Накануне больших событий
1
По пути к новому месту назначения я должен был заехать в Москву и побывать в Управлении Командующего артиллерией Красной Армии.
Прошло совсем немного времени после моего последнего пребывания в Москве, и вот я опять в родной столице... Но как здесь все изменилось по сравнению с тем, что было в октябре — ноябре 1941 года! От вида прифронтового города не осталось и следа. Это была военная Москва, но не мрачная и притихшая, а строгая и кипучая.
Погода стояла пасмурная — осень входила в свои права, но человеку, попавшему в Москву с фронта, это не могло омрачить радостного чувства. Проезжая на машине по московским улицам, я жадно вглядывался в жизнь города, такую близкую, но несколько непривычную старому москвичу.
Быстро промелькнули улицы и переулки, и вот мы уже спустились от площади Дзержинского к Китайскому проезду, въехали через распахнувшиеся чугунные ворота во двор Управления командующего артиллерией. Кипучая жизнь города осталась позади, по ту сторону высокой ограды. Входя в подъезд огромного старинного здания, я уже думал о предстоящих встречах и делах.
Николай Николаевич Воронов, как всегда, принял приветливо, но, когда разговор зашел о Донском фронте, заметно помрачнел. Он только что прилетел оттуда и, находясь под свежими впечатлениями, подробно обрисовал положение дел на фронте. Обстановка там сложилась тяжелая. Видимо, поддаваясь настроению, Н. Н. Воронов высказал недовольство работой командующего артиллерией и его штаба. Нелестно отозвался и начальник управления кадров генерал-майор артиллерии П. В. Гамов. Все это не предвещало ничего хорошего, и я, получив необходимые указания, заручившись обещаниями Николая [62] Николаевича и его начальника штаба генерала Ф. А. Самсонова помогать мне на первых порах на трудном участке, поехал на аэродром, где меня ждал готовый к полету бомбардировщик.
...Мы летели над приволжской степью. Под нами проплывал унылый, однообразный и непривычный пейзаж. На расстилавшейся внизу темно-бурой местности, казалось, не было ни бугорка, ни одного светлого пятнышка, радующего глаз. Но вот самолет несколько изменил курс, лег на левое крыло. Внизу показалась серебристая лента красавицы Волги, вдали угадывался Сталинград, окутанный предутренним туманом. Трудно было примириться с мыслью, что война докатилась до берегов матушки Волги...
Самолет начал снижаться. Садимся на аэродроме. Погрузили в машину несложный багаж и тронулись в путь. Решил по дороге заехать в артснабжение.
День выдался солнечный, теплый, безветренный. Дождей здесь давно не было. Мы неслись по гладко укатанной степной дороге, и за нами оставался длинный шлейф пыли.
Местность, по которой мы проезжали, сильно отличалась от Подмосковья и Брянщины. Не было видно ни единой рощицы. Равнина, изрезанная оврагами. Населенные пункты попадались редко.
Лишь беспрерывный поток войск нарушал однообразие пейзажа и радовал душу. К линии фронта шли стрелковые дивизии и маршевые роты для пополнения преимущественно 24-й и 66-й армий Донского фронта.
В Ольховке разыскали домик, занятый первым отделом артиллерийского снабжения. Я решил задержаться здесь, познакомиться с офицерами и их работой. Невольно получилось так, что мое ознакомление с новым фронтом началось посещением тылов, хотя в Москве я строил несколько иные планы. Но это не так уж плохо. В тот вечер я встретился с подполковником Н. А. Шендеровичем, майорами И. В. Степанюком, И. А. Поповичем и Г. Ф. Горячкиным. Начальника артиллерийского снабжения полковника Н. А. Бочарова на месте не оказалось. Он выехал в штаб фронта по вызову члена Военного совета фронта генерала А. С. Желтова.
Вечерний разговор с этими товарищами несколько улучшил мое настроение. Из обстоятельных, толковых докладов [63] я понял, что имею дело с хорошо подготовленными, опытными, любящими свое дело офицерами. Значит, с кадрами дело обстояло не так плохо, как мне говорили в Москве; это радовало и обнадеживало. В тот же вечер я узнал много важных подробностей об условиях работы артиллерийского снабжения и понял, что с первых же дней пребывания на Донском фронте мне встретится немало трудностей.
Из бесед с офицерами артснабжения я узнал, что фронт получает достаточное количество боеприпасов, но в войска их перевозят очень медленно, с большим трудом. Артиллеристы испытывают порой настоящий снарядный голод. Укатанные степные дороги при первом же дожде превращаются в месиво. Транспорта мало, и он сильно изношен. Большинство артиллерийских частей едва справляется с подвозом продовольствия, и то в очень ограниченных количествах. Горючее они получают с перебоями. А грузы приходится перевозить на большие расстояния. Фронт растянулся почти на 500 километров, а склады боеприпасов, горючего и продовольствия — далеко во фронтовом тылу за 200 и более километров. Орудий и минометов поступало достаточно. Но в артиллерийских полках резерва Верховного Главнокомандования не хватало средств для их перевозки.
Еще хуже дело обстояло в стрелковых дивизиях. В тяжелых боях стрелковые дивизии понесли большие потери и ощущали острый недостаток в артиллеристах и минометчиках. Из-за этого большое количество орудий, и особенно минометов, временно хранилось на складах.
Фронт располагал значительными силами. Шесть его армий насчитывали 39 стрелковых дивизий. Это в два с лишним раза больше, чем на Брянском фронте. В составе артиллерии фронта действовали 102 артиллерийских и минометных полка, в том числе 50 полков резерва Верховного Главнокомандования, и 13 зенитных артиллерийских полков. Всего насчитывалось около 3 тысяч орудий и минометов и 218 установок «катюш».
Получив общее представление об артиллерии фронта, я понял, как тяжело было А. А. Гусакову справляться со всей этой махиной, и мысленно посочувствовал ему. Теперь этим сложным хозяйством предстояло заниматься мне. Я очень внимательно слушал все, о чем мне рассказывали [64] Шендерович, Степанюк, Попович. В конце беседы поинтересовался, не вернулся ли полковник Бочаров. Когда я заговорил о нем, на лицах моих собеседников промелькнуло выражение, насторожившее меня. Чутьем я уловил, что с начальником у них не все ладно. Перевел беседу в неофициальное русло, и мои собеседники разоткровенничались. В конечном счете они сказали, что с Бочаровым работать очень трудно, особенно после такого мастера своего дела, как И. И. Волкотрубенко, с которым им довелось служить раньше. Но я не торопился с выводами. Жизнь научила меня никогда не делать их по односторонним заявлениям.
Была уже глубокая ночь, когда закончилась беседа. Откровенно высказав свое удовлетворение и поблагодарив товарищей за обстоятельные доклады, я выразил уверенность, что мы безусловно сработаемся и совершим вместе много славных боевых дел. Тогда я оказался пророком. С этими тремя офицерами мы вместе прошли трудными дорогами от Волги до Берлина. И после войны еще долго служили вместе.
2
Мне не спалось. Мысли то и дело возвращались к разным подробностям беседы с офицерами артиллерийского снабжения. Промаявшись кое-как до рассвета, я разбудил адъютанта, и мы, не прощаясь с хозяевами (не хотелось их тревожить так рано), поехали в штаб фронта. Утро выдалось холодное, и поездка в открытом виллисе не доставила особого удовольствия. Завернувшись в казачью бурку, не раз выручавшую меня в непогоду, я наблюдал окружающую местность и думал о своем.
В Ольховке мне сказали, что фронтовое командование находится на передовом командном пункте недалеко от станции Котлубань — меньше чем в десяти километрах от передовых частей. Значит, нам предстояло проехать почти 150 километров. Ехали быстро. Шофер хорошо знал дорогу. И это было очень важно, потому что на открытой степной местности трудно ориентироваться.
К линии фронта подъехали, когда совсем рассвело. Впереди, примерно в километре, на бреющем полете пронеслось звено вражеских истребителей. Вскоре послышались пулеметные очереди. [65]
Шофер, бывалый солдат, «успокоил» нас, сказав, что здесь фашистские самолеты гоняются даже за отдельными машинами. На этот раз мы познакомились с ними издали. Но не всем и не всегда это удавалось. Незадолго до моего приезда от пулеметного огня с фашистских самолетов на этих фронтовых дорогах погибли генерал-лейтенант артиллерии В. П. Корнилов-Другов и заместитель начальника Главного артиллерийского управления генерал-лейтенант артиллерии Т. Н. Мышков.
Передовой командный пункт фронта разместился в неглубокой балке. В ее берега были врыты добротные блиндажи и землянки. Фронтовой КП оказался ближе к переднему краю, чем штабы армий. И в этом был виден «почерк» Рокоссовского, всегда старавшегося быть поближе к войскам.
Приехали мы вовремя. В блиндаже начальника штаба застали К. К. Рокоссовского, М. С. Малинина, члена Военного совета фронта А. С. Желтова и начальника Политического управления фронта С. Ф. Галаджева. Они только что начали завтракать. Рокоссовский и Малинин тепло встретили меня, представили Желтову и Галаджеву и тут же усадили за стол.
После обычных вопросов фронтовиков о Москве и о последних столичных новостях мне рассказали о недавнем приезде сюда по поручению Ставки Г. К. Жукова, А. М. Василевского, Н. Н. Воронова, И. Т. Пересыпкина, Я. Н. Федоренко. У Жукова и Василевского сложилось нехорошее мнение о некоторых артиллерийских начальниках. В частности, они высказали соображение, что следует снять с работы заместителя командующего артиллерией фронта по зенитной артиллерии генерала В. Г. Позднякова. Не зная генералов и офицеров своего нового управления, я настоятельно просил командующего фронтом не принимать окончательного решения и позволить мне самому разобраться в людях, в делах. Командующий не возражал.
