Только вперед!
Над полями, лесами, озерами
Боевые летят корабли,
И свобода встает над просторами
Возвращенной народу земли.
Владимир Луговской
Наш полк снова вошел в состав 16-й воздушной армии, обеспечивающей действия войск Белорусского фронта, которому совместно с 1-м Прибалтийским и Западным фронтами предстояло принять участие в разгроме витебской, оршанской и бобруйской группировок противника с выходом на рубеж Полоцк, Лопель, Могилев, река Птичь в общем направлении на Минск.
8 января 1944 года на левом крыле Белорусского фронта загудели орудия. Войска перешли в наступление на Мозырь и Калинковичи. К середине месяца они были взяты. Регулярным войскам в этой операции оказали содействие партизаны Полесья. Примерно через месяц после этого Белорусский фронт был переименован в 1-й Белорусский, и его полки и дивизии, прорвав оборону врага в районе Рогачева, овладели этим важным опорным пунктом на бобруйском направлении. В течение полутора месяцев, когда осуществлялись Калинковичско-Мозырская (8 января — 8 февраля) и Рогачевско-Жлобинская (21 — 26 февраля) наступательные операции, мы получили «боевое крещение» на новых самолетах, летая на сопровождение наших бомбардировщиков и штурмовиков, наносивших удары по коммуникациям и войскам противника.
Война заставила менять тактику. Новые тактические приемы применялись и в авиации. В частности, «петляковы» все чаще и чаще наносили удары по врагу с пикирования. Такой способ существенно отличался от бомбометания с горизонтального полета, был эффективнее: точность поражения целей резко возрастала. [205]
— Обеспечивать работу пикировщиков теперь сложнее, — подтвердил командир полка на одном из методических совещаний. — Поэтому взаимодействие с ними надо отрабатывать особенно тщательно. Чем лучше мы продумаем этот вопрос на земле, тем организованнее будем действовать в воздухе. — И Мельников начал объяснять основные способы прикрытия.
— Карусель какая-то получается, — заметил озадаченный Гагин. Младший лейтенант был необстрелянным летчиком, и усложненный способ обеспечения боевой работы Пе-2 казался ему очень мудреным.
— Да, — ответил подполковник Мельников, — если хотите, то это можно назвать «организованным беспорядком». Со стороны смотреть — кажется неразбериха, а в самом деле — четкая организация строя с конкретной задачей для каждой подгруппы истребителей.
Опытные однополчане отлично разбирались во всей этой «карусели». К району бомбометания «пешки» шли обычным клином, а у самой цели перестраивались в правый пеленг и начинали бомбить вражеские войска с пикирования, как бы выписывая траекторией полета цилиндр.
Истребители при этом разбивались на три, иногда на четыре подгруппы. В самом верхнем ярусе — ударная, не допускающая «мессершмиттов» или «фокке-вульфов» к нашим самолетам. Остальные подгруппы непосредственного прикрытия распределялись так: одна на высоте ввода Пе-2 в пикирование, другая — еще ниже. Эти две подгруппы выполняли полет по внешнему кругу то по часовой стрелке, то против нее. И на самой малой высоте — третья подгруппа истребителей. Она ходила с противоположным курсом, не давая возможности «мессам» подойти к «петляковым» на выходе из пикирования и переходе в набор высоты для очередного бомбометания. Такой строго продуманный, рассчитанный боевой порядок называли «этажеркой». Что и говорить, он был сложен, но надежно обеспечивал безопасность бомбардировщиков и почти исключал потери от зенитной артиллерии, так как отдельные экипажи выполняли специальную задачу по уничтожению зенитных точек врага. Впрочем, на них обрушивал огонь тот, кто первый заметит.. [206]
...Над аэродромом Тростынь, куда мы перелетели еще в декабре прошлого года, прочертила дугу долгожданная зеленая ракета. Долгожданная потому, что, как известно, с 17 апреля войска 1-го Белорусского фронта находились в обороне. Правда, мы и в этот — период летали на разведку, на перехват самолетов противника, выполняли другие боевые задания, однако настоящего ратного напряжения не было. И только 22 июня, когда войскам фронта было приказано провести разведку боем на довольно обширном фронтальном участке, мы приступили наконец к настоящему делу. Шестерка «аэрокобр», возглавляемая капитаном Балюком, взмыла в белорусское небо. Вскоре мы увидели группу Пе-2 и пристроились к ее флангам с небольшим превышением. В районе бомбометания уже барражировали летчики из второй эскадрильи, посланной Мельниковым несколько раньше. Это была ударная группа. Она ходила на высоте 3000 — 3500 метров.
Пикировщики перестроились. Иван Федорович Балюк со своим ведомым остался наверху. Я и Николай Крючков пошли следом за первым Пе-2, охраняя его от ударов вражеских истребителей. Там, внизу, мы и остались до конца выполнения бомбардировщиками своей задачи. Илья Чумбарев и Саша Денисов — в середине общего боевого порядка. «Петляковы» друг за другом начали пикировать, сбрасывая по одной-две бомбы. Внизу разрывы, всплески огня и клубы дыма. Прицельно, точно бомбят ребята. Жарко фашистам на земле белорусской. Для многих из них этот день — последний в жизни: то, что искали, наконец нашли... Победно рокоча моторами, «петляковы» пошли на второй заход. То снижаясь почти до самой земли, то набирая высоту до 2000 — 2500 метров, я и Николай Крючков просматриваем воздушное пространство, чтобы не прозевать подход немецких истребителей. Мы хорошо изучили «фокке-вульфов». Они обычно. подкрадываются к нашим самолетам на малых высотах и нападают на них во время выхода из пикирования. Но фашистов пока не видно, и Пе-2 делают третий заход по переднему краю врага.
Но вот в наушниках послышался предостерегающий голос командира эскадрильи: — Внимание, «фоккеры»!
Едва успев ответить ему, я заметил два вражеских [207] самолета, показавшихся на малой высоте. Идя на большой скорости, друг за другом, они, видимо, решили с ходу атаковать бомбардировщик, устремившийся в пикирование.
Осмотревшись еще раз и оценив обстановку, я несколько подвернул свою «аэрокобру» влево и передал Николаю по радио:
— Смотри в оба, атакую!
В своем ведомом я был уверен, Крючков не подведет, надежно прикроет. Поэтому я ни на одно мгновение не выпускал из поля зрения «фокке-вульфа», устремившегося на Пе-2. Вот уже дистанция открытия огня. Еще секунда-другая, и будет поздно: гитлеровец ударит по бомбардировщику. Нет, прошло время, когда мы кусали губы от отчаяния, упуская врага безнаказанным. Заработали пушка и два крупнокалиберных пулемета. «Фокке-вульф» загорелся и врезался в землю. Почти одновременно задымил его ведомый. Это Коля Крючков всадил в него свинцовую очередь.
