, свои дерзкие проделки, забыли про время... Перед ними была вопиющая несправедливость. Они с горечью чувствовали, что не могут устранить ее.

Вдруг дети вскочили. Дюжина ног выпрямилась, дюжина рук судорожно сжалась. Около слепого словно выросла из окружающего сумрака старуха в черном платье. Резким движением она коснулась его плеча. Слепой испуганно вздрогнул, торопливо захлопнул книгу и, качнувшись, встал со стула.

Не успели дети опомниться, как слепой сложил свой стульчик с кожаным верхом, взял подмышку книгу, и они пошли. Старуха бесцеремонно тащила его за руку, а он, задыхаясь, неуверенными шагами еле поспевал за ней.

Когда мальчик и старуха, перейдя площадь, поравнялись с ватагой, слепой ткнулся на обочину тротуара и упал. Старуха пинком заставила его подняться.

— Болван! Ходить не умеешь!

— Извините, я постараюсь быть осторожнее, — пролепетал мальчик.

Свет фонаря упал на худенькое лицо слепого, и на мгновение стали видны его глаза. Они были ясные, голубые и, как казалось детям, полны печали и страха.

Через несколько минут мальчик и старуха скрылись в вечернем сумраке.

Только тогда ребята опомнились. Повсюду па площади горели фонари, сверкали неоновые рекламы магазинов. Уже давно пора было идти домой.

На обратном пути, проходя мимо бара, ребята остановились около мальчика в белой куртке, который старательно протирал тряпкой стекла витрины. Он делал свое дело с очень важным видом. Опрятная одежда, прилизанная прическа, белый галстук в крапинку придавали ему забавную изысканность, и весь он, казалось, был переполнен чувством собственного достоинства.

— Извините, не знаете ли вы что-нибудь о слепом мальчике? — спросила его Джованна.

Гарсоне выпрямился и быстро спрятал тряпку за спину.

— Чем могу служить? — спросил он тоном, каким спрашивал обычно посетителей бара.

Когда ему повторили вопрос, он, поджав губы, вежливо ответил:

— Я работаю здесь шесть месяцев. Помощником камерьере. И должен сказать, что вижу слепого каждый день. Утром старуха приводит его, а вечером является и уводит. Угодно еще что-нибудь узнать о нем?

— Нет, хватит, — с досадой сказал Марко, который не выносил напыщенных манер.

Гарсоне поклонился и возобновил свое занятие, а дети пошли дальше.

Обычно, возвращаясь вечером, они играли в «поезд» и «аэроплан», это помогало скорей добраться до дома. В этот вечер им не хотелось играть. Сердца их были полны непонятной горечи.

Шли молча, с опущенными головами, не обращая внимания на негодующие окрики прохожих, на которых они натыкались. Ребята думали о слепом мальчике. Кто он? Как он живет? Кто эта старуха?

О ЧЕМ МЕЧТАЛ СЛЕПОЙ

Слепой услышал, как за ним захлопнулась дверь. Он был дома, если можно назвать домом жалкую деревянную хибарку, лепившуюся под аркой древнего акведука на самой окраине Рима.

Старуха отпустила его и нетерпеливо прохрипела:

— Давай деньги!

Слепой вынул из кармана горсть мелочи. Старуха поспешно выхватила ее и обшарила все его карманы. Мальчик ощупью пробрался к своей кровати и сел. Он ждал, когда кончится позвякивание монет, которые старуха пересчитывала на колченогом столе.

Как только звяканье прекратилось, начались упреки:

— Опять мало! Совсем мало... Тебе всё нипочем, а я должна тебя кормить. Сколько раз учила я тебя, как надо просить! Ты не понимаешь, какого труда стоит заботиться о беспомощном бедняге вроде тебя, одевать, кормить... Не будь упрямым! Тебе надо только побольше клянчить и плакать, чтобы разжалобить прохожих. Кто откажет в хорошей милостыне слепому мальчику? Ты должен хотя бы хныкать, если не можешь плакать, и всё время твердить: «Сжальтесь надо мной, подайте милостыню бедному слепому, никогда не видевшему луча света»... Ну, что тебе стоит? Тогда бы ты приносил домой серебро, а не эти жалкие сольди...