К. К. Рокоссовский сообщил мне и приятные новости. Из 16-й армии на Донской фронт были переведены начальник бронетанковых и механизированных войск полковник Г. Н. Орел и начальник связи генерал-майор П. Я. Максименко. С ними я сохранил фронтовую дружбу до конца войны. Прибыл на Донской фронт и заместитель Константина Константиновича в 16-й армии генерал К. П. Трубников. [66]
Ожидался приезд П. И. Батова и А. С. Жадова с Брянского фронта. Они были назначены командующими 65-й и 66-й армиями. Батова я знал давно, еще по службе в Московской Пролетарской дивизии, когда он командовал стрелковым полком. Тут же я узнал, что 24-й армией командует генерал И. В. Галанин, который тоже служил с нами в одной дивизии и командовал полком по соседству с П. И. Батовым. Кстати, и здесь они оказались соседями: их армии соприкасались флангами. В общем, старых знакомых оказалось немало. Это было очень приятно. Что ни говорите, а радостно бывает встретиться на фронте и воевать бок о бок со старыми боевыми товарищами, которых хорошо знаешь, которым веришь.
После завтрака Рокоссовский не задерживал меня, и я решил познакомиться с артиллеристами, находившимися на передовом командном пункте. Вышел из блиндажа и, прежде чем разыскивать артиллеристов, поднялся на берег балки, осмотрелся. Снова перед глазами открылась однообразная равнинная местность. Кое-где темными полосами виднелись балки, которых там великое множество. Они-то и служили основным естественным укрытием для войск. Пейзаж несколько оживляли серые строения на станции Котлубань и едва приметная деревенька вдали.
Спускаясь в балку, я еще издали заметил генерала и двух офицеров, которые, видимо, поджидали меня. Они подошли и представились. Это были генерал В. Г. Поздняков, полковник Ю. Г. Богдашевский и майор А. М. Курбатов.
Позднякова и Богдашевского я знал еще до войны. В 1933–1939 годах мы с Поздняковым командовали полками в Москве — он зенитным, а я артиллерийским. После Позднякова тем же полком командовал Богдашевский.
Генерал Поздняков был в подавленном состоянии. Не лучше чувствовал себя и Богдашевский. Сразу было видно, что обоим этим зенитчикам изрядно досталось от приезжавшего начальства. Бодро выглядел лишь майор Курбатов. Высокий, крепко сложенный офицер с умными серыми глазами располагал к себе с первого взгляда.
Поздоровавшись, я отпустил офицеров, а Позднякова попросил доложить о состоянии дел. Погода стояла хорошая, и мы ходили около блиндажей, благо никто не мешал. Василий Георгиевич уже знал, что ему угрожает [67] снятие с должности, и именно с этого начал свой доклад. Он волновался, и я понимал, как тяжело боевому генералу переживать свалившуюся на него беду.
— Вы, товарищ Поздняков, успокойтесь, — сказал я ему. — Сейчас надо думать о том, как наладить дело. Что же касается вас, то вопрос окончательно не решен и мне поручено во всем подробно разобраться. Так что рано вам опускать руки, мы еще повоюем вместе.
Поздняков несколько успокоился. Разговор принял деловой характер. Затем мы зашли в просторный блиндаж зенитчиков, где полковник Богдашевский очень толково, с глубоким знанием дела доложил о состоянии и боевых действиях зенитной артиллерии.
Внимательно во всем разобравшись, я пришел к выводу, что не так уж виноваты фронтовые зенитчики в тех смертных грехах, которые им приписали. Их можно было обвинить в недостаточной изобретательности и решительности, но обстановка сложилась так необычно, что любой другой на их месте мог оказаться в таком же затруднительном положении. Авиация противника господствовала в воздухе, а наша немногочисленная зенитная артиллерия была недостаточно маневренна из-за тяжелого положения со средствами тяги.
Поздняков показался мне опытным генералом, а Богдашевский хорошо подготовленным, грамотным и способным зенитчиком. Учитывая все это, я и решил, что большого толку от смены руководства зенитной артиллерией может и не получиться, а эти товарищи, хорошо знающие свои части и особенности местных условий, если правильно руководить ими, принесут немало пользы. Короче говоря, я добился, чтобы их оставили на прежних должностях, и не пожалел об этом. Мы сработались и провоевали вместе до полной победы над врагом. [68]
Закончив разговор с зенитчиками, я начал подробно расспрашивать майора Курбатова об общей обстановке и о состоянии артиллерии фронта. Хотя Курбатов и не испортил первого впечатления о себе, но узнал я от него очень немного. В штаб артиллерии фронта он попал недавно и общую обстановку знал понаслышке. Зато, беседуя с ним, я понял, что штаб артиллерии недостаточно сколочен и не все офицеры четко представляют свои обязанности. Самое же главное — в штабе артиллерии царит какая-то растерянность, вызванная, должно быть, последним приездом высокого командования из Москвы.
На другой день, 7 октября 1942 года, все мы во главе с К. К. Рокоссовским переехали в штаб фронта, который тогда находился в деревне Малая Ивановка, в 50–70 километрах от переднего края.
3
В штабе артиллерии я застал только начальника оперативного отдела Д. Р. Ермакова. Генерал А. А. Гусаков и полковник Г. С. Надысев уехали в войска.
Ермаков работал над составлением отчетного доклада о действиях артиллерии фронта в сентябре. Мы познакомились. Помня московские отзывы о штабе артиллерии фронта, я был сдержан и, признаюсь, не очень приветлив. Хотя сам Ермаков произвел хорошее впечатление, его творчество мне не понравилось. Отчет представлял собой переписанные армейские сводки без всякого анализа фактов и каких-либо выводов. Он не отражал общей картины происшедших событий и действий артиллерии. А писать было о чем.
В сентябре, когда вражеские войска рвались к Волге, артиллеристы работали самоотверженно. Своим сокрушительным огнем они сдержали натиск танковых полчищ и нанесли им большой урон. О напряжении боев можно судить хотя бы по тому, что артиллерия 63, 24 и 66-й армий с 17 по 30 сентября израсходовала более 600 тысяч снарядов и мин всех калибров.
Да! Первый прочитанный документ не удовлетворил меня. И вообще многое мне не понравилось в штабе: ни порядок в рабочих помещениях, ни внешний вид офицеров. На Брянском фронте все было иначе. Я упускал из виду, что там обстановка была спокойнее и потому работу штаба было наладить легче. Вынужден признаться: не войдя [69] еще в курс дел на Донском фронте, я судил о вещах без учета местных условий.
К концу беседы с Ермаковым, несмотря на то что сам он оказался вполне осведомленным, мысленно я уже решил, что не оставлю его на этой должности. Конечно, меня можно упрекнуть в поспешности выводов. И упрек был бы справедлив. Много позже я и сам убедился, что Ермаков дельный, одаренный штабной офицер. Но тогда, соответствующим образом настроенный в Москве, я считал, что поступаю правильно. Нам предстояло решать трудные задачи и поэтому хотелось укомплектовать штаб офицерами, на которых можно было бы положиться с первого дня. Все же я сразу не решил окончательно, как поступить с Ермаковым, и в общих чертах изложил ему свои требования к штабу, и в частности к оперативному отделу. Ермаков подробно доложил о состоянии артиллерии. Рассказал, как распределена между армиями артиллерия резерва Верховного Главнокомандования, где находятся ее боевые порядки и многое другое. Данные были нерадостные. Привожу несколько коротких выдержек из прочитанного мною отчета за сентябрь 1942 года:
Приведенные выдержки характеризовали только те части, которые формировались. Состояние же действовавшей артиллерии, как выяснилось позже, было еще хуже.
Генерал Гусаков и полковник Надысев должны были приехать на следующий день. Но обстановка не позволяла [70] откладывать прием дел до их приезда. К тому же А. А. Гусакову предстояло, не задерживаясь, выехать к новому месту назначения. Он должен был занять мою должность на Брянском фронте.
Приема и сдачи дел у нас так и не получилось. Когда мой предшественник прибыл в штаб, нам сразу же пришлось прощаться. Мы едва успели обменяться весьма общей взаимной информацией о состоянии артиллерии Донского и Брянского фронтов. Перед отъездом Александр Алексеевич все же успел дать мне несколько полезных советов. Мы дружески распрощались, искренне пожелав друг другу успехов.
Полковник Надысев, по-видимому, был не очень доволен сменой начальников и держался настороженно. Его манера говорить, отдавать распоряжения создавала впечатление энергичного, знающего свое дело офицера. Но характер Надысева показался мне несколько строптивым. Впрочем, меня это не очень беспокоило. Я знал, что уживусь с любым характером, лишь бы его обладатель был честным, добросовестным и хорошо знал свое дело. Первое время в наших отношениях чувствовалась некоторая натянутость, чему были свои причины.
Дело в том, что 8 октября я связался по ВЧ с Н. Н. Вороновым и просил помочь мне обновить состав штаба артиллерии фронта. Мне хотелось, чтобы на должность начальника оперативного отдела назначили из 16-й армия командующего артиллерией дивизии Н. П. Сазонова, который к тому времени был уже полковником. На должность начальника штаба артиллерии и разведывательного отдела я просил перевести с Брянского фронта моих сослуживцев полковника С. Б. Софронина и подполковника Е. И. Левита. Полностью осуществить этот план не удалось. Н. Н. Воронов без колебаний согласился перевести Сазонова, но категорически отказался откомандировать сразу двух офицеров с Брянского фронта. Он сказал, что можно прислать только одного, причем я должен сам определить, кого именно. Этот вопрос я решил не сразу. Находясь в круговороте фронтовых событий, присматривался к работе штаба и все больше убеждался, что полковник Надысев — незаурядный начальник штаба. Он оказался на редкость энергичным, работоспособным человеком и великолепным организатором.
