I.

Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой ¹ из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно, он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо ещё с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так. чтобы провести время.

Да и куда ему было торопиться?

Его разбудило осторожное царапанье в дверь,—это просился Музгарко, небольшая пёстрая вогульская² собака, жившая в этой избушке уже лет десять.

— Я вот тебе задам, Музгарко! — заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой.— Ты у меня поцарапайся.

Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.

— Ах, чтоб тебя волки съели! — обругался старик, поднимаясь с лавки.

Он в темноте подошёл к двери, отворил её и всё понял: отчего у него болела спина и отчего завыла собака.

Всё, что можно было рассмотреть в приоткрытую дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снегу всё видно: и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся, почерневшую реку, и каменистый мыс. выдававшийся в реку круглым уступом.

Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.

— Ну. что же. значит, конец! — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз.—Ничего, брат, не поделаешь... Шабаш³.

Сибака вильнула хвостом и тихо взвизгнула гем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.

— Ну, шабаш, ну, что поделаешь, Музгарко! Прокатилось наше красное лето, а теперь заляжем в берлоге.

На эти слова последовал лёгкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина.

— Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня.— Не нравится, а?

Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступили закопчённые брёвна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик, сгорбленный, седой...

Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжёлых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырём, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом. Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.

— Сейчас, не торопись,— ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой.— Успеешь.

Музгарко лёг и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток ⁴, собака радостно залаяла и бросилась в дверь.

— То-то вот у меня поясница третий день болит,— объяснял старик собаке на ходу.— Оно и вышло, что к ненастью. Вона как снежок подваливает...

За одну ночь всё кругом совсем изменилось: лес казался ближе, речка точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землёй и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю.

Старик оглянулся назад, за свою избушку,— за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жёсткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось вёрст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. A какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю!

К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в неё, оперся передними лапами на край, зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул.

— Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик.— Погоди, может и нет ничего.

Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперёд, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть ⁵, действительно, огрузла ⁶ самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.

— Есть. Музгарко...

Снасть состояла из брошенной поперёк реки бечевы с поводками из тонких шнуров и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехали к концу снасти, старик осторожно начал выбирать её в лодку.

Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, шука и целых пять штук стерлядей.

Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвёл её к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел на носу лодки и внимательно наблюдал за работой.

— Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу.— А ловить не умеешь... Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идёт лучше на крюк. В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы её из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем... Ну, а теперь айда домой! Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим.

Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму, вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год. только нехватало у него соли, чтобы её солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.

— Скоро обоз придёт,— объяснил старик собаке.— Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху. Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко.

II.

Осенний день короток. Старик всё время проводил около своей избушки, поправляя и то, и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов ⁷, в другом бревно подгнило. в третьем угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному всё равно ничего не поделать.

— Как-нибудь, может, перебьюсь зиму,— думал старик вслух, постукивая топором в стену.— А вот обоз придёт, так тогда...

Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел раз в год. Было о чём подумать.

Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придёт обоз-то, из-за мыса.

К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых, пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжёлой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солнцевосхода. Ах, какой бывает ветер! Даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в тёплую сторону, откуда весной летит всякая птица.

Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чём думал старик?

Первый снег всегда и радовал его, и наводил тоску, напоминал старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студёная.

Там у него был и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил: умрёт — некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. Одна отрада оставалась: собака. И любил же её старик: гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была всё — и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.

— А ведь стар ты стал, Музгарко,— говорил старик, гладя собаку по спине.— Вот и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть... Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки! Пора, видно, нам с тобой и помирать.

Собака была согласна и помирать. Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала.

А он сидел и всё смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зелёной стеной уходивший на сотни вёрст туда, к студёному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студеной,— смотрел и не шевелился, охваченный своей тяжёлой стариковской думой.

Вот о чём думал старик.

Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промысла в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме.

Старик был тогда совсем молодым, а звали его по деревне Елеской Шишмарём,— вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Блеска с ним, ешё мальчиком, прошёл всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и курицу ⁸, и оленя, и медведя,— что попадёт. Из дому уходили недели на две, на три.

Потом Блеска вырос, женился и зажил своим домом в Чал- пане, а сам попрежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Блески подрастать своя семья —два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были бы отцу подмогой на старости лет. Но в холерный год семья Блески вымерла...

Случилось это горе осенью, когда он ушёл с артелью других охотников в горы за оленями. Ушёл он семейным человеком, а вернулся бобылём ⁹. Тогда половина народу в Чалпане вымерла; холера пришла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву.

Долго горевал Блеска, но второй раз не женился: поздно было вторую семью заводить. Так он и остался бобылём и пуще прежнего занялся охотой.