Надо помочь Балюку. Однако не успели мы сделать полного круга, чтобы осмотреться, как сверху камнем упал третий фашистский истребитель. Значит, и там, в верхнем ярусе, не теряются наши летчики. «Петляковы» уже отбомбились и шли по кругу, ожидая, когда замыкающие самолеты выйдут из пикирования, чтобы собраться в общий боевой порядок и возвращаться домой.
На аэродроме царило оживление. И это было естественно: успешный боевой вылет после большой оперативной паузы как бы вдохнул в каждого из нас новый заряд физических сил и наступательного духа.
До сих пор мы отдавали дань восторга летчикам авиации дальнего действия, которые со второй половины мая наносили бомбардировочные удары по скоплению вражеских эшелонов на железнодорожных узлах, расположенных на различном удалении от нашего аэродромного узла. Брест, Полоцк, Минск, Барановичи, Холм — объекты ударов АДД в мае. В июне авиаэскадрильи полка дальнего действия наносили удары по аэродромам противника в Бресте, Белостоке, Барановичах, Минске, Бобруйске, Орше, Лунннце и Пинске.
Было совершенно ясно, что эти массовые налеты рассчитаны на уничтожение живой силы и боевой техники немцев, на ослабление их противодействия перед началом общей Белорусской наступательной операции, предусматривающей [208] разгром группы вражеских армий «Центр». Ту же цель преследовали и активнейшие действия партизан, нанесших одновременный удар по железнодорожным коммуникациям неприятеля в целом ряде районов, в том числе в Бресте, Ленево, Городце, Лухинце, Янове, Полоцке, Молодечно, Вильно, Двинске. Читая об этом сообщении в газетах, мы ждали и своего часа. И вот он настал, этот час. И значимость его тем более увеличивалась, что мы, фронтовики, повседневно ощущали всемерную заботу партии и правительства, всего советского народа. Участники боев за Москву и Кавказ ко всем своим прочим наградам добавляли теперь медали «За оборону Москвы» и «За оборону Кавказа». Многие авиационные подразделения и части получали на вооружение новые типы истребителей, прежде всего Ла-7 конструкции С. А. Лавочкина и модернизированный «як».
— Вот это настоящие метеоры, не то что наши «кобры», — говорил Александр Денисов.
— Ты всегда чем-нибудь недоволен, — упрекнул его Николай Крючков.
— А именно?
— То отсутствием второго фронта, то самолетами.
— Если ты думаешь, что, стоило американо-английским войскам высадиться на побережье Северной Франции и тем самым открыть второй фронт в Западной Европе, так сразу же нам с тобой стало намного легче, то ты ошибаешься. Я, например, не ощущаю этого. Когда-то еще они там расшевелятся, — скептически заметил Денисов.
— Вот перейдем границу фашистской Германии, начнем штурмовать ее города, тогда союзники и начнут форсированное наступление, — вступил в разговор Геннадий Шерстнев.
— Тут все, братцы, с большой политикой связано, — резюмировал адъютант эскадрильи Михаил Савченко. — А наше первейшее дело сейчас — помогать наземным войскам выкуривать оккупантов с белорусской земли. »
Перед Бобруйской наступательной операцией командование дивизии организовало летно-тактическую игру на тему «Прикрытие наземных войск в период прорыва танковыми корпусами линии обороны противника». Она преследовала цель проверить готовность частей и подразделений к боевым действиям. [209]
20 июня мы перелетели на аэродром Неговка, а 24, 25 и 26-го уже летали на сопровождение штурмовиков и бомбардировщиков 3-го бомбардировочного авиакорпуса, действовавшего в интересах наших наземных войск. Таким образом, во взятии Жлобина и глубоком охвате с севера и с юга бобруйской группировки противника была и наша лепта — летчиков 16-й воздушной армии.
Вот как оценило командование 241-й бомбардировочной авиадивизии нашу помощь:
«Летный состав 241-й дивизии просит передать благодарность всему личному составу истребителей, участвовавшему в боевой работе 24.6.44 г., и выражает уверенность, что боевое содружество наших частей будет впредь еще более крепким и позволит наносить эффективные удары по войскам врага»{9}.
Через три дня операция успешно закончилась. Враг был изгнан из Бобруйска, из Слуцка, из сотен других населенных пунктов. Войска соседних фронтов освободили Витебск, Оршу и Могилев.
Помнится, с каким подъемом в связи с этим прошел у нас митинг. Открыл его представитель политотдела дивизии. Затем командир полка зачитал приказ Верховного Главнокомандующего, в котором всем воинам нашего фронта объявлялась благодарность.
Вслед за Мельниковым выступил Герой Советского Союза гвардии капитан Балюк:
— В течение двухдневных ожесточенных боев с ненавистным врагом воины нашего фронта добились больших успехов и удостоены благодарности Верховного Главнокомандующего. Фашисты отступают по тем же дорогам, по которым в Отечественную войну 1812 года бежала хваленая гвардия Наполеона, разбитая русским народом.
Мы, летчики и техники, клянемся, что отдадим все силы и умение для полного уничтожения фашистского зверя в его собственной берлоге. Только таким путем мы избавим нашу страну и другие порабощенные народы от коричневой чумы.
Слово попросил гвардии старший техник-лейтенант Пащенко. Его звено — одно из лучших в полку — обслужило 1308 самолето-вылетов и восстановило 17 подбитых [210] в воздушных боях самолетов. Пащенко имел три правительственные награды, ряд поощрений от командования эскадрильи и полка. Пользовался большим авторитетом среди сослуживцев. Коммунисты избрали его заместителем секретаря партийной организации эскадрильи. В своем выступлении он сказал:
— От имени всего технического состава подразделения заверяю, что мы готовы выполнить любое задание командира. Будем работать, если потребуется, круглые сутки, чтобы материальная часть всегда находилась в полной боевой готовности. У нас, как и у всего советского народа, только одно желание — скорее покончить. с ненавистным врагом.
В основе всех выступлений лежало стремление как можно быстрее освободить советскую землю от гитлеровской нечисти и прийти на помощь народам Западной Европы, стонущим под немецким ярмом.
Бои шли непрерывно весь июль — с первого и до последнего дня. Наши наземные войска столь стремительно продвигались на запад, что строители не успевали своевременно готовить аэродромы, и фронтовая авиация несколько отставала от наступающих частей и соединений. Командование полка и дивизии, несмотря на то, что мы перебазировались с аэродрома Тростынь в Неговку, приняло решение использовать на самолетах дополнительные бачки, которые подвешивались под фюзеляжем, а при необходимости (в основном во время встречи с воздушным противником) сбрасывались на землю.