Придя к таким выводам, я не стал больше затягивать [71] решение вопроса о новых назначениях, тем более что в наших отношениях с Г. С. Надысевым не все было благополучно. Для него не было секретом мое стремление произвести некоторую замену офицеров штаба, он воспринял это болезненно. И пожалуй, он думал не столько о себе, сколько о Ермакове, которого я из-за предвзятого мнения не сумел разглядеть и оценить по заслугам.
Итак, я решил просить о переводе с Брянского фронта подполковника Левита, а начальником штаба оставить Г. С. Надысева. О своем решении мне ни разу не пришлось пожалеть.
Георгий Семенович сколотил впоследствии великолепный штаб артиллерии, завоевавший признание войсках. Сам он не гнушался черновой работой и часто брал на себя львиную долю дел начальников отделов, когда те выезжали в войска. 15 октября к нам прибыл полковник Сазонов, и оперативный отдел получил опытного руководителя, а начальник штаба — хорошего помощника.
Итак, штаб оказался в надежных руках. Убедившись в этом, я стал чаще выезжать в войска, где знакомился с частями, руководящими артиллерийскими генералами и офицерами и на различных участках изучал местность.
4
Октябрь прошел в напряженной работе. Пришлось решать много разнообразных и сложных задач. Уже тогда начиналась подготовка к крупной наступательной операции, замысел которой знали очень немногие. Вместе с тем необходимо было выполнять боевые задачи, вытекающие из общей обстановки. На левом крыле фронта, в полосе 66-й армии, происходила перегруппировка частей, которые [72] готовились к наступлению в направлении Орловки, чтобы соединиться с северной частью сталинградского гарнизона. 17 октября решением Ставки была расформирована 1-я гвардейская армия. Ее соединения и части вошли в состав 24-й и 66-й армий, а управление было выведено в резерв для нового формирования.
20 октября войска 66-й армии и левого фланга 24-й армии перешли в наступление. Но соединиться со сталинградским гарнизоном им не удалось. Бои продолжались до 28 октября.
Причин этой неудачи было много. На мой взгляд, главное заключалось в том, что не хватало средств для осуществления операции. Да и командование фронта, занятое подготовкой крупного контрнаступления, не уделило ей достаточного внимания.
По решению Ставки началась крупная перегруппировка войск на правом крыле Донского фронта с целью сокращения его протяженности и выделения части войск на формирование нового Юго-Западного фронта, предназначенного для выполнения главной задачи в предстоявшем большом наступлении. Перегруппировка происходила с 27 по 31 октября. В состав нового фронта перешли 63-я и 21-я армии с частями усиления и участками обороны.
В конце октября представители нашего и Юго-Западного фронтов съехались в район Клетской, на стык 21-й и 65-й армий. Приехали П. Ф. Ватутин и К. К. Рокоссовский, И. М. Чистяков и П. И. Батов. От нашего фронта для решения артиллерийских вопросов прибыл я, а от Юго-Западного фронта — командующий артиллерией 21-й армии генерал-майор артиллерии Герой Советского Союза Д. И. Турбин.
В тот день мы договорились о многих деталях наступления. Многое нам стало ясно и относительно общего замысла операции. В общих чертах он заключался в нанесении ударов силами Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов по сходящимся направлениям с задачей окружения и уничтожения всей группировки немецко-фашистских войск.
Замысел операции поражал своими масштабами. Боевые действия предполагалось развернуть более чем на 600-километровом фронте. Активное и непосредственное участие в них должны были принять 7 армий, 9 танковых, механизированных и кавалерийских корпусов, 19 стрелковых [73] и танковых бригад и небывало большое по тому времени количество артиллерии.
Основные удары планировались по флангам вражеской группировки. С плацдармов на правом берегу Дона — из районов Серафимовича и Клетской — должны были наступать 5-я танковая и 21-я армии Юго-Западного фронта, а из района северной группы Сарпинских озер — 51, 57 и 64-я армии Сталинградского фронта. Войскам обоих фронтов ставилась задача соединиться в районе Советского и таким образом завершить окружение основных сил противника.
Наш фронт получил задачу нанести два вспомогательных удара. Один удар намечался силами правого фланга 65-й армии из района восточнее Клетской на юго-восток с целью ликвидации обороны противника на правом берегу Дона. Другой удар предусматривался силами правого фланга 24-й армии из района Качалинской на юг, вдоль левого берега Дона, в общем направлении на Вертячий с целью отсечения вражеских войск в малой излучине Дона от основной их группировки. Задача эта была сложная и в то же время очень смелая. После тяжелых потерь наших войск в оборонительном сражении не каждый мог поверить в возможность большого наступления, да еще с такими решительными целями.
Противник был убежден, что в ближайшее время советское командование не сможет предпринять крупных наступательных операций на юге. В те дни, когда создавался Юго-Западный фронт и начиналась активная перегруппировка наших войск, немецкое командование, оценивая обстановку в полосе своих армий, отмечало: «Противник не намеревается в ближайшем будущем предпринимать крупные наступательные операции на Донском фронте, в районе 21-й и 65-й армий». Самоуверенное утверждение вражеского командования касалось именно того участка, на котором уже шла активная подготовка к большому наступлению.
Помимо перегруппировки и сосредоточения войск на отдельных участках Донского фронта велись и активные действия, также связанные с подготовкой ноябрьской операции. На правом крыле фронта 65-я армия 24 октября провела успешную частную операцию по овладению Клетской и созданию плацдарма на правом берегу Дона, [74] с которого должно было развернуться наступление ударной группировки армии.
Артиллерии фронта предстояли большие дела. И конечно, требовалось к ним тщательно подготовиться. Вторая половина октября у нас была заполнена беспрерывными поездками в войска. И с каждым выездом я все больше понимал, какие неимоверные трудности ждут нас, артиллеристов, когда начнется большая наступательная операция.
Правый берег Дона, местами возвышающийся над левым до 60–80 метров, позволял немцам в ясную погоду просматривать местность на 30–40 километров. Со своих наблюдательных пунктов они могли видеть наши войска как на ладони. А наши наблюдатели не могли видеть расположение противника, скрытое высоким берегом. В таких условиях развертывать войска днем на открытой и безлесной местности было совершенно невозможно. Даже небольшие наши группы не могли пройти незамеченными. Поэтому части передвигались исключительно ночью.
А дороги были очень плохие. Тракторы и автомашины ехали по ним медленно и часто выходили из строя. Горючего расходовалось много, а доставка его чрезвычайно затруднялась. Можно себе представить, к чему приводило все это. Переброска артиллерийского полка резерва Верховного Главнокомандования на какие-нибудь 150 километров занимала пять-шесть суток. Помню, 7-й гвардейский пушечный артиллерийский полк 26 октября начал перемещаться в новый район, отстоявший всего на 160 километров, а прибыл на место лишь 3 ноября. В нормальных условиях такой марш можно совершить за шесть-семь часов.
Но это еще не все, Надо было разместить боевые порядки многочисленных артиллерийских частей на открытой местности, почти лишенной растительности. Маскировка и оборудование позиций были сопряжены с большими, а порой неразрешимыми трудностями. Не так-то легко было устроить даже обыкновенные землянки для укрытия личного состава от непогоды.
У нас тогда все было сложно. Многие артиллерийские полки на конной тяге неделями не получали фуража. Жалко было смотреть на лошадей. Когда-то сильные артиллерийские кони стали клячами и едва передвигали ноги. Где уж им было везти пушки и гаубицы по размытым [75] дорогам! Артиллеристы впрягались вместе с лошадьми и по-бурлацки, на лямках, выбиваясь из сил, метр за метром тянули вперед свои орудия.
Во время поездок в войска я знакомился с командующими артиллерией армий. Первые встречи с ними произвели какое-то расплывчатое впечатление.
Командующим артиллерией 65-й армии был тогда полковник А. П. Столбошинский, прослуживший много лет в артиллерийском училище. По-моему, он так и остался хорошим преподавателем, но не сумел применить свои обширные теоретические знания в боевой обстановке. На бумаге у него все получалось хорошо и даже красиво. Но, выехав в части, мы сразу увидели много таких недостатков, которые говорили о слабости руководства командующего артиллерией и его штаба. Не всегда можно доверять красивой документации!
Этой армии предстояло наносить главный удар, и я решил уделить ей особое внимание. А когда пришло время конкретно решать вопросы артиллерийского обеспечения наступательных операций, я снова выехал туда помогать в подготовке к боевым действиям.
Командующий артиллерией 24-й армии генерал-майор артиллерии Д. Е. Глебов был опытным артиллеристом, но мягким и не очень требовательным начальником, к тому же еще медлительным. Но все же его штаб был подготовлен удовлетворительно и при хорошем руководстве мог справиться с предстоящими задачами.
Командующий артиллерией 66-й армии полковник В. Г. Полуэктов показался мне человеком совершенно другого склада. Это был подтянутый, энергичный офицер. На меня он произвел хорошее впечатление, но командующий армией генерал А. С. Жадов был не очень доволен им и даже ставил передо мной вопрос о замене его. Я все же предложил пока воздержаться от столь крайнего решения и, оказалось, не напрасно. Впоследствии полковник Полуэктов сумел сработаться с командармом и успешно справился со своими обязанностями.
Артиллерии предстояло действовать в очень сложных условиях. Местность нам не благоприятствовала. Высокий правый берег Дона скрывал от наших наблюдателей расположение войск противника. Между тем необходимо было, независимо ни от каких трудностей, во что бы то ни стало полнее разведать вражескую оборону. Иначе сколько [76] бы мы ни привлекли артиллерии, все равно не смогли бы надежно подавить оборону противника и, следовательно, не создали бы условий для решительного и быстрого успеха пехоты и танков. А с разведкой дело шло не очень успешно. Начальника разведывательного отдела штаба артиллерии фронта все еще не было, и это отрицательно сказывалось на работе подчиненных штабов и частей. Подполковник Левит еще не прибыл с Брянского фронта, хотя туда была послана шифровка с приказом Н. Н. Воронова о его новом назначении, а прежний начальник отдела подполковник П. Н. Значенко находился в госпитале.