Слепой молчал. Всего могла требовать от него старуха, только не притворного выпрашивания. Этого он ни за что не сделал бы, даже если бы его били палкой, как в тот раз, когда старуха заподозрила его в краже милостыни. А потом оказалось, что монеты провалились за подкладку дырявого кармана.

Нет, просить он не станет. Дадут, — скажет «спасибо», вот и всё.

Поговорив еще немного, старуха стала готовить на очаге ужин.

Слепой сидел неподвижно. Он чувствовал запах пищи, но не решался спросить, что готовят.

В голове его, как всегда, бродили странные мысли. Сейчас мальчик пытался вспомнить, когда его называли по имени. Очень давно! В последний раз это было в тот вечер, когда он принес старухе вдвое больше денег, чем обычно. Какой-то господин, наверно по ошибке, бросил в его чашку ассигнацию в пятьсот лир. Наверно, — сумасшедший. Прохожие обычно давали по пяти, редко по десяти лир. Как бы то ни было, в тот вечер старуха была очень ласкова с мальчиком и даже назвала его по имени.

Временами слепой забывал, что его зовут Орландо.

«Для меня это слишком большое имя»,— думал он порой, повторяя его по нескольку раз. Почему-то это имя напоминало ему лошадь, громадную, сильную, ростом, по крайней мере, вдвое выше его. Лошадей он представлял себе добрыми: добротой веяло на него от медленного цокота и запаха сена, когда вблизи него проезжали извозчичьи экипажи.

Как хорошо было бы прокатиться в таком экипаже, а потом попросить:

— Извините, синьор извозчик, не позволите ли вы мне потрогать лошадь? Я слепой, и если не потрогаю ее, то не буду знать, как она выглядит...

Извозчик, конечно, разрешил бы ощупать ее: ведь всякий, кто имеет дело с лошадьми, должен быть добрым, как они.

Мечты мальчика прервала старуха. Опа поставила ему на колени тарелку с жидкой похлебкой и сказала:

— Ешь. А вот тебе и хлеб с сыром.

В комнате слышен был запах жаркого, но старуха ничего не говорила о нем, и слепой ни о чем не спрашивал.

Он молча съел свою похлебку, а хлеб и сыр отложил, чтобы съесть перед сном.

«Ах, если бы всегда был день и я всегда мог бы находиться на площади! — со вздохом думал он. — Там, по крайней мере, бывает солнце, тепло которого так приятно чувствовать на лице».

Орландо родился слепым. Мир был для него сплошной тьмой, полной неведомых вещей и людей, всегда находившихся в движении. Среди этой сумятицы он двигался на цыпочках, с протянутыми вперед руками. Как хорошо, должно быть, зрячему! Не чувствовать себя таким одиноким, окруженным пустотой, иметь возможность прикоснуться к любой вещи...

«Интересно, — рассуждал иногда с собой Орландо, — сколько времени надо идти человеку, чтобы дойти до самой последней вещи, которую можно потрогать? Десять минут? Час? Год?»... Он не знал даже, что такое горизонт. Его горизонт был на расстоянии вытянутой руки.

Из того, что люди иногда проявляли к нему жалость, он заключил, что жизнь его гораздо несчастнее в сравнении с их жизнью. Он испытывал острую потребность довериться кому-то, кто помог бы ему разобраться в окружающем, кто объяснил бы ему, рассказал: «Жизнь — это то-то и то-то... Мир устроен так-то и так-то»... Но кто мог сделать это?

Старуха, у которой он жил, не была его матерью. Он не помнил своих родителей. Они умерли, когда он был совсем маленьким. Он часто вспоминал их, хотел, чтобы они были с ним, но воспоминания и желания эти были неясными. Он не мог отчетливо представить себе, что значит' для ребенка иметь родителей. Чувствовал только, что они должны быть полной противоположностью жадной и злой старухе. Сколько он помнил, всё время, с самых ранних лет, он жил у нее и она всегда заставляла его просить милостыню.