Сегодня мы тоже подвесили бачки, чтобы сопровождать самолет «Петляков-2», идущий на разведку по дальнему маршруту. В состав сопровождающей четверки истребителей назначили меня, Александра Денисова, молодого летчика Гагина и уже не новичка в летном деле Петрова. Мы с Гагиным выполняли роль группы непосредственного прикрытия разведчика от истребителей противника, а Денисов и Петров — ударной.
С прилетом Пе-2 в район нашего аэродрома мы должны были запустить моторы и выруливать на взлет. К сожалению, на самолете младшего лейтенанта Гагина мотор [211] не запустился. Ждать, пока техники устранят неисправность, возможности не было, и мы поднялись в воздух втроем. Пристроились к разведчику, легли на заданный курс.
Облачность — 6 — 7 баллов, нижняя кромка облаков — около 1300 метров, а наш лидер все набирал высоту. Когда мы пересекли линию фронта, облачность начала заметно уменьшаться, а солнце ярко светило со стороны хвостового оперения самолетов. Это последнее обстоятельство было невыгодно для нас, ибо противник мог использовать его для нанесения внезапного удара. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, я приказал своим ведомым усилить наблюдение.
Пе-2 увеличил скорость и, по-видимому, включил аппараты для фотографирования железнодорожных эшелонов юго-восточнее города Осиповичи и скопления вражеских автомашин и техники на шоссейной дороге. Денисов и Петров несколько отстали, и теперь мне одному приходилось просматривать воздушное пространство, выполняя эволюции самолетом вблизи от разведчика.
— Подтянитесь, — передал я по радио второй паре. В этот момент на них со стороны солнца свалились восемь ФВ-190. Два «мессершмитта» на большой скорости начали заходить снизу, чтобы атаковать разведчика.
— Внимание, противник! — предупредил я Денисова и Петрова. — Атакую!
Выполнив переворот через крыло, пошел в атаку на Ме-109. Оценив, мое преимущество (выгодное положение для атаки), «мессеры» отказались от своего намерения и, отвернув вправо, скрылись в облаках. Сбрасываю, как было предусмотрено инструкцией, подвесной бак с горючим и правым боевым разворотом перехожу в лобовую атаку на ФВ-190, которые после наскока на Петрова и Денисова пытались атаковать меня. Короткая очередь — и ведущий «фоккер» выходит из строя. В это время одна «аэрокобра», атакованная четверкой ФВ-190, загорелась и резко пошла к земле. Второй мой ведомый — кто, я не знал — продолжал вести воздушный бой.
— «Сирень-тридцать два», — передаю разведчику, — уходи в облака. Я веду воздушный бой.
Но вместо ответа с борта Пе-2 в наушниках слышу голос Денисова:
— Прикрой. Я подбит. [212]
Значит, несколько раньше загорелась машина Петрова...
Разведчик, резко спикировав, скрывается в облаках. Теперь у меня развязаны руки. Врываюсь в стаю «фоккеров» и отбиваю их атаки от идущего на снижение Денисова.
— «Платина», я — «Сирень». Возвращаюсь домой. У меня все в порядке.
— Понял. Возвращайся, — ответил я командиру экипажа Пе-2.
«Фокке-вульфы» снова начали проявлять активность. Пришлось перейти в отвесное пикирование на полном газу, чтобы вовремя отбить очередной наскок немцев на планирующий самолет Денисова.
— Тяни на свою территорию, сколько можешь, — порекомендовал я Александру. — Тяни, от «фоккеров» прикрою.
К сластью, вражеские истребители вскоре отстали от нас — то ли у них было на исходе горючее, то ли они побоялись встречи с новой группой наших самолетов вблизи от передовой.
Денисов продолжал лететь со снижением. Полоска дыма от его самолета растаяла.
Он подобрал площадку и посадил машину на фюзеляж в районе деревни Менькое, пятнадцать километров северо-западнее Жлобина.
Я снизился над самолетом Денисова до бреющего. Саша вылез из кабины и помахал мне шлемофоном. К самолету подъезжали на автомашине наши бойцы. Значит, все в порядке. Резко взмыл под облака и вскоре догнал разведчика, вместе с которым и возвратился на свой аэродром.
О нашей потере стало известно всем. Мы еще раз убедились, сколь важна осмотрительность в воздухе, как необходимо взаимодействие между парами и группами. Только недостаточная внимательность могла подвести такого опытного летчика, как Петров, — бывшего школьного работника, инструктора, обладавшего отличной техникой пилотирования.
Надежд на возвращение нашего товарища было мало, однако мы ожидали его каждый день, не могли забыть жизнерадостного, никогда не унывающего боевого друга. Он смело и дерзко вступал в единоборство с численно [213] превосходящим противником и всегда выходил победителем.
Помимо командования дивизии и полка этим чрезвычайным обстоятельством — потерей боевого летчика из-за неосмотрительности — были озабочены коммунисты и комсомольцы части. Очевидно, в связи с победным наступлением Красной Армии, в частности войск 1-го Белорусского фронта, некоторые из летчиков ослабили требовательность, стали утрачивать остроту бдительности. Все это и обусловило повестку дня партийных и комсомольских собраний по эскадрильям — «Задачи коммунистов и членов ВЛКСМ в повышении бдительности».
Докладчики (у нас в эскадрилье им был член партийного бюро полка лейтенант Кольцов) подчеркивали, что о бдительности нельзя забывать ни в воздухе, ни на земле. Приводили примеры, когда нарушения дисциплины оканчивались нежелательными последствиями. Особое внимание обращали на то, что с приближением наших войск к западным границам Германии и других капиталистических стран вражеская разведка активизирует свою подрывную деятельность. Говорилось также о возможном воздействии на неустойчивых, политически незрелых людей растленной буржуазной культуры и о мерах борьбы с этим влиянием.
После собраний были проведены беседы и политические информации. С лекцией «Быть на страже революционной бдительности — святая обязанность каждого офицера Красной Армии» выступил гвардии майор П. Д. Ганзеев, доклад «О методах немецкой контрразведки и засылки в наш тыл агентов и шпионов» сделал старший лейтенант П. П. Белоусов — наш оперативный уполномоченный. Комсорг полка И. П. Литвинюк рассказал рядовым и сержантам о том, что бдительность является железным законом воинов Красной Армии, разъяснил, как надо вести себя, чтобы не разгласить военную тайну.
Чем еще запомнились июльские дни сорок четвертого года?