В разведывательном отделе, и без того очень малочисленном, в течение всего октября оставались старший помощник начальника отдела подполковник В. Н. Петухов, помощник начальника отдела майор А. Ф. Воронин, машинистка А. П. Балакина и чертежник лейтенант Е. А. Максимов. Отделом временно руководил подполковник Петухов, который едва справлялся с текущей работой в штабе и очень мало выезжал в армии. А если он и бывал там, то никак не мог добраться до наблюдательных пунктов. Петухова и Воронина засосало болото бумажных дел, из которого им трудно было выбраться. Если же Г. С. Надысев чуть не насильно выпроваживал своих разведчиков в войска, то они действовали там неуверенно, без инициативы. Ожидая со дня на день приезда нового начальника, подполковник Петухов упустил дорогое время и сделал очень немного для улучшения артиллерийской разведки.
Малочисленные штабы артиллерии армий, перегруженные работой, связанной с перегруппировкой, организацией материального обеспечения и боевой подготовкой частей, очень мало внимания уделяли разведке. Они ограничивались лишь общими указаниями, а в штабе артиллерии 65-й армии дошло даже до того, что офицеров разведывательного отделения использовали для выполнения поручений общего порядка. Со всеми этими явлениями я повел самую решительную борьбу.
С последних чисел октября в составе фронта осталось только три армии, и я рассчитывал за короткий срок навести во всем должный порядок. Эти дни были особенно напряженными. О предстоявшей операции штабам артиллерии армий стало известно только 27 октября. [77]
К этому времени в штабе фронта основное планирование было закончено. Задачу выполнял Н. П. Сазонов. К. К. Рокоссовский приказал поручить это дело одному человеку и до поры до времени никого не посвящать в нее. Даже Г. С. Надысев некоторое время оставался неосведомленным и, естественно, был уязвлен. Из-за этого чуть было не испортились его отношения с Сазоновым. Мне тогда не хотелось отрывать Г. С. Надысева от больших текущих дел, но все же правильнее, пожалуй, было бы не делать для него тайны из того, чем занимался его ближайший помощник.
Дальнейшая подготовка к наступлению проводилась также в большой тайне, и для этого принимались необходимые меры. До особого распоряжения запрещалось давать какие бы то ни было письменные указания, за исключением отдельных, наиболее важных, да и то только шифровками.
Даже распоряжения на перегруппировку в то время отдавали через ответственных офицеров штаба устно и [78] непосредственно частям, минуя командующих артиллерией армий. Командиры полков лишь докладывали им об убытии, не указывая, куда и по какому маршруту. Такой порядок не только обеспечивал скрытность, но и намного ускорял процесс перегруппировки: распоряжения миновали многие инстанции и попадали сразу же к непосредственным исполнителям.
По вопросам артиллерийского обеспечения предстоявшего наступления первые указания армиям были даны 28 октября. С этой целью я выехал в 65-ю армию, а в 24-ю и 66-ю армии — Надысев и Сазонов.
5
К началу ноября штаб артиллерии фронта был окончательно укомплектован и заработал в полную силу. Последним 1 ноября прибыл подполковник Левит. Представившись полковнику Надысеву и получив от него необходимые для начала указания, он с места в карьер включился в работу. Это происходило уже в большой деревне Солодча, куда штаб фронта переехал 30 октября.
На новом месте я не успел осмотреть, как расположились отделы штаба, а о том, как устроился разведывательный отдел, узнал случайно.
Было раннее утро. Я умывался и тут услышал в соседней комнате негромкий разговор Левита с моим адъютантом Свинцицким:
— Саша, я тут еще никого не знаю, да и дел у меня по горло, а ты уже осмотрелся, поди все ходы и выходы знаешь, и работой Василий Иванович тебя, наверное, не очень перегружает, видно, боится, что ты, не дай бог, похудеешь...
По голосу и манере говорить я узнал Левита, с которым Свинцицкий был уже хорошо знаком на Брянском фронте. Меня заинтересовало, какие неотложные дела так рано привели сюда моего разведчика. Вряд ли он надеялся получить у Свинцицкого достоверные сведения о противнике. Разговор продолжался, и все стало ясно.
— Мне, Саша, позарез нужна кровать. Понимаешь? Простая железная солдатская кровать. На худой конец, она может быть даже с сеткой, как у тебя.
— А почему бы вам, товарищ подполковник, не обратиться к начальнику АХО майору Чернорыжу? У него в [79] хозяйстве найдется что-нибудь подходящее для начальника отдела.
По тону Свинцицкого нетрудно было понять, что его совершенно не прельщают поиски кровати, но и отвертеться ему было не так-то просто.
— Знаешь, Саша, ты не очень упрямься. Кровать нужна не мне, а нашей машинистке Антонине Петровне. К моему большому стыду, она спит на полу, на соломе. Ни к какому Чернорыжу я не пойду, а если к шестнадцати часам не достанешь кровать, сам будешь спать на полу, а свою отдашь Антонине Петровне. Ты же не можешь допустить, чтобы дама спала на соломе! Я ведь тебя знаю.
— Я вас тоже немного знаю, товарищ подполковник. Видно, мне действительно придется заниматься устройством вашей машинистки, а то житья от вас не будет.
— Вот и отлично, Сашенька, я же знал, что ты галантный молодой человек и к тому же давно отвык спать на полу и не захочешь опять привыкать к этому.
Разведывательный отдел занимал домик из трех комнат. В первой, куда вела дверь прямо из холодных сеней, поместилась машинистка. Все убранство комнаты состояло из старенького столика, на котором стояла пишущая машинка, табурета и большой охапки соломы в углу. Во второй комнате стояли грубо сколоченный дощатый стол, два табурета и короткая плохо оструганная скамья. Третья комната, очень маленькая, была совершенно пуста. Все это сразу бросилось в глаза новому начальнику отдела, но в тот день у него не дошли руки до хозяйственных дел. О вопросах быта он вспомнил только поздно вечером после первого доклада начальнику штаба.
Вернувшись в отдел, он застал следующую картину. В первой комнате на соломе, покрытой плащ-палаткой, устроилась ночевать Антонина Петровна, а во второй его поджидали подполковник В. Н. Петухов и майор А. Ф. Воронин. Осведомившись, как прошел доклад и какие указания дал начальник штаба, Петухов предложил укладываться спать, тоже на соломе, покрытой плащ-палаткой. Проявляя гостеприимство, он предоставил новому начальнику возможность выбрать себе место в середине или с краю. Вот тогда-то начальник отдела и пристыдил обоих офицеров за отсутствие всякой заботы о своем быте. Особенно досталось Петухову за то, что он не смог по-человечески [80] устроить машинистку, единственную женщину в отделе. В ту ночь, как и много раз раньше, офицеры спали не раздеваясь, сняв только снаряжение и сапоги. Укрылись шинелями.
Рано утром Левит вновь вернулся к вопросу о быте и категорически потребовал, чтобы Петухов сделал к вечеру все то, что надо было давно сделать без указаний начальников. А требовалось немногое: организовать получение в хозяйственной части постельных принадлежностей, приказать ординарцам набить матрацы и подушки соломой (о пухе и пере думать не приходилось), сколотить топчаны.
На следующий день я выбрал время и обошел отделы штаба, размещенные в нескольких домиках. Везде уже были созданы вполне приличные условия для работы и отдыха. Устроившись на новом месте, штаб артиллерии приступил к деятельной подготовке предстоявшей операции.
На нас навалилось множество больших и малых дел. Если бы я попытался только перечислить их, и то ушла бы не одна страница.
Труднее всего было организовать артиллерийскую разведку.
На участках прорыва 65-й и 24-й армий (10,5 километра по фронту) было развернуто более 400 наблюдательных пунктов командиров батарей, дивизионов и полков. Если считать, что на каждом наблюдательном пункте одновременно вели разведку только два наблюдателя, то получится, что за противником неотрывно следили около тысячи пар глаз, вооруженных биноклями и стереотрубами.
Оказалось, что разместить большое количество наблюдательных пунктов на участках прорыва не так-то просто. Я уже отмечал, что местность не благоприятствовала нам. Почти все командные высоты находились в руках противника. Только на отдельных участках, притом с очень немногих точек, еще можно было как-то просматривать вражескую оборону. Поэтому, вместо того чтобы размещать наблюдательные пункты по всей полосе прорыва, пришлось скучивать их на отдельных небольших высотах, с которых хоть что-нибудь можно было увидеть. Я не собираюсь вдаваться в тонкости артиллерийской разведки, но должен все же сказать: артиллеристам пришлось проявить немало настойчивости, инициативы и изобретательности, [81] чтобы в столь сложных условиях выполнить поставленные задачи.
В обычных условиях такая широкая сеть наблюдательных пунктов позволяет без особых ухищрений вести разведку обороны противника. А нам пришлось всячески изворачиваться. Со всеми разведывательными группами, которые высылались от стрелковых частей, (им тоже нелегко доставались сведения о противнике), командиры артиллерийских полков старались посылать и своих разведчиков.
Многие артиллерийские командиры вынуждены были ночью, незадолго до рассвета, высылать разведчиков в нейтральную зону, на те участки, которые не просматривались с наблюдательных пунктов. Разведчики подбирались поближе к расположению противника и там тщательно маскировались.
В условиях открытой степной местности это было делом не только сложным, но и опасным. Свою неприметную, но героическую работу эти люди начинали с рассветом и заканчивали только поздним вечером. Под покровом темноты они возвращались к своим командирам и докладывали о результатах наблюдений.
Обо всем этом легко рассказывать. Но нужно представить, каким мужеством и умением, какой выносливостью должен обладать человек, способный один, совершенно беззащитный, прикрывшись разве что каким-нибудь кустиком, неподвижно пролежать 12–15 часов в 40–50 метрах от проволочных заграждений противника! А ведь все это было!.. И тогда подобные действия даже не считались очень уж героическими. Да и сами разведчики не находили, что они делали что-то особенное.