На площади возле театра он чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было. Когда уличное движение ослабевало, до его слуха доносились звуки концертной музыки. Музыка была его величайшим удовольствием, как всё, что не надо было ни видеть, ни ощупывать. Эта тяга к музыке выражалась у Орландо и в том, что он любил играть на гармонике, которую давала ему старуха. Но случалось это редко.

Книгу свою он знал наизусть, она всегда была одна и та же. Ему хотелось прочесть другие книги, узнать, как живут зрячие люди, что их окружает, как устроен мир, в котором они находятся... Но старуха сказала, что книги стоят дорого и что есть вещи поважнее, которые надо купить. «Наверно, мяса на жаркое»... — подумал он с горечью, но без зависти.

Мальчик вовсе не был ни жадным, ни лакомкой. Желания его были просты и наивны; они не шли дальше того, что могло помочь ему легче переносить свое одиночество или лучше удовлетворять свое любопытство. Ему хотелось прокатиться на извозчичьем экипаже, вдыхая запах свежего сена, или сидеть втихомолку с гармоникой и играть всё, что придет в голову.

Всегда, когда слепой начинал мечтать, чаще всего он думал о море!.. Ему очень хотелось почувствовать его запах, услышать его шум, догадаться, как оно выглядит. Его всегда тянуло к морю...

Вдруг Орландо почувствовал, что около его кровати стоит старуха, и невольно съежился. Она подходила либо для того, чтобы отнять деньги, либо для того, чтобы ударить мальчика. Но на этот раз он был счастливее.

— Завтра дам тебе гармонику, — сказала старуха.—Только играй веселей. Собери больше денег, иначе тебе не сдобровать.

Орландо облегченно вздохнул. Старуха не часто баловала его.

СЛЕПОЙ ЗНАКОМИТСЯ С ВАТАГОЙ САН ЛОРЕНЦО

Два дня спустя после описанных событий Марко и пятеро его друзей шли по одной из улиц Рима.

По воскресеньям Марко был свободен. Остальные дни недели он работал подмастерьем у своего дяди-маляра. После смерти отца мать бралась за всякую случайную поденщину, но зарабатывала гроши, и Марко помогал ей, как мог

Задуманная ребятами игра на этот раз протекала вяло. Нельзя сказать, чтобы она была скучной, — наоборот! Надо было бежать вдоль стены и, не останавливаясь, срывать куски афиш. Побеждал тот, у кого в конце улицы оказывалось больше всего обрывков бумаги.

Победила Джованна. Но на этот раз удача не доставила ей удовольствия. Она думала о другом.

Последним прибежал Джиджино. Ему посчастливилось сорвать целую афишу.

— Джованна, смотри; объявление о конкурсе! Кажется, на учителя...

Джованна собиралась через год-два поступать в учительскую семинарию. Ес мать — школьная уборщица — мечтала о том, чтобы дочь тоже работала в школе, только не уборщицей, а учительницей.

— Очень ей нужны твои конкурсы, — пренебрежительно заметил Марко. — Сейчас каникулы.

— Вот невежа!— возразил Джиджино.— Кто учится, тот всегда интересуется такими вещами.

— Не очень гордись, что ты школьник,— вмешалась Джованна. — Марко пе зубрит латынь, как ты, потому что должен работать. Зато он смелее тебя. Он наш вожак и капитан футбольной команды. А тебя даже в команду не приняли. Кроме того,— добавила она, кинув взгляд на афишу, — тут говорится совсем о другом — о школе артиллерийских офицеров. Если это и подходит кому, так только не тебе!

Эти слова вызвали общий смех. Все знали, что Джиджино далеко не отличался храбростью. Правда, он прекрасно учился в школе, но в глазах ватаги это не имело, большого значения.

— Чем же мы теперь займемся? — спросил Марко. У него было готово предложение, но он не решался высказать его из опасения, что оно будет отвергнуто.

Некоторые ребята предложили другие игры, но их отклонили. Все думали об одном и том же, хотя никто не хотел высказаться первым.

— Ну, что нам притворяться! — вырвалось, наконец, у Джованны. — Пошли к слепому, и всё тут... Никто спорить не станет.

Она не ошиблась.