В лесу было весело, да и привык уж очень к такой жизни Блеска. Только и тут стряслась с ним великая беда. Обошёл он медвежью берлогу, хорошего зверя подглядел и уже вперёд рассчитал, что в Чердыне за медвежью шкуру получит все пять рублей. Не в первый раз выходил на зверя с рогатиной да с ножом, но на этот раз сплоховал: поскользнулась у Блески одна нога, медведь насел на него. Рассвирепевший зверь обломал охотника насмерть, а лицо сдвинул ударом лапы на сторону.

Едва приполз Блеска из лесу домой, и здесь свой знахарь лечил его целых полгода; остался жив, а только сделался уродом. Нс мог далеко уходить в лес, как прежде, когда ганивал сохатого ¹⁰ на лыжах вёрст по семидесяти, не мог промышлять наравне с другими охотниками,— одним словом, пришла беда неминучая.

В своей деревне делать Блеске было нечего, кормиться мирским подаянием не хотел, и отправился он в город Чердынь, к знакомым купцам, которым раньше продавал свою охотничью добычу. Может, место какое-нибудь отыщут Блеске богатые купцы. И нашли.

— Бывал на волоке с Колвы на Печору? — спрашивали его промышленники.— Там на реке Студёной зимовье,— так вот тебе быть там сторожем. Вся работа только зимой: встретить да проводить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и припас всякий для охоты — поблизости от зимовья промышлять можешь.

— Далеконько, ваше степенство...— замялся Блеска.—Во все стороны от зимовья вёрст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдёшь.

— Уж это твоё дело, выбирай из любых: дома голодать или на зимовье барином жить.

Подумал Блеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год. Потом Блеска должен был покупать всё на свои деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовке.

Так он и жил в лесу. Год шёл за годом...

III.

До обоза, пока реки ещё не стали, старик успел несколько раз сходить на охоту.

Боровой рябчик поспел давно. Обозный приказчик всегда покупал у старика рябчиков с особым удовольствием, потому что из этих мест шёл крепкий и белый рябчик, который долго не портился, а это всего важнее, потому что убитые на Студёной рябчики долетали до Парижа. Их скупали купцы в Чердыне, а потом отправляли в Москву, а из Москвы рябчиков везли громадными партиями за границу.

Старик на двадцать вёрст от своей избушки знал каждое дерево и с лета замечал рябиные выводки: где они высиживались, паслись и кормились. Когда выводки поспевали, он знал, сколько штук в каждом, но для себя не прочил ни одного, потому что это был самый дорогой товар и он получал за него самый дорогой припас — порох и дробь.

Нынешняя охота посчастливилась необыкновенно, так что старик заготовил пар тридцать ещё до прихода обоза и боялся только одного, как бы не ударила ростепель. Редко случалась такая ростепель на Студёной, но могла и быть.

— Ну, теперь мы с тобой на припас добыли! — объяснял старик собаке, с которой всегда разговаривал, как с человеком.— А пока обоз ходит с хлебом на Печору, мы и харч себе обработаем... Главное — соли добыть побольше. Ежели бы у нас с тобой соль была, так богаче нас не было бы вплоть до самой Чердыни.

О соли старик постоянно говорил: «Ах, кабы соль была,— не житьё, а рай». Теперь он рыбу ловил только для себя, а остальную сушил,— какая пена такой сушёной рыбе? А будь соль, тогда бы он рыбу солил, как печорские промышленники, и получал бы за неё вдвое больше, чем теперь. Но соль стоила дорого, а запасать её приходилось бы пудов по двадцати,— где же такую уйму деньжищ взять, когда с грехом пополам хватало на харч да на одежду.

Особенно жалел старик, когда летним делом, в петровки, убивал оленя: свежее мясо портится скоро,— два дня поешь оленины, а потом бросай! Сушёная оленина — как дерево.

Стала и Студёная. Горная холодная вода долго не замерзает, а потом лёд везде проедается полыньями. Это ключи из земли бьют. Запасал теперь старик и свежую рыбу, которую можно было сейчас морозить, как рябчиков. Лиха беда в том, что времени было мало. Того и гляди, что подвалит обоз.

— Скоро, Музгарко, харч к нам придёт.

...Хлеб у старика вышел ешё до заморозков, и он подмешивал к остаткам ржаной муки толчёную сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было нельзя. Дня через три так отобьёт, что потом в рот не возьмёшь...

Обоз пришёл совершенно неожиданно. Старик спал ночью, когда заскрипели возы и послышался крик:

— Эй, дедушка, жив ли? Принимай гостей. Давно не видались!

Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих, жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз ещё был версты за две, а нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтоб полаять на лошадей, а стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса.

— Музгарко, да ты в уме ли? — удивился старик.— Проспал обоз! Ах, нехорошо!

Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она сама чувствовала себя виноватой.

— Эх, стар стал: нюх потерял,— заметил с грустью старик.— И слышит плохо на левое ухо.

Обоз состоял возов из пятидесяти. На Печору чердынские купцы отправляли по первопутку хлеб, соль, разные харчи и рыболовную снасть, а оттуда вывозили свежую рыбу. Дело было самое спешное, чтобы добыть печорскую рыбу раньше других,— шла дорогая печорская сёмга. Обоз должен сделать трудную путину в две недели, и ямщики спали только во время кормёжек, пока лошади отдыхали. Особенно торопились назад — тогда уж и спать почти не приходилось.

А дорога через волок была трудная, особенно горами. Дорога скверная, каменистая, сани некованые, а по речкам везде наледи да промоины. Много тут погублено хороших лошадей, а людям приходилось работать, как нигде: вывозить воза в гору на себе, добывать их из воды, вытаскивать из раскатов. Только одни колвинские ямщики и брались за такую проклятую работу, потому что гнала на Печору горькая нужда.

В зимовье на Студёной обоз делал передышку: вместо двухчасовой кормёжки лошади здесь отдыхали целых четыре. Казарму старик подтопил заранее, и ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах ямщичьим мёртвым сном. Не спал только молодой приказчик, ешё в первый раз ехавший на Печору. Он сидел у старика в избушке и разговаривал.

— И не страшно тебе в лесу, дедушка?

— А чего бояться? Привычное наше дело. В лесу выросли.

— Да как же не бояться: один в лесу...

— А у меня пёсик есть. Вот вдвоём и коротаем время. По зимам вот волки одолевают, так он мне вперёд сказывает, когда придут они в гости. И дошлая ¹¹: сама подманивает волков. Они бросятся за ней, а я их из ружья. Умнеющая собака: только не скажет, как человек. Я с ней всегда разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься.

— Откуда же ты такую добыл, дедушка?

— Давно это было, почитай годов десять. Вот по зиме, этак перед рождеством, выслеживал я в горах лосей. Была у меня собачка, ешё с Колвы привёз. Ну, ничего, правильный пёсик: и зверя брал, и птицу искал, и белку — всё как следует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Музгарко прямо как выскочит на меня. Даже испугал. Не за обычай это у наших промысловых собак, чтобы к незнакомому человеку ластиться, как к хозяину, а эта так прямо ко мне и бросилась.

Вижу, что дело как будто неладно. А он этак смотрит на меня, умненько таково, а сам ведёт всё дальше. И што бы ты думал, братец ты мой, ведь привёл! В логовинке этак вижу шалашик из хвои, а из шалашика чуть пар.

Подхожу. В шалашике вогул лежит, болен, значит, и от своей артели отстал. Пряменько сказать, помирал человек. На охоте его ухватила немочь, другим-то не ждать. Увидал меня, обрадовался, а сам едва уже языком ворочает. Больше всё руками объяснял. Вот он меня и благословил этим пёсиком. При мне и помер, сердяга, а я его закопал в снег, заволок хворостом да бревном придавил сверху, чтобы волки не съели. А Музгарко, значит, мне достался...

Это по речке я его и назвал, где вогул помирал: Музгаркой звать речку, ну, я собаку так же назвал. И умный пёсик... По лесу идёт, так после него хоть метлой подметай,— ничего не найдёшь. Ты думаешь, он вот сейчас не понимает, что о нём говорят? Всё понимает.

— Зачем он под лавкой-то лежит?

— А устыдился, потому обоз прокараулил. Стар стал... Два раза меня от медведя ухранял: медведь-то на меня, а он его и остановил. Прежде я с рогатиной ходил на медведя, когда ещё в силе был, а как один меня починил, ну, я уже из ружья норовлю его свалить. Тоже его надо умеючи взять: смышлястый зверь.

— Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть?

— Привычное дело...

Славный этот приказчик, молодой такой, и всё ему надо знать. Блеска обрадовался живому человеку и всё рассказывал про свою одинокую жизнь в лесу.

— У меня по весне праздник бывает, милый человек, когда с тёплого моря птица прилетит. И сколько её летит: туча. По Студёной-то точно ей насыпано... Всякого сословия птицы: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и гагары. Выйдешь на заре, так стон стоит по Студёной. И нет лучше твари, как перелётная птица. Большие тыши вёрст летит, тоже устанет, затошает и месту рада. Прилетела, вздохнула денёк и сейчас гнездо налаживает. А я хожу и смотрю.