Мне приходилось беседовать с очень многими, вернувшимися из такого путешествия. Большинство без всякой рисовки уверяло, что дело это привычное и не такое уж опасное, как некоторые думают. Помню, один разведчик — молодой московский рабочий, — придя поздно вечером из нейтральной зоны, очень толково доложил о разведанных целях и поведении противника. На мой вопрос, не страшновато ли было, он ответил без всякого притворства:
— А что же тут страшного? Когда в первый раз ходил, верно, страшновато было, а теперь что! Я еще днем высмотрел несколько местечек подходящих: вороночки, [82] там кустарничек. Ну а дальше все как по нотам. Примерно за часик до рассвета я добрался до своей берлоги, устроился как следует и не удержался, даже вздремнул до рассвета. А потом пошла обычная работа, как на НП: гляжу, записываю да на ус наматываю. А вот то, что нельзя ни повернуться, ни размяться, ни покурить, — это действительно трудновато.
Только и всего! Тут за него командиры и товарищи целый день беспокоились, нервничали, а ему, видите ли, показалось неудобным только то, что покурить нельзя было! Таких отважных и дельных разведчиков у нас было очень много.
Когда я пишу эти строки, невольно перебираю в памяти многочисленные посещения наблюдательных пунктов командиров дивизионов, батарей. Не раз я молча восхищался искусством и поразительной наблюдательностью наших разведчиков. Многие из них знали, что и где находится у противника, пожалуй, не хуже, чем иная хозяйка знает расположение мебели в своей квартире. Стоило только спросить такого разведчика, что делается на его участке, и он с готовностью начинал знакомить со своим «хозяйством». Можно было узнать не только где и какая цель обнаружена — пулемет, наблюдательный пункт, блиндаж или еще что-либо в этом роде, — но и подробную историю каждой цели.
От взора опытного разведчика не ускользало ни малейшее изменение на наблюдаемом участке. Появившаяся едва заметная полоска свежей земли, легкий дымок, вьющийся из-за бугорка, и многое другое — все это немедленно вносилось в журнал разведки. По каждому, на первый взгляд незначительному, изменению опытный наблюдатель делал безошибочные выводы о смысле действий противника. В общем, побывав на наблюдательных пунктах и побеседовав с такими вот смельчаками, можно было узнать многое. Но если рядовые разведчики действовали неплохо, то в отношении офицеров нельзя было сказать этого. Очень многие офицеры неправильно понимали свои обязанности, считая, что их дело — только руководить разведкой. Лишь некоторые сами вели наблюдение.
Неважно обстояло дело и с анализом результатов наблюдений. Не только офицеры, но даже не все штабы умели сопоставлять полученные из разных источников данные о противнике и делать правильные выводы. [83]
Нетрудно понять, что с таким состоянием разведки никак нельзя было мириться. Ведь ценные данные, добытые тяжелым трудом, должны накапливаться в штабах и после тщательного изучения стать не только основой для планирования огня артиллерии, но и важным подспорьем в принятии общевойсковых решений. Оказалось совершенно необходимым заставить командиров и начальников всех степеней вплотную заняться этим важным делом. Вместе с тем надо было многому учить офицеров штабов и артиллерийских частей.
Кроме войсковой артиллерийской разведки, которая велась с наблюдательных пунктов командиров, была у нас еще и инструментальная разведка. Она проводилась силами специальных дивизионов, которые состояли из подразделений звуковой, фотограмметрической, топографической и других видов разведки. В условиях, создавшихся у нас, особую роль играли батареи звуковой разведки. Только они, вооруженные специальной аппаратурой, были способны определять по звуку выстрелов расположение артиллерийских и минометных батарей противника, невидимых с наземных наблюдательных пунктов. Фотобатареи мы не могли использовать из-за отсутствия аппаратуры.
Нечего было и думать, что один разведывательный отдел штаба артиллерии фронта сумеет быстро наладить дело. Он нуждался в помощи, и я решил для начала привлечь к этой большой и очень важной работе весь оперативный отдел. На первых порах всем нам нужно было заняться разведкой. К тому времени оперативный отдел успел многое сделать в интересах предстоящей операции: разработал планы перегруппировки артиллерии, отдал необходимые распоряжения частям. Командующим артиллерией армий были разосланы основные указания по подготовке к наступлению.
И вот в 65-ю армию выехала большая группа наших офицеров. Помню, подполковник Петухов, выходя из домика разведывательного отдела, бросил небрежно чертежнику Максимову:
— Чтобы тебя зря не тревожили, повесь на дверях надпись, да покрупнее: «Отдел не работает. Все ушли на фронт».
Не так уж неправ был Петухов. Такой надписи пришлось бы висеть очень часто и подолгу. «Дома» разведчики [84] появлялись редко. Примерно такое же положение было и в оперативном отделе, потому что для него работы в войсках оказалось еще больше.
На другой день я закончил свои срочные дела и вслед за офицерами выехал в 65-ю армию. Занимаясь там неотложными вопросами с командующими артиллерией армии и стрелковых дивизий, я имел возможность лично проверить, что делают офицеры штаба фронта.
— Ну, за своих офицеров вы можете быть спокойны. — В голосе полковника Столбошинского звучали одобрение и едва уловимые нотки зависти. — Где вы только отыскали таких орлов? Они тут взяли моих офицеров в такую работу, что те не знали, куда деваться от стыда, и едва успевают поворачиваться.
— Чем же они вам так приглянулись? Небось в бумагу зарылись, а вы и рады!
— Какое там! С бумагами они разобрались в два счета; с моего согласия взяли с собой всех разведчиков, операторов и укатили в дивизии. Сегодня они хотели поработать в штабе артиллерий 214-й стрелковой дивизии и успеть еще побывать на наблюдательных пунктах. Из офицеров остался со мной только начальник штаба артиллерии армии полковник А. М. Манило, да и тому не сидится здесь.
— Я тоже не собираюсь засиживаться у вас. Вот разберемся с вами кое в чем, зайдем к командующему — и тоже махнем в дивизию.
В тот же день, еще засветло, мы со Столбошинским прибыли в штаб артиллерии 214-й стрелковой дивизии. Командующий артиллерией этой дивизии подполковник Пиленко встретил нас примерно так же, как Столбошинский. Произошел почти такой же диалог относительно офицеров штаба артиллерии фронта. Мы со Столбошинским даже переглянулись и, должно быть думая об одном и том же, невольно улыбнулись. В штабе артиллерии дивизии мои офицеры оставили еще большее впечатление. Подполковник Пиленко признался, что с разведкой в дивизии дело обстояло неважно. Только после приезда наших офицеров он понял, что чересчур полагался на своего начальника штаба. Офицеры из фронтового артиллерийского штаба здесь не засиделись, захватив с собой начальника штаба артиллерии дивизии и его помощника по [85] разведке, выехали на наблюдательные пункты дивизионов и батарей.
Значит, офицеры нашего штаба немного расшевелили армейских и дивизионных начальников! По всему чувствовалось, что здесь подул свежий ветерок.
Вечером мы занялись с командующими артиллерией дивизий, которые собрались у Пиленко. У них появилось много вопросов, в которые нужно было внести полную ясность. И все же это было только началом. Хотелось увидеть, что делается непосредственно на наблюдательных пунктах.
Рано утром 5 ноября все мы в сопровождении подполковника Пиленко выехали в район наблюдательных пунктов. Побывали на пунктах командира артиллерийского полка, дивизионов и батарей. И куда бы мы ни приехали, на вопрос, где офицеры штаба артиллерии фронта, получали один и тот же ответ: «Только недавно были здесь и отправились дальше». Хотя я и был доволен бурной деятельностью Сазонова и Левита, но мне уже начинала надоедать бесконечная погоня за ними. Наконец узнали точно, что оба они, взяв проводниками связистов, ушли на передовые наблюдательные пункты командиров двух соседних батарей. К слову сказать, передовые наблюдательные пункты батарей и дивизионов, как правило, располагались в боевых порядках пехоты, в первой траншее или недалеко от нее, т. е. в непосредственной близости к противнику. Пробираться туда днем было не безопасно. Кто-то из присутствовавших с укоризной высказал мнение, что никогда офицеры фронтового штаба не лезли на передовые наблюдательные пункты и вообще им там нечего делать.
— А вы сами-то были хоть раз на каком-нибудь передовом наблюдательном пункте? — спросил я.
— Никак нет, товарищ генерал, но собираюсь, — скороговоркой, смущенно ответил мой собеседник.
— Ну вот, фронтовым офицерам там делать нечего, а вы только собираетесь! Так вы долго не наладите разведку. Вот мы сейчас вызовем этих самых фронтовых офицеров, которые, как вы говорите, без дела лезут на передовые наблюдательные пункты, и послушаем, что они нам расскажут. А что касается вас, то я не уверен, знаете ли вы, где находятся даже основные пункты ваших командиров батарей. [86]
Телефонисты вызвали ко мне Сазонова и Левита. Те явились минут через тридцать. По внешнему виду их никак нельзя было принять за офицеров фронтового штаба. Ни дать ни взять окопные офицеры с передовой! Шинели покрыты сырым песком, о сапогах и говорить нечего, а руки явно скучали по мылу. Не в диковину было им ползать по траншеям переднего края. Подходя к нашему наблюдательному пункту, они только привычно отряхнулись, от чего, правда, шинели не стали чище.
Доклад Сазонова и Левита был малоутешителен. Присутствовавшим артиллерийским начальникам пришлось не только краснеть, но и над многим задуматься. Выяснилось, что большинство наблюдательных пунктов на этом участке плохо оборудовано и совершенно непригодно для полноценной работы. А уж об отдыхе свободных от смен разведчиков и связистов там нечего было и думать...