Придя на площадь, дети сразу увидели слепого на обычном месте, у входа в театр. Он сидел на своем стульчике, одетый — хотя было довольно жарко — всё в тот же старенький короткий плащ, только на коленях, вместо знакомой книги, была гармоника.

В утренние часы площадь выглядела иначе, чем вечером: она казалась шире и многолюднее. На мраморных фасадах зданий играли лучи ослепительного солнца. Многочисленные прохожие в разноцветных летних костюмах напоминали медленно движущийся цветник. Только слепой оставался равнодушным к этому обилию света и красок. Для него не существовало разницы между днем и вечером.

— Сколько у нас в кассе? — вдруг спросила Джованна.

Раджопьере извлек сшитую из листков тетрадку.

— Тысяча девятьсот двадцать четыре лиры, — сказал он, заглянув в свои записи.

Раджопьере был кассиром ватаги. Эту обязанность возложили на него потому, что его отец служил в писчебумажном магазине и снабжал его листками, на которых было напечатано: «Добито» и «Кредито».

— Вполне достаточно, — сказала Джованна.— Дай мне пятьдесят лир.

— Что!? — воскликнул изумленный Раджоньере, для которого собранные ватагой деньги были дороже всех сокровищ мира,— Но ведь мы должны купить мяч и заплатить за футбольную площадку. Это вопрос чести!

Джованна сощурила глаза. Когда они становились у нее узенькими, как две щелочки, это означало, что в голове девочки засела упрямая мысль, которую нс вышибить никакими силами.

— Пустяки!—решительно заявила она.— Речь идет всего-навсего о полсотне лир.

То, что она предлагала, было невероятным. небывалым нарушением правил ватаги. Эти деньги, собранные с большим трудом, считались священными. Они составляли основной фонд ватаги Сан Лоренцо, участниками которой были эти шестеро ребят. А ватага городского района, по мнению ее членов, была чем-то вроде народной милиции, всегда готовой защитить честь своего района. Принимали в ватагу не всякого. Тот, кто становился ее членом, приносил торжественную клятву беспрекословно повиноваться вожаку и сражаться с любым противником за превосходство своего района над всеми другими. Недаром Сан Лоренцо был рабочим кварталом, ребята тут, почти все — дети рабочих, считались боевым и бесстрашным народом.

Предложение взять из кассы пятьдесят лир — и когда же? — накануне матча со смертельным врагом, ватагой Сан Джованни! — было почти изменой, равносильной обращению во время драки за помощью к полисмену.

На Джованну ополчились все, даже Джиджино, который только и мечтал о дружбе с ней. Факт был настолько чудовищен, что Джиджино не мог оставаться равнодушным, хотя не состоял членом ватаги.

— Ни одного сольдо! Касса неприкосновенна! — твердо заявил Раджопьере.

Джованна еще сильнее сощурила глаза.

— Ты мне их дашь, и немедленно! — угрожающе сказала она.— Иначе отведаешь сейчас же моих кулаков. Не думайте, что я, как женщина, боюсь вас. Давайте пятьдесят лир! Ну!?.

Помолчав, она добавила вполголоса:

— Это нужно для слепого. Купим ему пирожное.

— А!.. — растерянно пробормотал Раджоньере. — Если для слепого...

Самый упорный противник был сломлен. Остальные, разумеется, охотно присоединились к предложению Джованны.

Все ребята направились в бар, где работал уже известный им гарсоне.

В это время он мыл за прилавком гору грязных тарелок. Заметив ребят, гарсоне поспешно бросил мочалку в таз, выпрямился и принял беспечный и важный вид.

— Что вам надо? — спросил стоявший у кассы хозяин бара. — Мог бы войти кто- нибудь один. Не устраивайте здесь толкучки.

— Мы покупатели и платим наличными, —- с достоинством возразил Раджоньере. Для большей убедительности он помахал в воздухе всей наличностью своей кассы. — Будьте добры обслужить нас. Нам нужно пирожное за пятьдесят лир. Самое лучшее.

Гарсоне вытер руки и степенно подошел к покупателям.

— С чем прикажете? С кремом или с шоколадом? — спросил он с видом тонкого знатока.