Советский тыл все в более возрастающем количестве снабжал боевые части оружием и техникой. Однажды в боевом листке третьей эскадрильи я прочитал небольшую заметку Героя Советского Союза В. К. Полякова. Возвратившись с боевого задания по прикрытию наземных войск, освободивших Пуховичи, Червень и другие населенные [214] пункты, а также перерезавших железную дорогу Минск — Барановичи, Виталий написал:
«Я участвовал в битвах под Сталинградом, Орлом и Севском, но никогда не видел такой насыщенности неба советскими самолетами. Чувствуешь себя в воздухе полным хозяином. Это говорит о том, что наша Родина идет к победе с непрерывно возрастающей военной мощью».
Комментарии тут, как говорится, излишни.
Не осталось незамеченным такое выдающееся событие, как завершение Минской наступательной операции, в которой принимали участие и войска нашего фронта, в том числе 16-я воздушная армия. Несколько раз мы сопровождали Ил-2 и Пе-2 в район окружения 3-й танковой и 4-й армий противника. Изгнание врага из Барановичей, Пинска и других крупных городов было праздником не только для их коренных жителей, но и для нас, воинов-освободителей 1-го Белорусского фронта.
Вряд ли кто-нибудь из моих однополчан забыл день 20 июля, когда войска прославленного полководца К. К. Рокоссовского прорвали немецкую оборону западнее Ковеля, форсировали Западный Буг и вступили на территорию Польши. Солдаты, перешагнувшие этот рубеж, по праву гордились тем, что они первыми вступили на землю братского народа с высоко поднятым знаменем армии интернационалистов. Легко себе представить, какие чувства владели авиаторами, сопровождавшими этих солдат — полпредов советского народа в стремительном и долгожданном броске на землю польскую.
Лично я в этот день никуда не летал и коротал время за газетами и прослушиванием радиопередач. Дело в том, что мой предыдущий полет был очень тяжелым. Расскажу об этом немного подробнее.
Обычно на задания со мной летал молодой летчик Гагин, не закаленный еще в схватках с воздушным противником. Самолет он знал хорошо, пилотировал не плохо, но все равно за ним нужен был глаз да глаз. Однажды нам встретились шесть «фоккеров». Они почему-то не рискнули напасть ни на штурмовиков, ни на нас. Будь я с Балюком, с Бенделиани или с Крючковым, немцам бы не поздоровилось, но с молодым напарником я не решился атаковать противника.
— И правильно поступил, — одобрил подполковник Мельников. [215]
Мне казалось, что после этого случая группу прикрытия увеличат. Или моему докладу не придали особого значения, или часть истребителей держали для выполнения какой-то другой задачи, но на второй день сопровождать «илов» я снова полетел только с Гагиным. Остальные ребята тоже пошли парами.
Дойдя до западного района, штурмовики друг за другом начали пикировать на врага. Мы с Гагиным только успевали переходить с одной стороны на другую, меняя высоту над группой «ильюшиных». После одного из заходов на цель неожиданно появились четыре «фокке-вульфа». Ведущий в надежде на легкую поживу начал пристраиваться к Ил-2, набиравшему высоту после удара по артиллерийской установке противника. Второй «ил», прекратив штурмовку, отпугнул «фоккера». Атака была неудачной, но все-таки вражеский истребитель исчез из поля зрения: видно, не впервой встречаться с огневой мощью советского штурмовика.
Действуя по цели, «ильюшины», как бы прикрывая друг друга, замыкали круг. Такой порядок до некоторой степени облегчал нашу задачу, и нам оставалось только смотреть за вражескими истребителями, не дать им подойти к «илам». Правда, я знал, что бывали случаи, когда при такой взаимной обороне штурмовики растягивали кольцо, разрывали его и в образовавшийся разрыв вклинивались истребители противника. Знал и потому неотрывно следил за обстановкой: вдруг наши оплошают...
И действительно, убедившись, что «фокке-вульфы» особенно не надоедают, командиры экипажей «илов» ослабили бдительность. Каждый из них начал отыскивать для себя наземную цель и расстреливать ее самостоятельно. Фашистские стервятники немедленно воспользовались этим.
— Прикрой, иду в атаку! — тотчас же приказываю я Гагину и стремительно бросаю свою машину на «фоккера», который вот-вот откроет огонь по одному из наших самолетов. Упредив противника на несколько мгновений, сбиваю его удачной очередью.
Выйдя из атаки, переложу машину в правый боевой разворот. Осматриваюсь. Мимо меня проскакивает истребитель. Я надеялся, что это Гагин, но вместо звезд мелькнули черные кресты. Нет, не Гагин. Видимо, он где-то дерется с гитлеровцами. Это предположение укрепилось, [216] потому что рядом проскочил еще один «фокке-вульф». «Здорово парень их шерстит!» — подумал я и устремился за уходящим врагом.
А «ильюшины» продолжают работать как ни в чем не бывало. Преследуемый «фоккер» сумел оторваться от меня, но тут же я увидел справа четверку атакующих ФВ-190. Зову на помощь Гагина. Но радиоприемник молчит. Нет моего ведомого. Куда он запропастился в такой горячий момент? Значит, я один должен охранять семь штурмовиков и отбиваться от целой своры вражеских истребителей...
Увеличиваю скорость и перехожу в атаку на пикирующих истребителей. Наскок на «ильюшиных» отбит. Заметив, что я остался один, гитлеровцы действуют более агрессивно. Двое справа, двое слева. Клещи. Вырваться, во что бы то ни стало вырваться! Маневром, с помощью которого не раз уходил от врага под Курском и Сталинградом, вырываюсь. Но гитлеровцы снова кидаются на меня: если они расправятся со мной, им легче будет бить штурмовиков.
Передаю ведущему группы «илов»:
— Прекращайте работать, собирайте группу.
— Делаю последний заход, — ответил мне летчик с лидера.
Четыре «фокке-вульфа» коршунами наскакивают на меня, а два атакуют отставшего от строя «ила». Как жаль, что нет напарника. И даже соседних групп нет: выполнив задание, они ушли на аэродром. Значит, на помощь рассчитывать нечего, надо драться одному.
Еще раз осмотревшись, замечаю, что ведущий штурмовиков закончил работу и вышел на прямую для следования домой. За ним, пристраиваясь в правый пеленг, идут остальные. Комбинацией сложных фигур высшего пилотажа ухожу от преследования четырех «фокке-вульфов» и спешу к замыкающему штурмовику, которого вот-вот возьмут на прицел два гитлеровца.
Говорят, что человек даже спиной чувствует навис-Шую над ним опасность. Нечто подобное испытываю и я. Оглянувшись, увидел в хвосте «аэрокобры» «фоккера».
Защитить себя — значит оставить товарищей в беде, оставить их на растерзание фашистам. Как потом жить? Каждый день будет мучить совесть. Нет, нет, только не предательство! Забыв о грозящей катастрофе, я настиг [217] «фокке-вульфов» и с короткой дистанции сбил одного из них, уже стрелявшего по «ильюшину». Второй трусливо отвернул. Штурмовик, избавленный от гибели, прибавил газ и стал догонять свою группу.