Самое же страшное заключалось в неудачном расположении наблюдательных пунктов. С них совершенно не просматривалась местность в расположении противника. В наблюдении было много недостатков, с которыми я и сам уже не раз сталкивался. Работу на наблюдательных пунктах приходилось перестраивать, и Левит уже начал действовать, не дожидаясь моего приезда. Он разослал в артиллерийские части от имени начальника Штаба первое свое самостоятельное приказание по разведке. Наиболее важным и категорическим было требование сменить те наблюдательные пункты, с которых по условиям видимости невозможно вести наблюдение за противником. Когда он высказывал это требование, командиры артиллерийских полков пытались доказать, что на данной местности нельзя сделать ничего лучшего. Левит не настаивал на своем, а вызвался вместе с командирами батарей найти новые места для тех наблюдательных пунктов, которые он забраковал. Сазонов составил им компанию и, порыскав по местности, они нашли, что искали. После этого командиры полков и дивизионов перестали упрямиться и активно взялись за налаживание разведки.
Действия Сазонова и Левита как по форме, так и по содержанию полностью отвечали моим требованиям. И я еще раз убедился, что им вполне можно доверять самостоятельное решение всех возникающих в войсках текущих вопросов. Надо было только раз и навсегда определить взаимоотношения начальников отделов штаба артиллерии [87] фронта с офицерами подчиненных штабов и частей. Я предупредил командующего артиллерией армии и всех присутствовавших офицеров, что все распоряжения начальников отделов, не говоря уже о начальнике штаба артиллерии фронта, должны рассматриваться, как мои личные приказания.
Начинало уже смеркаться, когда мы закончили разговор о разведке. Решили возвратиться на ночь в штаб артиллерии армии, подвести итоги своей работы. После этого штабам и частям надо было дать хоть двое-трое суток для выполнения полученных указаний.
В то же время и в штабе артиллерии накопилось много дел, требовавших присутствия начальников отделов. Короче говоря, по приезде в штаб артиллерии армии я объявил своим офицерам, что на другой день они могут возвратиться в штаб фронта, привести в порядок текущие дела, а через два-три дня, получив указания полковника Надысева, вернуться в войска и вновь заняться там своими делами.
Признаюсь, была еще причина, по которой я решил отправить офицеров «домой». Некоторым она может показаться неуважительной, праздной, но ничего не попишешь — дело было сделано. У меня был приготовлен небольшой сюрприз офицерам.
Перед моим отъездом в 65-ю армию полковник Надысев задал мне совершенно неожиданный вопрос:
— Товарищ командующий, а как вы думаете отмечать 25-ю годовщину Октябрьской революции? Все-таки дата знаменательная — четверть века Советской власти исполняется.
Я оказался не подготовленным к решению праздничных вопросов. В тот момент мне было совсем не до юбилеев. Просто как-то и не подумал об этом.
— Собственно, как же мы должны отметить этот юбилей? Хорошо было бы, конечно, по-артиллерийски ознаменовать это событие: начать, к примеру, большое наступление и устроить противнику хороший артиллерийский «концерт». Но раз мы не приурочили ничего такого к этой дате, каждому придется отмечать праздники там, где он окажется. Вы, Георгий Семенович, встретите его в штабе, я, скорее всего, в 65-й армии, а наши офицеры — в дивизиях и полках. Ничего другого я вам посоветовать не могу. [88]
— Тогда разрешите мне сделать предложение по этому вопросу.
— Что же, если вы придумали что-нибудь оригинальное и интересное...
— Ничего оригинального, нового и интересного я и не собирался придумывать. А вот в том, что это будет полезно, я не сомневаюсь.
— Интересно! Слушаю вас.
— У нас, товарищ командующий, много новых офицеров. Я думаю, что для сплочения коллектива было бы очень хорошо по такому торжественному случаю собраться всем отделам штаба вместе и провести вечер в товарищеском кругу. Надо же и нашим людям дать почувствовать праздник! Они ведь тоже человеки...
Против его доводов я не стал возражать. Мы так и решили: если непредвиденные обстоятельства не помешают, дадим возможность нашим товарищам провести праздничный вечер вместе.
6
Итак, рано утром 6 ноября все наши офицеры выехали в штаб фронта. У меня же были еще кое-какие дела, и я немного задержался в армии. Здесь уместно рассказать о некоторых новых требованиях к артиллерии, с которыми в большом масштабе мне пришлось иметь дело впервые.
В 1942 году появилось новое понятие о действиях артиллерии, так называемое артиллерийское наступление. Не буду рассказывать всей истории вопроса, но понятие это и новый термин впервые появились в январе 1942 года после одного знаменательного для артиллеристов письма Верховного Главнокомандующего.
Артиллерийское наступление! Как много воспоминаний связано с ним!.. Теперь оно, как понятие, уже отжило свой век, но в годы Великой Отечественной войны артиллерийское наступление играло очень большую роль.
Думаю, что не каждый может себе представить, в чем оно заключалось. Поэтому попытаюсь рассказать о нем самое главное, не обременяя читателя специальными терминами. Основной смысл его заключался в сосредоточении к участкам прорыва основной массы артиллерии, имеющейся во фронте (армии), которая своим огнем должна [89] была сначала подготовить атаку, а потом оказывать непрерывную поддержку наступающим войскам — пехоте и танкам, сочетая свой огонь с их движением. Чтобы придать артиллерийскому наступлению определенную стройность, его расчленили на три периода: артиллерийская подготовка атаки, поддержка атаки и сопровождение пехоты и танков при бое в глубине.
Такой порядок требовал большой подготовки и высокой организованности действий. К участкам прорыва стягивались тысячи орудий и минометов, которые нужно было принять, распределить между армиями и дивизиями, расположить на местности, обеспечить боеприпасами.
Во время подготовки атаки вся эта масса артиллерии должна была обрушить десятки тысяч снарядов и мин на голову врага, надежно подавить его оборону. А подавить — это значит нанести противнику такие потери, так воздействовать на него морально, чтобы он лишился способности к сопротивлению хотя бы на короткое время, достаточное для успешной атаки нашей пехоты и танков.
Нетрудно понять, что эффективность артиллерийской подготовки была в прямой зависимости от результатов разведки и точности огня. Все это требовало длительной, напряженной работы тысяч разведчиков, топографов и многих других специалистов. Артиллерийские штабы должны были руководить всей этой сложной работой и планировать огонь артиллерии.
За мощной артиллерийской подготовкой следовал период поддержки атаки, во время которого артиллерия помогала пехоте и танкам овладеть первыми траншеями противника и продвинуться на 4–6 километров в глубину его обороны. Для этого артиллерия ставила плотную завесу огня перед фронтом наступавших войск, затем по мере продвижения пехоты последовательно переносила огонь в глубину, как бы ведя ее за собой. В этот период артиллерия выполняла и многие другие задачи. Она подавляла огонь орудий и минометов противника, воспрещала подход его резервов и отражала контратаки. Прямой наводкой артиллерия уничтожала цели, мешающие продвижению пехоты и танков. В этот период требовалось, чтобы штабы непрерывно следили за своевременным передвижением артиллерии вперед, вслед за пехотой, с которой поддерживалась постоянная связь. При этом артиллерия должна была иметь снаряды и горючее. [90]
Третий период — артиллерийское обеспечение боя в глубине обороны противника — был самым сложным с точки зрения его организации и проведения. Когда наши войска глубоко вклинивались в оборону противника, расширяли фронт прорыва и развивали стремительное наступление, требовалось, чтобы артиллерия непрерывно поддерживала, сопровождала своим огнем наступавшие части. Тут уж каждый полк и дивизион, каждая батарея получали большую самостоятельность. Артиллерийские, подразделения часто вынуждены были действовать в отрыве от соседей, не имея связи со старшими штабами и тылами. В этих условиях управлять артиллерией и снабжать ее всем необходимым становилось очень сложно; требовалась четкая и напряженная работа командующих артиллерией, их штабов и командиров всех категорий.
На первый взгляд все, что было сказано об артиллерийском наступлении, может показаться простым и понятным делом. Но в жизни это оказалось много сложнее, чем предполагалось. С появлением новых требований к артиллерии даже старшие артиллерийские начальники не сразу поняли их сущность. Потребовалось время, чтобы осмыслить все и проверить на практике. Поначалу нашлось немало общевойсковых и даже артиллерийских начальников, которые без долгих размышлений восприняли новый термин так: раз артиллерийское наступление, значит, и наступать должна артиллерия. Просто и ясно! Встречались и такие ретивые артиллеристы, которые начали замышлять даже самостоятельные артиллерийские операции.
Жизнь, конечно, отмела все это как наносное и надуманное. Но чего это стоило! Прошли многие месяцы войны, насыщенные многочисленными большими и малыми операциями, прежде чем артиллерийское наступление приобрело необходимую стройность. В ноябрьские же дни 1942 года нам еще многое было неясно, о многом еще нужно было серьезно подумать. А время не ждало, и мы работали с большим напряжением.
Многое вызывало беспокойство: состояние дорог, средств тяги и транспорта, недостаток в частях горючего и фуража, сложность подвоза боеприпасов и кое-что другое. Мы уже и так запаздывали с подготовкой к операции. Первоначально наступление войск Юго-Западного и Донского фронтов было назначено на 8 ноября. Но ввиду [91] задержки сосредоточения войск, и в частности артиллерии, Ставка отложила наступление наших фронтов на 19, а Сталинградского фронта — на 20 ноября.
На нашем фронте задерживалась переброска артиллерийских полков 27-й гвардейской и 258-й стрелковых дивизий, которые имели конную тягу, но были совершенно лишены фуража. Им предстояло совершить марш на расстояние около 250 километров. А в создавшихся условиях этот марш проводился невероятно медленно, нарушая все намеченные графики.
Не лучше было положение и в некоторых артиллерийских полках резерва Верховного Главнокомандования. С сосредоточением в новых районах запаздывали 272-й гаубичный, 156, 671 и 99-й пушечные артиллерийские полки.