Не обращая внимания на недовольство хозяина, ватага подвергла этот вопрос длительному обсуждению. Решено было взять пирожное с кремом, — оно стоило ровно пятьдесят лир.

Тут возникло новое затруднение: как отдать слепому пирожное? Снести самим — он может обидеться.

Джованна попросила хозяина, чтобы он позволил сделать это гарсоне.

— Мы, конечно, дадим на чай! — добавила она тоном дамы большого света.

— Чезаре, отнеси пирожное! — крикнул владелец бара. — И чтоб я больше не видел этого сброда в моем заведении!

Ватага, довольная тем, что вывела его из себя, с достоинством удалилась.

Чезаре, узнав, что пирожное предназначено слепому, отнесся к делу со всей серьезностью. Он положил пирожное на тарелку, поставил тарелку на поднос и положил рядом гофрированную бумажную салфетку.

Но прежде, чем отправиться к слепому, он шопотом попросил:

— Пожалуйста, не злите хозяина. Отдуваться за всё придется мне. Здесь — золотое местечко, и мне хочется удержаться на нем. Понимаете? Через три года хозяин повысит меня в должности и сделает камерьере. Он обещал.

— Подумаешь, персона! — пробормотал Пертика, когда Чезаре отошел. — Надел галстук в крапинку и воображает!

С противоположного тротуара дети видели, как Чезаре подошел к слепому сказал что-то и поставил ему па колени поднос. Слепой сначала не понял, видимо, в чем дело, и мгновение оставался недвижим. Затем робко протянул руку и взял пирожное. Наблюдая, как он осторожно, смущенно и в то же время с восторгом откусил кусочек, ребята забыли и про свою кассу, и про мяч.

Когда Чезаре вернулся с пустым подносом, Джованна смущенно сказала:

— На чай мы можем дать только пять лир...

— Нет, спасибо, — великодушно отказался Чезаре. — Оставьте их себе. Правда, хозяин почти ничего не платит мне. Я работаю за чаевые. Но здесь исключительный случай, и я обслужил даром. Извините, мне надо идти. Без меня в баре не обойдутся.

Когда шестеро ребят осторожно подошли к слепому, он еще не играл на гармонике. Им хотелось что-нибудь сказать ему, но они не знали, как начать. Вдруг слепой повернул к ним голову, словно видел их, и просто сказал:

— Спасибо за пирожное. Оно очень вкусное.

Вся шестерка открыла рты от изумления. Как он догадался, что они стоят рядом и что это они прислали ему угощение?!

Первым нашелся Раджоньере:

— Не за что, — ответил он. — И стоит-то оно пустяки.

— Что за разговоры! — вмешалась Джованна. — Скажи лучше, понравилось ли тебе пирожное?

— Да, — подтвердил слепой, смущенно склонив голову, словно он признавался в чем-то предосудительном. — За всю жизнь я съел только три пирожных. Нет, с этим — четыре...

Детей глубоко тронули эти простые слова, — Мы не знали, какое выбрать: с кремом или шоколадное,— пробормотал Марко, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— С кремом лучше,— сказал Джиджино.

— Нет, шоколадное, — возразил Пертика.— Ты, как всегда, ничего не понимаешь.

— Мы дадим ему попробовать то и другое, пусть решит сам, — заявила Джованна таким тоном, словно это было уже решено.

— Это ты придумала угостить меня, — сказал слепой. — Правда? Я узнал по твоему голосу.

Изумленные дети переглянулись: уж не волшебник ли этот мальчик?

— Интересно, сколько вас? — продолжал слепой. — Как будто пятеро? Нет, здесь есть еще кто-то.

— Это я, — пролепетал Беппоне. — Но как ты мог увидеть меня?

При слове «увидеть» Пертика дал ему подзатыльник. Слепой улыбнулся.

— Я тоже вижу, — сказал он. — Правда, по-своему. Это трудно объяснить. Часто я очень хорошо «чувствую» людей...

Дети не поняли, но остались очень довольны тем, что их могут «чувствовать».

— Как тебя зовут? — спросила Джованна.