В тот момент, когда огненная струя моего оружия прошила самолет врага, «аэрокобру» встряхнуло. Мотор работал с перебоями. Но зато мой друг штурмовик жив. «Илы» пошли домой. У них очень малая высота. Это хорошо: «фоккеры» не поднырнут снизу. А сверху и сзади к «ильюшиным» не подойти: срежут воздушные стрелки...
— «Тридцать третий», горишь, — услышал я незнакомый голос. Наверное, это летчик спасенного мною самолета. — «Тридцать третий»! Дружище...
Удар. Самолет кренится. Я едва успеваю застопорить привязные ремни, чтобы хоть немного защитить себя при соприкосновении с землей. «Кобра» клюет носом и валится на левое крыло. Почти полностью даю элероны в обратную сторону, но... Трах-тарарах! Переворот. Еще и еще кувыркаюсь. А потом оглушающая тишина. Я вишу на ремнях вниз головой. Глаза затекли кровью. Из-за спины показываются языки пламени. Если не выберусь — конец! Отсоединяюсь от ремней и опускаюсь, вернее, падаю на голову. Протираю глаза от крови, текущей с виска, рассеченного осколком снаряда. Пытаюсь выбраться из кабины, но не тут-то было! Дверца не открывается: видно, при ударе о землю получился сильный перекос. Выходит, сидеть мне, как в мышеловке, и ожидать, когда поджаришься. К черту! Дергаю красную аварийную ручку, которой обычно в воздухе сбрасывают дверцу, чтобы выброситься с парашютом. Дверца отошла всего на несколько сантиметров. Упираюсь спиной и ударяю ногами в дверцу.
Появилась надежда выбраться из горящей кабины. Но что же мешает? Ах, да, парашют! Расстегиваю лямки и вываливаюсь из кабины. Прочь, прочь от самолета! Едва успеваю отползти, как раздается взрыв. Все! Была «аэрокобра», и нет ее...
Я осмотрелся. Поляна. Какой-то полуразрушенный сарай. Из траншеи выскочили несколько человек. Это были наши, советские солдаты. — Жив? — Жив... [218]
— А «фоккеры» горят. Посмотрите, — указали они в сторону двух костров.
— «Илы» все целы?
— Ушли домой. Все в порядке.
На душе сразу стало легче.
По ходам сообщения солдаты провели меня к командиру полка, который находился в одном из блиндажей. Он поздоровался, поблагодарил за хорошую работу над позицией части, расспросил о воздушном бое, о самочувствии.
— Из какого полка? Я назвал.
— О! Керченцы, гвардейцы. Заслуженный полк.
Потом командир полка позвал врача, и мне оказали помощь.
— Домой спешишь? — спросил офицер.
Да, мне надо было спешить в полк, чтобы доложить о потере «кобры», выяснить, куда девался Гагин, убедиться, что штурмовики возвратились домой без потерь.
— Хорошо, — сказал командир пехотинцев, — до полевой дороги тебя подбросят на мотоцикле, а там доедешь на попутном грузовике. Кстати, вот возьми письмо для своего начальства. Мы тут написали о твоем бое с немцами. Молодец!
В пути на аэродром я думал: «Неужели Гагин, бросив «ильюшиных», улетел? Неужели он так и доложил командованию, что Михайлик погиб при первом заходе штурмовиков на цель?»
Поздно вечером, когда Евгений Петрович разбирал, при каких обстоятельствах меня сбили, я неожиданно появился среди однополчан — командиров, друзей и товарищей. Все обернулись в мою сторону. С полминуты была недоуменная тишина. Затем с шумом и радостным криком ребята бросились мне навстречу, обнимали, тискали, что-то говорили.
Только после подробного разговора о начале воздушного боя выяснилось, что над целью, когда я сообщил Гагину о противнике и попросил прикрыть, потом пошел в атаку и сразу же поджег ФВ-190, он, Гагин, оказывается, увидел горящий самолет и подумал, что сбили меня. Растерявшись, младший лейтенант упустил из вида штурмовиков своей группы и пристроился к другой группе «илов», которая направлялась домой. [219]
Прилетев на свой аэродром — мы базировались в местечке Бытень, — он доложил о случившемся так, как предполагал. В полку не было человека, который бы не укорил Гагина за его поступок. Но я понимал, что произошло это по неопытности и молодости, и простил своего ведомого, от которого было все отступились.
Георгий Исламович Цоцория осмотрел меня, удивленно покачал головой и, широко улыбаясь, сказал (уже в который раз!):
— Ну, старший лейтенант, тебе определенно везет. О таких людях говорят: в рубашке родился. Не раны, а царапины. Денька два-три погуляешь по земле, потом опять можешь подниматься в небо.
Отдыхая, я послушал радио, просмотрел газеты. Потом побрел в ремонтные мастерские, где специалисты восстанавливали для меня чью-то «аэрокобру», подбитую в одном из воздушных боев. Вместе с другими работали техник звена Алексей Погодин и механик Юрий Терентьев. Как видно, дело подвигалось успешно: машина уже находилась на подъемниках с целью проверки шасси — хорошо ли убирается и выпускается.
— Помочь, Алексей Сергеевич? — спросил я техника звена.
— Вы лучше отдохните, товарищ старший лейтенант. Машина почти готова, скоро будете облетывать. Хороша! Дотянет до самого Берлина.
К нам подошел секретарь комсомольского бюро полка Иван Литвинюк.
— О чем речь да совет? — поинтересовался он.
— О самолете толкуем. Думаем сберечь его до победных залпов, — ответил я.
— О, инициатива! Подхватим, распространим, — улыбнулся Литвинюк. — Но сейчас по приказанию командира я пришел пригласить вас на охоту, куропаток погонять, а если попадутся, то и зайчишек.
— Я, правда, не охотник, но компанию могу составить.
Минут через тридцать мы отправились в поле. Вдалеке синел лесок. [220]
— Недавно я бродил здесь с ружьишком, — сказал Иван.
— Убил?
— А как же!
— Ноги и время? Здесь небось ничего нет, всю живность война распугала.
— Ну, это вы зря.
Свернув в кустарник, тянувшийся вдоль лощины, мы заметили стаю куропаток. Я прицелился.
— Далековато, не попадете, — предупредил Литвинюк.
— Попаду. На спор с Ильей Чумбаревым в карманные часы с двадцати пяти метров угораздил. С тех пор Илюшка ходит без часов.
— Ну что же, стреляйте.
Я спустил курок. На снегу затрепыхалась куропатка. Выстрелил еще. И снова удачно.