И как наговаривают! Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймёт. Любезная тварь — перелётная птица... Я её не трогаю. А как гнёзда она строит, человеку так не состроить. А потом матки с выводками на Студёную почнут выплывать... Красота, радость... Плавают, полощутся, гогочут...

Неисчерпаемо здесь перелётной птицы. Праздником всё ле- течко прокатится, а к осени начнёт птичка грудиться ¹² стайками: пора опять в дорогу. И собираются, как люди. Лопочут по-своему, суетятся, молодых учат, а потом и поднялись. Ранним утром снимаются с места; вожак в голове летит. Ан есть и такие, которые остаются: здоровьем слаба выйдет или поздныши выведутся. Жаль на них глядеть. Кричат, бедные, когда мимо них стая за стаей летит. На Студёной всё околачиваются. Плавают-плавают, пока забереги настынут, потом в полыньях кружатся. Ну, этих уж я из жалости пришибу. Што ей маяться-то, всё равно сгибнет. Лебеди у меня тут в болоте гнёзда вьют. Всякой твари своё произволенье, свой предел...

Одного только у меня нехватает, родной человек: который год прошу ямщиков, чтобы петушка мне привезли. Зимой-то ночи долгие, конца нет, а петушок-то и сказал бы, который час на дворе.

— В следующий раз я тебе привезу самого горластого, дедушка.

— Ах, родной, то-то уважил бы старика! Втроём бы мы тут как зажили! Скучно, когда по зимам мёртвая тишь встанет, а тут бы петушок, глядишь, и взвеселил. Тоже не простая тваринка, петушок-то: другой такой нет, чтобы часы сказывала...

...Приказчик оставил старому Блеске и муки, и соли, и новую рубаху, и пороху, а на обратном пути с Печоры привёз подарок.

— Я тебе часы привёз, дедушка,— весело говорил он, подавая мешок с петухом.

— Ах, кормилец, ах, родной! Да как я тебя благодарить буду?

Ушёл обоз в обратный путь, и остался старик с петушком. Радости-то сколько! Пёстренький петушок, гребешок красненький — ходит по избушке, каждое пёрышко играет. А ночью как гаркнет... То-то радость н утешение! Каждое утро стал Блеска теперь разговаривать со своим петушком, а Музгарко их слушает.

— Что, завидно тебе, старому? — дразнит Блеска собаку.— Только твоего и ремесла, что лаять. А вот ты по-петушиному спой!

Заметил старик, как будто заскучал Музгарко. Понурый такой ходит. Неможется что-то собаке. Должно полагать, ямщики сглазили.

— Музгарушка, да что это с тобой попритчилось? Где болит?

Лежит Музгарко под лавкой, положив голову между лапами, только глазами моргает. Всполошился старик: накатилась беда неожиданная. А Музгарко всё лежит, не ест, не пьёт и голосу не подаёт.

— Музгарушка, милый!

Вильнул хвостом Музгарко, подполз к хозяину, лизнул руку и тихо взвыл. Ох, плохо дело!

IV.

Ходит ветер по Студёной, наметает сажённые сугробы снега, завывает в лесу, точно голодный волк, а избушка Блески совсем потонула в снегу. Торчит без малого одна труба, да бьётся из неё синяя струйка дыму...

Воет пурга ¹³ уже две недели. Две недели не выходит из своей избушки старик и всё сидит над больной собакой. А Музгарко лежит и едва дышит: пришла Музгаркина смерть.

— Кормилец ты мой...— плачет старик и целует верного друга.—- Родной ты мой... Ну, где болит?

Ничего не отвечает Музгарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и молчит... Плачет, убивается старик, а помочь нечем: от смерти лекарства нет.

Ах, горе какое лютое привалилось!

С Музгаркой умерла последняя надежда старика, и ничего, ничего не оставалось для него, кроме смерти. Кто теперь будет искать белку, кто облает глухаря, кто выследит оленя? Смерть без Музгарки, ужасная, голодная смерть. Хлебного припасу едва хватит до Крещенья, а там помирать... Воет пурга, а старик вспоминает, как жил он с Музгаркой, как ходил на охоту и промышлял себе добычу. Куда он без собаки! А тут ещё волки... Учуяли беду, пришли к избушке и завыли. Целую ночь так-то выли, надрывая душу. Некому теперь пугнуть их, облаять, подманить на выстрел.