— Орландо. По я не привык, чтобы меня так звали. Это имя кажется мне слишком громоздким.

— Хорошее имя. Но если, по-твоему, оно тебе не подходит, мы будем звать тебя Нандо. Хорошо?

Орландо казалось, что он родился вновь. Это уменьшительное «Нандо» повторили несколько раз, и только тогда он убедился, что это именно его имя. Ему нравилось, что его так называют: это значило, что обращаются к нему, а не к просящему милостыню слепому. Впервые с ним говорили просто, не проявляя обидного сочувствия.

Разговор продолжался около часа. Нандо забыл о своей гармонике. Как пи странно, он не чувствовал отчужденности в беседе с этими ребятами, хотя они были зрячими. Он рассказал им немного о себе:

— Я не скучаю: читаю, играю на гармонике, думаю. Иногда только чувствую себя очень одиноким. А вы?

Члены ватаги, разумеется, никогда не чувствовали себя одинокими.

— Мы всегда вместе, — ответила за всех Джованна. — Мы большие друзья.

— Это, должно быть, очень хорошо — иметь друзей, — тихо сказал Нандо.

— У тебя их нет?

— Нет.

Несколько мгновений все молчали. Не иметь друзей детям казалось чем-то ужасным.

— Хотя... у меня тоже есть друзья: книга и гармоника,— сказал Нандо, почувствовав замешательство своих новых знакомых. — Только гармонику мне дают очень редко, а книга со мной всегда, когда я хочу. Вы читали ее? Называется она «Сердце». Замечательная книга!

Лицо его вдруг вспыхнуло, и в порыве великодушия он предложил:

— Хотите ее? Джованна, хочешь? Я с удовольствием отдам тебе.

Но протянутая рука с книгой тотчас же опустилась.

— Какой же я глупый! Вы ведь не сможете ее прочесть. Вот досада! А вам стоит узнать, что в ней написано.

Дети поняли, что Нандо хочет чем-нибудь выразить свою признательность и что книга — самое лучшее, что он мог предложить. Никому не пришло в голову огорчить его, сказать, что книгу эту они читали.

— В таком случае, — возбужденно продолжал слепой,— могу вам прочесть ее. Если вы свободны, начнем сейчас. Хотите?..

— Нет, сейчас уже поздно, — сказала Джованна. — Условимся так: завтра мы придем, и ты прочтешь ее нам.

— Придете? — воскликнул слепой. Это простое обещание было для него чем-то необыкновенным. — Мне говорят это впервые. Ооычно дают несколько лир и проходят мимо. Но... вы в самом деле придете? Почему вы хотите это сделать?

Дети были в замешательстве. Опи и сами не знали почему.

— Потому что... потому что мы часто здесь проходим, — пролепетала Джованна. — Потом... потом ведь ты обещал нам читать книгу. Разве забыл?

Нандо был в восторге. Впервые за всю жизнь его просили о каком-то одолжении, давали ему возможность быть полезным.

— Да, конечно! — воскликнул он.— Я прочту вам всю книгу!

Когда ватага ушла, Нандо долго еще сидел молча, забыв про гармонику.

Затем он вспомнил, что скоро должна прийти старуха, и стал наигрывать разные мотивы. На этот раз, однако, его не удовлетворяли печальные мелодии, которые он привык исполнять. Он играл их по привычке, думая о другом. У него было такое чувство, словно частица солнца, согревавшего его лицо, проникла внутрь и согрела его сердце.

ДРУЗЬЯ СЛЕПОГО

Впервые в жизни у Нандо появились друзья.

Шестеро детей часто навещали его: иногда все вместе, иногда по одиночке. Случалось, что вместе с ними приходили другие ребята из их квартала. Был период школьных каникул, и почти все, кроме Марко, который работал, имели в своем распоряжении достаточно свободного времени.

Слепой читал своим друзьям самые интересные, но его мнению, самые захватывающие страницы книги, и они внимательно слушали, ничем не выдавая, что книга давно им известна.

Разумеется, они каждый раз приносили пирожное. Раджоньере, который вел учет расходам, становился всё более озабоченным.