В особенно тяжелом положении оказались 671-й и 99-й полки. Они имели изношенные тракторы ЧТЗ-60 и ЧТЗ-65, полученные из народного хозяйства, без запасных частей. Обладая вообще черепашьей скоростью четыре-шесть километров в час, эти видавшие виды машины двигались еще медленнее. То и дело приходилось делать длительные остановки, чтобы хоть как-нибудь подремонтировать их, лишь бы они вообще могли двигаться. Вот так и ползли некоторые наши тяжелые пушечные полки.
Все это, конечно, очень тревожило и меня, и всех наших офицеров. Я знал, что командиры и комиссары полков, их штабы и тылы, весь личный состав принимали самые энергичные меры, чтобы выполнить поставленные перед ними задачи. Тем не менее мы постоянно были заняты мыслью, чем еще помочь полкам.
Думая обо всем этом по дороге в штаб, я начал сомневаться, правильно ли поступил, разрешив в столь горячее время устраивать празднество, пусть даже по поводу такого большого события, как 25-я годовщина Советской власти. Но когда я возвратился в штаб, мои сомнения рассеялись.
7
Накануне праздника у меня скопилось много дел. Поэтому я был лишен возможности провести весь вечер с нашими офицерами. Но и то, что я увидел, очень порадовало. [92]
Признаюсь, многое поразило меня тогда. Ветхое жилище штабных офицеров дышало чистотой и какой-то непередаваемой праздничностью, даже уютом, хотя ни ковров, ни мягкой мебели, ни шелковых абажуров не было и в помине. И все же это была не та серая, запущенная хата, в которую совсем недавно въехали новые «жильцы». От свежевымытого пола, над которым хорошо потрудились чьи-то руки, шел едва уловимый запах сосны. Из сеней виднелась часть комнаты, которая после фронтовых землянок и блиндажей поражала глаз своим мирным и нарядным видом.
Первым, что бросилось в глаза, был серпантин. Представьте себе, настоящий серпантин, нависший над праздничным столом многоцветным ажурным шатром! Серпантин «выдумали» устроители вечера. У знакомых связисток было добыто несколько катушек телеграфной ленты. И вот эту ленту с помощью разноцветной туши не без труда превратили в серпантин.
Особенно потрудились наши хозяйки над сервировкой стола. По фронтовой традиции скатертью служила свежая простыня. С посудой дело обстояло неважно. И тем не менее всем показалось, что стол выглядел очень нарядно, Невесть где добытые граненые стаканы и стаканчики симметрично чередовались с эмалированными и алюминиевыми кружками. Право же, они тогда вполне заменили хрусталь. Закуски состояли из того, чем богата была наша столовая и чем помог Военторг.
Кстати, о Военторге. Я предвижу, что читатель, побывавший на фронте, улыбнется при упоминании о нем. Уж слишком его ругали во время войны. И чего только ни сочиняли о нем! А он, этот Военторг, невзирая ни на какие обиды, делал очень много, чтобы облегчить, а порой и украсить наши фронтовые будни. Нет, я категорически не поддерживаю тех, кто при всяком удобном случае ругал Военторг и чуть ли не в нем одном видел причины всех фронтовых бед!
Однако в тот вечер больше всего поразили меня преобразившиеся люди. Я никогда не видел их такими. Наши девушки были неузнаваемы. Из чемоданчиков или вещевых мешков они извлекли чудом сохранившиеся пестрые платья, тонкие чулки и изящные туфельки. Помню, все они тогда показались нам изумительно нарядными. Офицеры [93] наши тоже не подкачали. Сапоги у всех были начищены, обмундирование тщательно отутюжено. Конечно, все безукоризненно побрились, глаза светились какой-то большой внутренней радостью.
Только из-за одного того, чтобы увидеть радость всех этих скромных тружеников войны, стоило устроить им этот небольшой праздник! Я тепло подумал о Надысеве, который так позаботился о своих подчиненных, и радовался, что праздничный вечер состоялся.
В этот вечер многие по-новому узнавали друг друга. С интересом оглядывая нарядную комнату, мы с Надысевым обменивались впечатлениями. Разговор наш прервался, когда мы услышали, как приятный и очень чистый баритон с большим чувством, не в полный голос, пел: «Когда я на почте служил ямщиком...» Это был майор А. М. Курбатов. Много позднее я узнал, что он не только способный офицер, но и прекрасный певец, рассказчик, художник. Да, он был одаренный человек. Много нового я узнал в тот вечер и о других офицерах, убедился, что в штабе есть разносторонние таланты.
Но вот нас пригласили к столу. Помимо стандартной казенной снеди появились и некоторые неожиданные лакомства: вяленая дыня и еще какие-то восточные сладости — дары тружеников Средней Азии.
Незадолго до праздника к нам приехала большая делегация Таджикской республики и привезла фронтовикам много подарков. Большая часть делегатов направилась в те дивизии, которые формировались в Таджикистане. Чуткие представители далекого тыла и нашему штабу прислали две коллективные посылки, которые тронули нас до глубины души. Родным теплом и заботой веяло от них!
В одной посылке оказались такие полезные предметы, как теплые перчатки, рукавицы и носки. Были в ней и носовые платки с вышивкой, сделанной явно неопытной детской рукой, и пачки махорки с курительной бумагой, и многое другое.
Вторая посылка была продовольственная. С этой посылкой произошел небольшой курьез. Майор А. Ф. Воронин распаковал ее и вдруг радостно провозгласил:
— Товарищи! Радуйтесь! Получено серьезное подкрепление. Теперь с «горючим» все будет в порядке! [94]
Радость его была понятна. Самым узким местом этого вечера было именно «горючее». И вдруг такая неожиданность!
В посылочной коробке Воронин обнаружил маленькую бутылку портвейна и четыре запечатанные пол-литровые бутылки с желтой жидкостью коньячного вида. Воронин ликовал, извлекая бутылки, и с интересом рассматривал их на свет.
— Портвейн для дам, а сия живительная влага для мужичков. Позвольте, товарищи, мне дегустировать этот напиток, дабы знать, чем вас потчую!
С этими словами Воронин вскрыл одну из бутылок и при торжественном молчании присутствующих сделал большой глоток прямо из горлышка. И вдруг глаза его расширились, он закашлялся и стремглав выбежал в сени, утащив с собой бутылку. Сначала мы были в недоумении, но все объяснилось очень скоро. Через две-три минуты Воронин вернулся. Покачивая головой и как бы посмеиваясь над собой, он пробурчал:
— Ну и угостили! Да ведь это подсолнечное масло!
Раздался дружный хохот. Недоразумение с «коньяком» нисколько не омрачило вечер. Наоборот, оно внесло еще большее оживление.
Весело начался ужин. На первый взгляд казалось, что всеми владеет легкомысленное настроение. Но так только казалось. Слушая первые здравицы, я понял, что царившее оживление не заслоняло главного. В тот вечер вдохновенно произносились волнующие слова, идущие от самого сердца. Были произнесены тосты за Родину, за Партию, за полную победу над врагом. В них звучала глубокая вера в силу нашей армии, нашего народа.
Если поначалу еще чувствовалось некоторое стеснение, то вскоре оно стало проходить, и постепенно за столом создалась непринужденная товарищеская обстановка. Тем не менее было видно, что дальнейшее мое присутствие совершенно не обязательно. Да я и не мог дольше задерживаться. В 21 час мне нужно было явиться к Рокоссовскому.
После моего ухода праздник продолжался. Но ему не суждено было долго длиться. Меньше чем через два часа, в самый разгар торжества, Надысев вызвал к себе начальников отделов и нескольких офицеров. Посерьезневшие, как будто и не было у них никакого веселья, офицеры [95] внимательно слушали указания своего начальника штаба. Им предстояло сейчас же, ночью, выехать в разных направлениях, проверить, как осуществляется перегруппировка артиллерии. В ту ночь много артиллерийских полков находились на марше, и нам важно было знать, как выполняется намеченный график движения и в чем нуждаются части.
С проводившейся в те дни перегруппировкой артиллерии у меня связаны воспоминания, причем о некоторых интересных подробностях почти ничего не сказано даже в специальной литературе.
На левом крыле нашего фронта 66-я армия наступательными действиями сковала дивизии противника. Боясь прорыва войск 66-й армии к городу, немецкое командование ничего не подозревало о подготовке нами удара в совершенно противоположном направлении и начало перебрасывать в полосу этой армии свои наиболее боеспособные дивизии, состоявшие целиком из немцев. А перед участками, где намечался наш прорыв, остались менее стойкие румынские части. Больше того, немецкое командование сняло часть своих дивизий с участков перед фронтом 5-й танковой и 21-й армий Юго-Западного фронта и перебросило их в полосу 66-й армии. Таким образом, создалось очень интересное и не часто встречающееся на войне положение. В то время когда наши войска передвигались с левого крыла фронта на правое, противник перемещал свои лучшие дивизии в обратном направлении, не ведая о том, что он ослабляет свою оборону именно на тех участках, где намечался прорыв наших войск.
Все это убедительно подтверждает, что нашему командованию удалось полностью скрыть от противника подготовку к наступлению.
В ночь на 7 ноября прямо из-за праздничного стола на один из маршрутов движения нашей артиллерии выехал и Г. С. Надысев. Он хотел иметь собственное представление об условиях, в которых проводилась перегруппировка частей.
Вернувшись утром в штаб, Надысев в своем докладе нарисовал довольно безотрадную картину. Накануне шел дождь, дороги развезло. А ночью ударил мороз, подул сильный ветер, образовалась гололедица. Снежная пыль била солдатам в лицо. Надысев встретил на марше 54-й артиллерийский полк 27-й гвардейской стрелковой дивизии. [96] Полк был на конной тяге. Отощавшие, с ввалившимися боками, плохо подкованные лошади, едва передвигая ноги, натужно тащили пушки. Помогая изо всех сил, орудийные расчеты тянули и толкали орудия вперед. Плащ-палатки на солдатах и офицерах намокли под дождем, а потом замерзли и торчали колом. От этого люди зябли еще больше.
