Я бы, конечно, не выдержал экзамена по марксизму, но, зная, что у фашизма есть своя духовная сторона и что он представляет собой реакцию на рационалистическую гуманность девятнадцатого века, я не могу не видеть в нем в то же время движения, реакционного политически и экономически, контрреволюции pur sang (чистокровной (франц.), попытки всех старых социальных и экономических ретроградов подавить народы и их притязания на счастье и предотвратить какой бы то ни было социальный прогресс, устрашающе окрестив его «большевизмом». С точки зрения консервативного капитализма Запада, фашизм был просто надежной защитой от большевизма и от всего, что обозначалось этим словом, — особенно после «purges» (чисток (франц.) в июне 1934 года, которые искоренили в национал-социализме все социалистическое и спасли власть старой коалиции помещиков, военщины и промышленников.

Эта кровавая акция была рассчитана на то, чтобы укрепить международное положение нацистского режима. Западу продемонстрировали, что в Германии дело идет хоть и о смене власти, но не о революции, которая угрожала бы существующей экономической системе. На Западе увидели, что не ошиблись в своей оценке фашизма, убедились, что фашизм означает «порядок», порядок в старом его понимании. Морщились, правда, при виде гнусностей фашизма, но не решались покончить с ними внутри страны посредством дипломатической изоляции, что сделать тогда было очень легко. Появилась на свет «революция», на стороне которой оказались все реакционные силы мира, всяческие «Комите де Форж», все враги свободы и социального прогресса, аристократия, Сен-Жерменское предместье, сливки общества, принцы, военная верхушка и та часть католической церкви, которая видела в христианстве прежде всего иерархию, смирение, слепую косность.

Фельдмаршал Геринг — вот воплощение, весьма объемистое воплощение этого альянса прусского юнкерства, военщины и промышленности, странная смесь увешанного орденами miles gloriosus (хвастливого воина (лат.) и крупного акционера. Он был главой германо-европейской промышленной монополии после порабощения Европы, которому предшествовали подрыв сил демократического сопротивления и всеобщая подверженность фашистской заразе. Если кто тут помог, то это богачи, то это дельцы всех стран. Этим хорошо, они зарабатывают, покупают на черном рынке, прожигают жизнь в Монте-Карло, а народы тем временем мрут от голода и становятся жертвой германской политики, направленной на их моральное и физическое оскопление.

Повторяю: с точки зрения консервативного капитализма Запада, фашизм был просто надежной защитой от большевизма и от всего, что подразумевалось под этим словом. Со всеми гнусностями, которые творил фашизм внутри страны, на Западе мирились, закрывая глаза на то, что их внешнеполитическим кредо была война. А быть может, и против войны ничего не имели. Ведь во Франции, например, война и поражение помогли свергнуть республику и произвести «национальную», то есть фашистскую, революцию. Фашистский режим укрепляли извне, усматривая в разнузданнейшем произволе, бесправии и разрушении культуры порядок, красоту и безопасность,— не безопасность народов, а безопасность от народов, от социального прогресса.

Диктаторы могли, казалось бы, по праву воскликнуть: «Чего хотят эти люди? Почему это они вдруг стали воевать с нами? Ведь они же явно и тайно покровительствовали нам и помогали! Они помогли нам сесть в седло и поддержали нас в нем, они нас финансировали, восхваляли, опекали, они поднесли нам на блюдечке те внешнеполитические успехи, которыми мы окончательно заткнули рот своим внутренним противникам. Да и не так уж они непреклонны, эти западные враги. В сущности, они не хотят уничтожить фашизм. Втайне они за то, чтобы его сохранить. Они сражаются нехотя, с неясными намерениями, и нетвердость их воли — наша надежда. Да, в военном отношении они берут верх, но если мы продержимся, то внутренние разногласия между союзниками при ведут к открытому взрыву, и мы извлечем из этого пользу, мы столкнем лбами Восток и Запад».

Они заблуждаются, и их надежды не сбудутся. Конечно, между Россией и ее союзниками имеются разногласия из-за несходства мировоззрений, но ведь эта война, помимо всего прочего, есть путь к устранению разногласий, к примирению социализма и демократии, примирению, на которое уповает весь мир. Они едины в борьбе против деградации человечества, каковую означало бы завоевание мира фашизмом. Они заодно в борьбе за свободу и право. А войну за свободу и право можно вести только вместе с народами и во имя народов. Будем искренне надеяться, что на этот раз не произойдет того, что произошло после войн против Наполеона, которые назывались «освободительными», покуда для них нужны были народы и стремление народов к свободе, а на поверку оказались «освободительными» лишь во внешнеполитическом смысле, ибо плоды революционной внутриполитической борьбы так и не достались народу.

Тогда, в 1813 году, правители и правительства боролись не столько против Наполеона, сколько против революции, оруженосцем которой был этот император. Народам, однако, они лгали, что борьба идет за свободу, и я не уверен, что они, как я, чувствовали всю мерзость обмана народов.

В марте 1932 года, за год до моего отъезда из Германии, выступая в Прусской академии искусств по случаю столетия со дня смерти Гете, я закончил свою речь такими словами: «Кредит, который история еще предоставляет сегодня буржуазной республике, буржуазно-демократическому строю, этот поистине краткосрочный кредит, основан на не утраченной пока вере в то, что демократия действительно обладает способностью, которую лживо приписывают себе ее рвущиеся к власти враги, а именно способностью помочь преобразованию государства и экономики, необходимому для их существования в будущем новом мире». Это предостережение, которое я адресовал тогда германскому третьему сословию, можно адресовать сегодня всему буржуазному миру Европы. Если у него не хватит мужества опереться в этой войне и после нее на народы, действительно увидеть в ней «people's war» (народную войну (англ.) и пожелать нового, более свободного, более справедливого мира и социальной демократии, если буржуазный мир вместо этого, забыв о своих революционных традициях, свяжет себя с силами старого порядка (порядка лишь по названию, чтобы только любой ценой избежать всего, что он именует «анархией», то есть избежать всякой революционности), тогда истерзанные фашизмом народы Европы перестанут верить в этих освободителей...

Я думаю, никто не заподозрит во мне поборника коммунизма. Однако я не могу не видеть в страхе буржуазного мира перед словом «коммунизм»,— страхе, на котором так долго держался фашизм,— какого-то суеверия, какой-то незрелости, главной глупости нашей эпохи.

Коммунизм как мечта гораздо старше марксизма, но, с другой стороны, он содержит элементы, которые принадлежат миру будущего. Старше он по тому, что уже народные религиозные движения конца средних веков носили эсхатологически-коммунистический характер: уже тогда считали, что земля, вода, воздух, звери, рыбы и птицы должны стать общим достоянием, что и господа должны трудиться ради хлеба насущного, а все оброки и подати следует отменить. Вот почему коммунизм старше, чем Маркс и XIX век. Грядущему же он принадлежит постольку, поскольку мир, который будет после нас, в котором будут жить наши дети и внуки и который уже начинает вырисовываться, трудно представить себе без коммунистических черт, то есть без принципа общественного владения благами земли, без последовательного стирания классовых различий, без права на труд и обязанности трудиться для всех.

1946