— Деньги тают, — говорил он. — Как быть с покупкой мяча?

Никто не обращал внимания на его слова. Да и сам он всегда испытывал удовольствие, наблюдая, с каким наслаждением слепой ест пирожное.

Со времени знакомства с Нандо дети неузнаваемо изменились. Правда, они по- прежнему слонялись по улицам без дела, занимались привычными, подчас грубыми, надоедливыми проделками, но невольно ощущали на себе влияние Нандо.

И Нандо в свою очередь чувствовал в окружающем мраке веяние какой-то новой теплоты, словно что-то переменилось и в нем самом и вокруг него. Это была теплота впервые изведанной дружбы. Он не был больше одинок. У него появились друзья! Он начал понимать понемногу, что это значит. Дети открыли ему сущность и смысл дружбы с самой волнующей стороны, Они обращались с ним, как с равным, они считали его «своим».

Нандо различал теперь голоса и характеры своих друзей. Но его это не удовлетворяло. Ему хотелось «потрогать» их. Зрение его было в кончиках пальцев. Если бы он мог ощупать, тогда действительно «увидел» бы их. Но из робости и боязни обидеть своих друзей он ни разу не заговорил об этом.

Зато ребята знали о нем всё, что их интересовало. О старухе слепой никогда не упоминал, и дети понимали его. Когда близилось время ее появления, Нандо просил их уйти. Старуха не хотела, чтобы он разговаривал с кем бы то ни было, так как во время таких разговоров прохожие не останавливаются и не дают милостыню. Из нескольких туманных слов слепого они поняли истинную причину страха, который старуха внушала Нандо. Стремясь удержать его в повиновении, она грозила в случае непослушания отправить его в приют для беспризорных. Причем она изображала этот приют в таких красках, перед которыми померкла бы самая неприглядная действительность. По ее словам, это было ужасное место, где слепым все будут помыкать, где он будет голодать и подвергаться побоям.

Не следует, однакотдумать, что сближение со слепым быстро сделало Джованну и ее пятерых друзей благонравными ребятами. Они остались, как и были, буйной ватагой района Сан Лоренцо, падкой на дела и развлечения не всегда похвального свойства. Они сочли бы даже оскорблением, если бы кто-нибудь вздумал назвать их «славными ребятами». Такой человек сразу стал бы их врагом.

— Быть «славными ребятами», ангелочками — значит быть дураками и иметь рыбью кровь,— изрек как-то по этому поводу Пертика, который слыл в ватаге философом.

Давно прошли те времена, когда ватаги разных районов города устраивали побоища с применением камней и палок. Теперь они, в том числе и ватага района Сан Лоренцо, стали более степенными. Гордое соперничество между кварталами и районами продолжалось, но оно выражалось более мирным образом. К дракам прибегали лишь тогда, когда серьезно задевались честь и достоинство ватаги. Палок и камней в этих случаях не применяли, но считалось допустимым пускать в ход в качестве оружия выдернутые из земли с корнями пучки травы — «топпы». Задать противнику «топпу» — значило обрушиться на него градом комьев сырой земли, прилипшей к корням травы. Получить такой снаряд в голову не доставляло большого удовольствия.

Хотя с некоторых пор ватага Сан Лоренцо находилась в мирных отношениях с остальными, всё же существовало острое соперничество между нею и ватагой смежного района, Сан Джованни. Внешне это имело вид простого футбольного соперничества, однако в нем время от времени проскальзывали веяния старых традиционных битв. Это было скорее перемирие, чем мир. Взаимоотношения между ними стали неустойчивыми с той поры, как ватага Сан Джованни в футбольном матче одержала победу над ватагой Сан Лоренцо со счетом 3 : 0 и, не дожидаясь встречи-реванша, объявила Сан Джованни самым сильным районом Рима.

Возмущенная ватага Сан Лоренцо в ожидании встречи-реванша, победоносный исход которой считался несомненным, прервала дипломатические отношения со своими противниками и отказалась вести с ними какие бы то ни было переговоры.