— Теперь ты стреляй, комсомол.
Литвинюк прицелился. Раздался выстрел. Еще одна куропатка! Остальные разлетелись. Подобрав трофеи, мы пошли дальше.
— Мне под Сталинградом Поселянов рассказывал, как в детстве он индюков руками ловил, — вспомнил Литвинюк одну из шуток лейтенанта.
— И что же?
— А то, что добыча у него побогаче нашей была. Заберется, как он говорил, в чужой сарай, где индюки на жердях сидят, возьмет грабли и толкает снизу крайнего. Индюк с жерди — на грабли, а Поселянов с граблей его да в мешок. Второй индюк занимает место первого. Поселянов и второго в мешок... Да, — вздохнул Иван, — умел адъютант байки рассказывать...
— Почему «умел»? Он и сейчас умеет.
— Но ведь Поселянов погиб...
— Нет, Ваня, не погиб. Говорят, недавно его видели. Правда, шел он под конвоем. Но я думаю, что это какое-то недоразумение. К немцам он мог попасть только в бессознательном состоянии. А теперь вот освободили его вместе с другими. Разберутся, я уверен.
— В таких случаях Саша Денисов говорит: «Доказывай, что ты не верблюд. Пока разберутся, война кончится». Но я думаю, что честь человеку нужна не только во время войны... [221]
— Правильно думаешь, комсомол. Разговаривая, мы углублялись в заросли кустарника.
Неожиданно, почти из-под самых ног, вылетела большая птица. Оторопев от неожиданности, мы остановились.
— Фазан! — крикнул Литвинюк.
Да, это был фазан. Искали мы его минут двадцать, но так и не нашли. Решили пойти через косогор в другой перелесок. Вскоре на возвышенности заметили зайца, пересекавшего дорогу. Иван вскинул винтовку и сказал:
— Первым стреляю я, вторым вы.
Прогремел выстрел. Литвинюк побежал к своей добыче и спустя минуту поднял за уши длинного зайца.
— А вы говорили, что я не умею стрелять! — торжествовал Иван, хотя я вовсе не говорил этого.
К концу охоты и мне повезло. Домой мы возвращались с богатой добычей. Но трофеи не радовали: думалось о нелегкой судьбе лейтенанта Поселянова...
Адъютант эскадрильи Михаил Трофимович Савченко объявил, что все, кто свободен от полетов, могут идти в баню.
— Но не очень торопитесь, — добавил он. — Пока воды привезут, нагреют ее, пройдет часа два. Так что успеем пешочком дойти. А по пути кто молочка попьет у какой-нибудь хозяюшки, кто у шинкарки к пузырьку приложится.
Ребята засмеялись.
— А далеко эта баня? — спросил Саша Денисов, только что возвратившийся с боевого задания вместе с другими летчиками.
— Туда километра три, оттуда — четыре, — не моргнув глазом, ответил Савченко. — Чего, чего зубы скалишь?
— Да ведь у тебя получается, как у того, кто осла мерил. От головы до хвоста два метра, а от хвоста до головы — три, — хохотнул Саша.
— Чудак человек. Я рассчитываю с остановкой. После баньки надо как следует отдохнуть. Вот Гагин был когда-то пожарником, он толк знает в отдыхе. Если сядет — его домкратом надо поднимать.
В другое время младший лейтенант нашелся бы что ответить, но после разбора последнего вылета он был мрачен, неразговорчив. [222]
Шумной толпой мы двинулись в баню. Кто-то запел:
В далекий край товарищ улетает,Компания дружно поддержала:
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…
Мы с шумом ввалились в предбанник. Пахло свежей соломой, которой был выстелен пол. По обе стороны от входной двери рядком лежали шайки. Вкусно пахло парным духом и березовыми вениками. Шутя друг над другом, ребята раздевались и, сладко покряхтывая, ныряли в клубящийся пар.
Плеск воды, свист веников, шум, смех.
— А ну, наддай парку!
— Пар костей не ломит, можно и прибавить.
— Саша, похлещи-ка... Эх, хорошо!
— Кваску бы после такой баньки.
— Зачем же кваску? Савченко обещал горилки!
— Врет он, — вздохнул Денисов.
— Я отродясь не врал, — откликнулся адъютант.
— Эй, кто там на верхотуре? Слезай, а то запаришься до смерти.
— Так, та-ак... Теперь давай я похлещу веничком по твоей спине...
Разомлевшие, довольные баней, мы возвращались домой уже в сумерках.
В одном из домов, где размещались люди батальона аэродромного обслуживания, послышались звуки гармони.
— Танцы! — догадался Коля Крючков и первым ринулся в дом.
Танцевал он хорошо, особенно любил комические танцы. Когда мы вошли, Крючков уже отплясывал что-то замысловатое, потешное. Посидельщики смеялись, прихлопывая ладонями в такт гармоники.
Потом начался веселый гопак. Крючкова поддержал Илья Чумбарев, за ними пошли остальные. А когда гармонист перешел на белорусскую мазурку, круг оказался пустым: никто танцевать не умел.
— Эх вы, медведи! — Николай поправил прическу и пригласил полкового врача, красивую стройную женщину [223] лет двадцати пяти, с быстрыми, горящими синим огнем глазами. Ее светлые толстые косы были уложены короной.
Все любовались стремительной парой умелых танцоров. Старший лейтенант улыбалась мило и естественно. Должно быть, в эти минуты она вспоминала довоенную пору, выпускной бал в институте, веселых и беспечных друзей-медиков.
Николай тоже улыбался, изредка что-то шептал своей красивой напарнице.
Мы уже отдыхали, успев добрым словом вспомнить ушедшего на повышение доктора Цоцорию, поговорить о докторше, заменившей его, незлобиво посплетничать о ней и Крючкове, запропастившихся куда-то после танцев, когда вошел Николай.
— Ну и как? — хихикнул Гагин.
— Эх, ты! — насупился Крючков. — С ней поговорить, пройтись — любо-дорого, а ты...
— Ладно, я пошутил.
— Шутить тоже надо умеючи, — уже миролюбивее сказал Николай и стал раздеваться.
Балюк потушил огонек лампы и, нырнув под одеяло, вполголоса проговорил:
— Долюбим, ребята, после войны.
«После войны», — повторил я мысленно, вспомнив Катюшино письмо. Я написал ей еще из Красноярска, когда отец сообщил мне ее адрес. И вот пришел ответ, первое письмо от нее за всю войну. Катя писала, что служит по-прежнему в батальоне аэродромного обслуживания. Где этот батальон, определить трудно, но, судя по намекам Катюши, где-то в районе Ленинграда. Значит, она была в блокаде, и пережить ей пришлось немало.