Надысев решил просмотреть всю колонну полка, но оказалось, что она растянулась на многие километры. Обычно расстояние между орудиями на марше колебалось в пределах 25–50 метров, а Надысев проехал около 3 километров, прежде чем встретил второе орудие. Оно не двигалось. Командир орудия вынужден был сделать остановку, чтобы лошади передохнули. Если говорить точнее, обессилевшие лошади сами остановились. Изнуренные, голодные, они низко опустили головы и, разбивая копытами корку льда, пытались захватить губами сухую траву.
Тщетно пытаясь согреться, солдаты прижались друг к другу и стояли вплотную к лошадям с подветренной стороны. Поблизости не было никакого укрытия. Какие же сильные, истинно русские характеры были у наших людей, если они и в такой обстановке сохранили бодрость духа! Надысев с восторгом, смешанным с удивлением, рассказал, что, когда он подошел к группе солдат и спросил о настроении, какой-то балагур, выглянув из-под капюшона плаща, весело ответил:
— Настроение у нас подходящее, товарищ полковник. Вот только коняг жалко. Не приучены они у нас без овса да без сена обходиться, вот и скучают. А нам что, нас ветрюгой не проймешь, мы двужильные!
— Нам бы только до фрица добраться, — сказал другой солдат, — тогда и сами согреемся, и ему жару дадим!
Этот случай, как и многие другие, говорил о высоком моральном духе, неиссякаемом оптимизме и глубокой вере бойцов в нашу победу. В то же время из доклада Надысева я еще и еще раз убеждался в крайне тяжелом состоянии артиллерийских частей и трудности условий, в которых осуществлялась перегруппировка.
Мало того что сосредоточение артиллерии оказывалось под угрозой срыва, частям угрожало не меньшее зло — падеж лошадей. Не могли же мы допустить этого! Были приняты самые энергичные меры. В дело вмешались командующий и член Военного совета фронта. Работники [97] тыла почувствовали сильный нажим, но только развели руками. Да, не приходилось завидовать тыловикам. Они должны были ежедневно подвозить огромное количество грузов многочисленным частям, а возможности были крайне ограниченные.
Положение создалось такое, что многие части сидели на полуголодной норме. Жизнь неумолимо требовала творческого решения задач снабжения и решительного отказа от формального следования уставу. Есть широко известное военным людям правило: снабжение войск осуществляется сверху вниз. Это значит, что фронт своим транспортом должен подвозить грузы армиям, армии дивизиям и т. д. Ну а что было делать, если не хватало транспортных средств? И вот мы вынуждены были осуществлять снабжение войск по обратной схеме, зачастую через голову многих инстанций.
Полки высылали свой транспорт не в дивизии, а на армейские и даже фронтовые склады. При этом часто приходилось серьезно рисковать. Из-за недостатка грузовых автомашин для подвоза боеприпасов, горючего и продовольствия мы вынуждены были использовать орудийные тягачи. Это — крайняя мера, но другого выхода не было. Местное население мобилизовало весь свой гужевой транспорт для перевозки грузов в части армии.
В эти горячие дни в центре внимания оказались наши неутомимые шоферы, которые почти сутками не отрывались от своих баранок. По трудным дорогам, в любую погоду они беспрерывно доставляли войскам сотни и тысячи тонн ценнейшего груза. Их труд был подвигом.
В оставшиеся до наступления дни все наши усилия были направлены на своевременный вывод артиллерии в назначенные районы и подготовку ее к наступлению. Одновременно мы следили за подвозом боеприпасов, уточняли последние разведывательные данные, вносили необходимые исправления в планы артиллерийского наступления. Большую часть времени офицеры фронтового штаба артиллерии проводили в 65-й армии, на ее правом фланге. Полковник Сазонов со своими офицерами, забыв про сон и отдых, работал в стрелковых дивизиях и артиллерийских полках, помогая им в последних приготовлениях к удару по врагу. [98]
Офицеры оперативного отдела находились на наблюдательных пунктах командиров батарей, на огневых позициях, чтобы еще и еще раз проверить, как подготовлены артиллерийские части к выполнению огневых задач. Офицеры разведывательного отдела тщательно изучали последние данные о противнике.
На правом фланге 65-й армии, в двух километрах от переднего края, на высоте с отметкой 90,8 разместился наблюдательный пункт командующего армией и командующего артиллерией. В день наступления здесь должны были находиться К. К. Рокоссовский, Г. Н. Орел, С. И. Руденко, я и некоторые другие старшие офицеры штаба фронта. Поэтому требовалось подготовить блиндаж генералам и офицерам штаба фронта и все необходимое для наблюдения за полем боя.
Своей связи у командующих артиллерией фронтов тогда еще не было, и мне пришлось довольствоваться связью командующего артиллерией армии и одного из артиллерийских полков. Наблюдательный пункт этого полка размещался поблизости.
За три-четыре дня до начала операции Е. И. Левит, А. Я. Свинцицкий и один из помощников Сазонова — майор И. И. Кипровский с утра до вечера находились на наблюдательном пункте, где шли последние приготовления. Здесь произошел случай, который едва не закончился трагически, но, к счастью, обернулся курьезом. Я хочу рассказать о нем вовсе не для того, чтобы развлечь читателя, а чтобы помочь ему понять и почувствовать обстановку тех боевых будней. Даже офицеры штаба фронта, о которых порой говорили как о людях далекого тыла, могли стать жертвой несчастного случая, каких на войне были тысячи.
Вот что рассказал мне майор Кипровский. Левит позвал его в блиндаж покурить, укрывшись от ветра. Свинцицкий остался на наблюдательном пункте. Только друзья закурили в блиндаже, как вдруг услышали крик:
— Летит! Летит!
Через какие-то секунды раздались один за другим два сильных взрыва. Это был очередной налет вражеских бомбардировщиков.
Одна бомба разорвалась где-то поблизости, а вторая угодила прямо по блиндажу. Казалось, при таких обстоятельствах [99] мало что могло остаться от Левита и Кипровского, но они оказались счастливчиками. В месте разрыва бомбы перекрытие рухнуло и завалилось, а над головами наших офицеров уцелело. Получилось, что оба они оказались как бы под односкатной крышей. Их сильно тряхнуло и оглушило, изрядно посыпало песком. Но они остались невредимы.
В ином положении был Свинцицкий. Выбравшись из-под обломков, Кипровский и Левит увидели медленно бредущего к ним по ходу сообщения бледного, растерянного товарища. Его шинель и брюки были изодраны в клочья. Местами виднелось белье со следами крови.
— Саша, как это тебя так разукрасило? — сочувственно спросил Кипровский.
Свинцицкий рассказал. Он увидел летевшие с самолета бомбы и, понимая, что не успеет добраться до блиндажа, ничком лег на дно траншеи. Одна бомба разорвалась совсем близко, но от взрывной волны пострадало только обмундирование. Лишь один небольшой осколок зацепил Свинцицкого. Хотя рана оказалась неопасной, все же она вывела его из строя на несколько дней. Офицер неделю пролежал во фронтовом госпитале.
С наибольшим напряжением в те дни трудились работники артиллерийского снабжения. В сложной обстановке только благодаря опыту и энергии таких офицеров, как Шендерович и Степанюк, удалось обеспечить подвоз боеприпасов в войска. А это была нелегкая задача. Чтобы читатель хоть приблизительно представил себе объем их работы, приведу несколько скучных, но о многом говорящих цифр. Для подвоза только одного боевого комплекта снарядов и мин требовалось более 5 тысяч полуторатонных автомашин. А нам к началу операции нужно было подвезти до трех боевых комплектов:
Следовательно, только для подвоза боеприпасов требовалось более 15 тысяч машин. Кроме того, нужно было подвозить продовольствие, горючее и другие важные грузы. Легко понять, что кроме сил и энергии при решении таких больших задач потребовались и незаурядные организаторские способности офицеров артиллерийского снабжения. Жизнь показала, что они обладали [100] этими качествами. Войска своевременно получили необходимое количество снарядов и мин, которые можно выразить весьма внушительной цифрой. Достаточно сказать, что только один боевой комплект составлял около 700 тысяч снарядов и мин, не считая 50-миллиметровых мин, зенитных снарядов и снарядов полевой реактивной артиллерии.
К началу операции нам нужно было иметь около 3 миллионов снарядов и мин только на одном нашем фронте! А ведь в окружении и уничтожении вражеской группировки принимали участие войска еще двух фронтов...
Иной читатель, пожалуй, задаст вопрос: а что, 3 миллиона снарядов — это очень много? Отвечу сравнением: к началу наступления на трех фронтах было сосредоточено не менее 8 миллионов снарядов и мин, а во всей царской армии к началу первой мировой войны имелось в наличии только немногим более 7 миллионов снарядов всех калибров. Думаю, что эти цифры не нуждаются в комментариях.
...За два дня до начала наступления я закончил проверку готовности артиллерии к операции и вернулся в штаб фронта. Нужно было вместе с командующим и начальником штаба фронта решить некоторые важные вопросы. Пристрелка и последние уточнения планов наступления в то время возлагались на командующих артиллерией армий. Начальники отделов штаба артиллерии фронта со своими помощниками остались в войсках.
Казалось, было сделано все необходимое для успеха операции. Но, находясь последние два дня в штабе фронта, я никак не мог избавиться от беспокойных мыслей, хотя и был уверен, что командующие артиллерией армий, дивизий, а также офицеры штаба артиллерии фронта сделают все, что от них требуется.
К вечеру 18 ноября с наблюдательного пункта приехал Левит и коротко доложил — все, что нужно, сделано. От сердца немного отлегло. Мне предстояло провести последнюю тревожную ночь. [101]