С некоторыми из защитников престижа Сан Лоренцо читатель уже знаком. Среди них особенно выделялась Джованна, не только потому, что она была единственной девочкой в ватаге, но главным образом вследствие ее упрямого и властного характера. Высокая, довольно красивая, она с великолепной непринужденностью носила свои скромные фартуки, перешитые матерью, и яркие веснушки па лице.

В ватагу входил также Джиджино, хрупкий с виду школьник, единственный из членов ватаги сын зажиточных родителей. Он был исключен из футбольной команды за отвратительную игру во время соревнования. По этому случаю Джованна подняла его на смех:

— Приняли бы нас, девчонок, в игру, мы бы показали вам! — заявила она. — Сан Лоренцо всегда выходил бы победителем. Уж я-то во всяком случае сыграла бы лучше Джиджино! Единственный настоящий игрок у нас — Марко...

Джиджино был обескуражен. Участия в команде он добился главным образом для того, чтобы приобрести авторитет в глазах Джованны. К великому его огорчению, она обращала больше внимания на Марко. В ее глазах Марко был смел, а он — нет, Марко играл хорошо, а он — плохо... Всё было верно, и Джиджино в глубине души с отчаянием признавал это, но, когда так говорила Джованна, это становилось нестерпимым. Единственным его преимуществом перед Марко были отличные отметки в школе, но это не повышало его авторитета.

— Можешь не показывать мне твои «восьмерки» по латыни, — насмешливо говорила Джованна, которая и сама училась неплохо. -— Восьмерки хороши, когда их получает наша команда, а пе тогда, когда они стоят в твоем дневнике.

Главарь ватаги Марко по натуре был добрым мальчиком, но, может быть, потому, что у него пе было возможности учиться в школе, он всегда посмеивался над «школярами». Порой ему не хватало сообразительности. Например, разговаривая со слепым, он часто говорил: «Видишь?» или «Ты должен бы видеть».

Джиджино в таких случаях делал ему знаки и старался как-нибудь исправить допущенную бестактность.

Меньше всего обращал внимания па промахи такого рода сам Нандо.

— Да, вижу, — просто отвечал он и продолжал разговор.

В ватагу входили еще: известный уже нам Раджоньере, Пертика — плут и философ, Беппоне, которого остальные пятеро брали с собой больше для того, чтобы посмеяться над его глупыми выходками, но который был всей душой привязан к ватаге и к Марко. Дальше следовали: Альфонсо, Карло, Джиджино 2-й Мавр, в отличие от Джиджино 1-гo, который был почти блондином, Серджио и ряд других — в общем десятка три ребятишек, задавшихся целью не допустить, чтобы их считали «хорошими» детьми, «молодцами» и так далее, а предпочитавших характеристики вроде: «дьяволята», «нахалы», «уличная банда»... Такие эпитеты, щедро раздаваемые прохожими на улицах, вызывали у ребят чувство гордости, словно это были почетные титулы, заслуженно приобретенные великими деяниями.

В ватаге не было, если не считать Джованны, девочек. Между юными обитательницами квартала и ватагой отношения были далеко не дружелюбны. Джованна никогда не упускала случая поиздеваться над девочками:

— Эй, Леда, ты что, аршин проглотила, что ли? Поменьше важничай!

— Синьорина, не задирайте нос так высоко, не то его приметит птичка и...

В общем, девочки этого квартала, как, впрочем, и всех кварталов любого города, страдали немножко склонностью выглядеть «синьоринами» и не позволяли «фамильярностей».

Единственным исключением была Джованна, и за это ватага ее любила.

(Продолжение следует)

К ЧИТАТЕЛЯМ ЖУРНАЛА "КОСТЕР"

Рим очень далеко от Ленинграда: тысячи километров отделяют итальянских детей от советских. По их дружба не знает ни расстояний, ни границ. Итальянская пословица говорит: «Расстояние, как ветер, гасит огоньки маленьких чувств и раздувает пламя настоящих». Симпатия итальянских детей к советским всегда встречает горячий отклик в великой стране Советов, славная история которой является примером для всего мира.

Самый лучший привет, с каким я могу обратиться к читателям журнала «Костер» — это передать им любовь и уважение пионеров и детей Италии!

Детский писатель Марчелло Арджилли