«...Если ты все еще не забыл наш последний разговор в Белом Колодце, мне будет радостно получать от тебя, Яша, письма. А после войны, коли ничего с нами не случится, может. быть, встретимся. Будет о чем рассказать друг другу, о чем вспомнить...
Ну ладно, размечталась я. Береги себя, мой дорогой друг. Крепко жму твою руку. Катя».
В эту ночь я увидел ее во сне. Она была не в солдатской робе — в белой блузке и темной юбке. Шла со мной по мирной сельской улице. Тихо шумели тополя и каштаны, приветливо мерцали чистые высокие звезды, мягким [224] светом луна освещала побеленные избы, погрузившиеся в сон.
Мы идем и молчим, окруженные пленительной тишиной. Только деревья шуршат еще не опавшей листвой.
«Яша, я пойду служить в батальон».
«Зачем?»
«Служат же девушки... А потом... с батальоном я скорее тебя найду, когда ты вернешься с Волги».
Значит, Катя боится потерять меня. Значит, любит.
«Милый мой солдат!» Я обнял Катю за плечи. Девушка вскинула руки и дотянулась до моей щеки.
Объятия — тоже вечность, как дружба и любовь.
«Пойдем, — отпрянула Катя и, достав из кармана блузки карточку, протянула ее мне: — Возьми на память».
Робко прокричали,. будто боясь нам помешать, ранние петухи. Вот и Катюшин дом. Еще минута, и Катя взмахнула косынкой из-за палисадника. Я смотрю в сторону, где только что стояла девушка среднего роста со светлыми волосами, чуть вздернутым носиком и круглыми ямочками на щеках. Скрипнула дверь. Щелкнул засов. А мне не хочется уходить домой, потому что неизвестно, встречусь ли еще когда-нибудь с Катей. И звезды об этом ничего не говорят...
— Яша, вставай, — разбудил меня Балюк. — Чему улыбаешься? Сон хороший видел?
— Сон, Ваня. Такой мирный, милый сон.
Над местечком Бытень, над всей округой висела плотная, высокая и белая облачность. Летчики собрались на аэродроме с рассветом. Командир полка поставил задачу сопровождать штурмовиков, которые должны нанести удар по переднему краю обороны противника и его тактическим резервам. Войска фронта вслед за передовыми отрядами готовились форсировать Западный Буг.
Вскоре была объявлена готовность номер один. Через пятнадцать минут ожидалось прибытие трех групп «ильюшиных». Но через пятнадцать минут наши подопечные, конечно, не появились, так как у нас, у истребителей, каждая командирская инстанция от себя, для страховки, [225] назначила более ранний срок, чтобы, боже упаси, кто-либо не опоздал. «Страховочного» времени с избытком хватило обслуживающему персоналу на анекдоты по этому поводу. Кто-то вспомнил, как однажды начальник одного из гарнизонов приказал вывести солдат для наблюдения за ожидающимся солнечным затмением. Пока приказ дошел до командиров подразделений, «страховочного» времени прибавилось столько, что одну из рот вывели наблюдать солнечное затмение с полуночи.
Наше ожидание было, конечно, значительно короче. Штурмовики появились приблизительно через полчаса. Наконец слаженное прикрытие поднялось, словно на параде. Самолеты провожали десятки влюбленных глаз с земли.
И вдруг пришла весть, которая сразу вырвала этот день из общего ряда дней и бросила его в омут глубокой скорби и боли. Казалось, само небо почернело от горя. Погиб майор Чичико Бенделиани. Погиб коммунист, Герой Советского Союза, штурман полка, воздушный ас, человек кристальной души и безумной храбрости. До сознания доходило, что Чичико уже нет, а сердце отказывалось верить. Неужели я не увижу больше его мужественную белозубую улыбку, согретую жаром черных кавказских глаз? Неужели больше не подойдет он ко мне, широкоплечий, необыкновенно сильный, еще разгоряченный боем, закончившимся пять минут назад, и не скажет: «Хорош-шо, Яша! Очень хорошо! Только огонь открыл рановато... Секундой позже и — «фоккеру» был бы капут!»
На войне часто складываются обстоятельства, последствием которых являются большие жертвы. И сегодня они сложились не в пользу Чичико...
Пара, возглавляемая Бенделиани (ведомым был гвардии майор В. Д. Верховский, заместитель командира полка по политчасти, в прошлом летчик-бомбардировщик), вылетела с первой группой «ильюшиных», которая направлялась к берегам Западного Буга на штурмовку подходивших к фронту резервов противника. Недалеко от объекта их встретила шестерка ФВ-190. Вражеская группа сразу же разделилась. Два «фоккера» пошли вниз, намереваясь, по-видимому, подстеречь штурмовиков на выходе из атаки, а четыре остались на высоте 1700 метров и начали разворачиваться в сторону солнца. Маневр был [226] не очень хитрым, но и не простым: он оставлял за фашистами инициативу предстоящего боя и выгодные условия для атаки. Немцы решили пропустить «илов» и атаковать сзади истребителей прикрытия. Для Бенделиани раскусить этот «железный» маневр все равно что умножить два на два. Да и обороняться Чичико не привык. Его девиз — нападение.
«Аэрокобры» на полной скорости ринулись в лобовую атаку. Фашисты не знали, с кем имеют дело, и из-за своей привычки к шаблону решили завершить начатый маневр: он давал возможность зайти в хвост штурмовикам. Но враги просчитались. Они сами оказались под прицельным огнем пары советских истребителей.
Несколько коротких очередей Бенделиани — и ведущий «фоккер» рухнул вниз, в те болота, где гибли, настигнутые народными мстителями французские гренадеры, обманутые великим проходимцем с острова Корсика. Второй фашист едва успел увернуться от заградительной очереди майора Верховского. Оставшаяся тройка смешалась. Этого и добивался штурман полка. Он тотчас перешел с ведомым в пикирование, а затем атаковал тех двух «фоккеров», которые поджидали на малой высоте «ильюшиных». Один «фоккер» был поврежден очередью Бенделиани, но добивать его не было времени: сверху насела опомнившаяся тройка; к ее атакам присоединился и четвертый немец, затем появились еще две пары «фокке-вульфов».
А штурмовики уже пошли на второй заход, расстреливая из пушек и пулеметов пехоту и технику противника на окраине леса.
Видя свое явное преимущество в количестве, фашистские стервятники наседали со всех сторон. Но Чичико Кайсарович и Василий Давыдович успевали и отбивать вражеские наскоки от штурмовиков, и защищать друг друга.