Вспоминался старику случай, как одолевал его медведь-шатун. Шатунами называют медведей, которые во-время не залегли с осени в берлогу и бродят по лесу. Такой шатун — самый опасный зверь. Вот и повадился медведь к избушке: учуял запасы у старика. Как ночь, так и придёт. Два раза на крышу залезал и лапами разгребал снег. Потом выворотил дверь в казарме и утащил целый ворох запасённой стариком рыбы. Донял-таки шатун Блеску до самого нельзя. Озлобился на него старик за озорство, зарядил винтовку пулей и вышел с Музгаркой. Медведь так и прянул на старика и, наверно, бы его смял под себя, прежде чем тот успел бы в него выстрелить, но спас Музгарко. Ухватил он зверя сзади и посадил, а Блескина пуля не знала промаха. Да мало ли было случаев, когда собака спасала старика.

Музгарко издох перед самым Рождеством, когда мороз трещал в лесу. Дело было ночью. Блеска лежал на своей лавочке и дремал. Вдруг его точно что кольнуло. Вскочил он, вздул огня, зажёг лучину, подошёл к собаке,— Музгарко лежал мёртвый. Блеска похолодел: это была его смерть.

— Музгарко, Музгарко...— повторял несчастный старик, целуя мёртвого друга.— Что я теперь делать буду без тебя?

Не хотел Блеска, чтобы волки съели мёртвого Музгарку, и закопал его в казарме. Три дня он долбил мёрзлую землю, сделал могилу и со слезами похоронил в ней верного друга.

Остался один петушок, который попрежнему будил старика ночью. Проснётся Блеска и сейчас вспомнит про Музгарку. И сделается ему горько и тошно до смерти. Поговорить не с кем. Конечно, петушок — птица занятная, а всё-таки птица ничего не понимает.

— Эх, Музгарко! — повторяет Блеска по нескольку раз в день, чувствуя, как всё начинает у него валиться из рук.

Бедным людям приходится забывать своё горе за работой. Так было и тут. Хлебные запасы приходили к концу, и пора было Блеске подумать о своей голове. А главное, тошно ему теперь показалось оставаться в своей избушке.

— Эх, брошу всё, пойду на Колву, а то в Чердынь проберусь,— решил старик.

Поправил он лыжи, на которых ещё молодым гонял оленей, снарядил котомку, взял запасу дней на пять, простился с Муз- гаркиной могилой и тронулся в путь. Жаль было петушка оставлять одного, и Блеска захватил его с собой: посадил в котомку и понёс. Отошёл старик до каменного мыса, оглянулся на своё жильё и заплакал: жаль стало насиженного, тёплого угла.

— Прощай, Музгарко...

Трудная дорога вела с зимовья на Колву. Сначала пришлось идти на лыжах по Студёной. Это было легко, но потом начались горы, и старик скоро выбился из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на двадцати верстах обессилел. Хоть ложись и помирай... Выкопал он в снегу ямку поглубже, устлал хвоей, развёл огонька, поел, что было в котомке, и прилёг отдохнуть. И петушка закрыл котомкой... С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго ли, только проснулся от петушиного крика.

«Волки...» — мелькнуло у него в голове.

Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал верёвками. Даже глаз не может открыть. Ещё раз крикнул петух и затих: его вместе с котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землёй взлаял Музгарко. Да, это он... Ближе, ближе-—это он по следу нижним чутьём идёт. Вот уже совсем близко, у самой ямы. Открывает Блеска глаза и видит: действительно Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в снегу схоронил.

— Ты здесь, дедушка? — спрашивает вогул, а сам смеётся.

Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пихт, и посыпался он на мёртвого Блеску; к утру от его ямки и следов не осталось.

Вопросы и задания.

1. Какова была жизнь Блески на Студёной (одиночество, трудность добывания пищи, охота, рыбная ловля)?

2. В чём состояла его служба на зимовье?

3. Как купцы обманули Блеску (подтвердить текстом)?

4. Какое значение имела собака в жизни старика? Как он добыл Музгарку?

5. Укажите случаи, когда Музгарко был его верным другом и спасителем.

6. Какое время года Блеска считал для себя праздником?

7. Отметьте шутливо-ласкательные слова Блески (милый человек, правильный пёсик и др.).

8. С каким ласковым и внимательным человеком из обоза он разговорился и как этот человек облегчил и скрасил его жизнь?

9. Почему смерть Музгарки была смертью старика?

Расскажите по следующему плану биографию Блески: а) жизнь в молодости; б) смерть близких; в) неудачная встреча с медведем; г) договор с купцами; д) жизнь на Студёной; е) значение Музгарки в жизни Блески; ж) гибель Блески.

Расскажите о жизни Музгарки.