После третьего захода «илы» легли на обратный курс. Замыкающий штурмовик несколько приотстал. Пока Бенделиани отбивал от него наседающих «фоккеров», фашистам удалось отсечь майора Верховского и связать его боем. Замполит яростно сражался с двумя фашистскими истребителями, а Чичико — с четверкой. «Ильюшины» между тем, прижимаясь к земле, потянули на свой аэродром. [227]
С запада появилась еще одна пара «фокке-вульфов». На максимальной скорости они бросились догонять штурмовиков. Бенделиани заметил это, и сердце его сжалось от предчувствия беды: «ильюшины» остались без прикрытия! Пройдет какая-нибудь минута, и на них обрушится огонь двух истребителей врага. Но нет, Бенделиани не оставит товарищей в беде. Он еще никогда не позволял фашистским истребителям безнаказанно бить его подопечных. Не обращая внимания на яростные атаки четверки «фоккеров» с двух направлений, Чичико перевел самолет в резкое пикирование и ринулся вслед новой вражеской паре. Да, майор знал, что на хвосте его «аэрокобры» висят четыре стервятника, что его машина в зоне их огня, что через несколько секунд фашисты нажмут гашетки и расстреляют его в спину... Знал, но иначе поступить не мог: сердце диктовало — надо любой ценой сорвать атаку на «ильюшиных».
Замыкающий фашист, увидев стремительно несущегося на него краснозвездного истребителя, трусливо шарахнулся в сторону. Он, вероятно, видел, чем кончаются такие атаки советских летчиков, и через две-три секунды еще раз убедился в этом: его ведущий, увлекшийся преследованием штурмовиков, вспыхнул факелом от меткой очереди Бенделиани и врезался в холм.
Майор мгновенно перевел «аэрокобру» в боевой разворот. Но преследовавшие «фоккеры» были слишком близко. Их четверо. Они били из пушек и пулеметов. Раскаленные трассы рвали хвостовое оперение, решетили фюзеляж, секли крылья, чиркали по фонарю кабины. Четверо против одного. Бьют сзади, по безответной мишени... Самолет Бенделиани начал беспорядочно падать. Вероятно, у него перебиты рули управления. В таких случаях летчики покидают машину, выбрасываются с парашютом. Но Чичико не мог этого сделать: до земли оставалось всего несколько метров. Еще один бешеный шквал огня, и самолет пал на поле у города Хелм, за рекой Западный Буг...
Тело Чичико привезли в полк на следующий день. А спустя сутки его хоронили в селе Бытень, Ковельского района. Проводить прославленного летчика в последний путь собрались. не только однополчане, но и окрестные жители. Покрытое июльским загаром лицо Бенделиани выглядело спокойным, будто прилег штурман отдохнуть [228] на часок-другой. Легкий ветерок шевелил черные густые волосы. Казалось, сейчас откроются веки, озорно сверкнут белки горячих кавказских глаз, дрогнут губы, обнажая белозубый рот, и лицо Чичико засияет мужественной улыбкой. Но нет, Кайсарыч был мертв.
Начался траурный митинг. Я смотрел на дорогое мне лицо боевого друга и старался представить, о чем мог думать, вспоминать Чичико в последние секунды жизни. Может быть, вспомнил он тот бой в первые дни войны, о котором говорят сейчас над его могилой ветераны воздушных схваток.
Двадцать «юнкерсов» направлялись тогда бомбить Киев. Навстречу им поднялась четверка советских истребителей. Машины вели Шишкин, Мельников, Борисов и он, лейтенант Бенделиани. Грозный вид фашистской армады их не смутил. В сердцах летчиков, пламенных советских патриотов, кипела жгучая ненависть к наглому, озверевшему врагу. Четверка истребителей, ведя огонь, на полном газу врезалась в строй воздушных разбойников. Часть «юнкерсов» шарахнулась в сторону. Строй рассыпался. Несколько бомбардировщиков загорелось. Советские истребители разделились и начали стремительные атаки. За считанные минуты они сбили шесть вражеских машин. Остальные, поспешно освободившись от бомб, в панике повернули восвояси. Налет на Киев был сорван.
А может, Чичико вспомнил бой 21 мая 1942 года, как вспоминает сейчас его боевой друг И. И. Кобылецкий...
Тогда Кобылецкий, Костин, Бугаев и командир группы Бенделиани прикрывали действия наших наземных войск. Гитлеровцы решили нанести по одному из участков фронта мощный бомбовый удар. Бенделиани насчитал двадцать четыре бомбардировщика и истребителя. Двадцать четыре против четырех! Но Чичико такое соотношение не испугало. Дерзкая, ошеломляющая атака в самую гущу строя вражеских бомбардировщиков. Фашистам не до цели, не до прицельной бомбежки. Лишь бы как-нибудь отбиться от дьявольски смелых, цепких атак русских истребителей. Гитлеровцы побросали бомбы на головы своих солдат.
К этому времени опомнились истребители сопровождения. В течение двадцати шести минут они пытались хотя бы отогнать отважную советскую четверку от своих удиравших подопечных, но сами получали удар за ударом. [229]
Задымил, снижаясь, один из «хейнкелей». Взорвался в воздухе «мессер». Второй, распоротый меткой очередью, врезался в расположение своих войск.
Рассеянная армада врага позорно убралась из района боя на глазах тысяч людей, наблюдавших с земли. За этот бой Бенделиани, Костин, Кобылецкий и Бугаев были награждены орденом Ленина.
Может быть, вспомнил Чичико все свои 400 боевых вылетов и все 72 воздушных боя, в которых лично сбил 12 гитлеровских стервятников и 20 — вместе с однополчанами.
Обо всем мог вспомнить Чичико Кайсарович Бенделиани, когда его самолет лишился управления в нескольких метрах от земли: о солнечной Грузии, о прозрачной горной речке и родном селении Чохатаури на ее берегу, о матери и отце, старом революционере Кайсаре Бенделиани...
Но вероятнее всего, в последние секунды жизни он думал лишь о том, как сделать раненый истребитель послушным, как уберечь «ильюшиных» от атак вражеских истребителей, как выполнить боевую задачу...
Он ее выполнил. Штурмовики вернулись домой невредимыми, нанеся урон ненавистному врагу. И лежит он в гробу удивительно спокойным не потому, что мертв, а потому, что до последнего удара сердца не погрешил против самого себя. Я знаю Чичико...
В моей душе сами собой зазвучали слова горьковской «Песни о Соколе»:
Пускай ты умер!Это о нем, о нашем Чичико, написал великий Горький. Он как будто знал в дни своих странствований по Грузии, что одна из улиц Тбилиси будет со временем называться именем славного летчика Чичико Бенделиани. Словно знал, что о подвигах человека, воспитавшего в себе черты бесстрашного Сокола, будет рассказываться в грузинских школьных учебниках, что дети, изучая «Песню о Соколе», в один голос будут говорить:
— Это о нашем Чичико написано. И мы будем такими, как наш Чичико!
