Перед броском на Запад
...День придет: от Севера до Юга
Крылатая победа пролетит!
Константин Симонов
Домодедово встретило нас радушно, приветливо — горячим душем и добрым столом, тишиной библиотеки, по которой мы, солдаты, так соскучились, и безмятежьем кроватей с белоснежными простынями и пуховыми подушками. Два-три дня спали, как бобры зимой. Давным-давно, с довоенных времен не было такого уюта. Ни команд, ни тревог, ни выстрелов, только тихо позванивают на августовском ветру сосенки да березки.
Ребята, приведя себя в божеский вид после фронтовых мытарств и затрапезности, блаженствовали. Днем бродили по лесу, выходили на поля, нетронутые войной, навещали соседние деревеньки, а то и выезжали в Москву, гремевшую почти каждый вечер победными салютами. А к ночи собирались в палатах, читали, слушали радио, играли в шахматы и домино. И как-то уж так получалось, что обязательно вспоминали минувшие бои. Вроде бы и не стоило вспоминать тяжелые дни, полные лишений и невероятного напряжения, однако говорили о них, как о больших событиях в жизни каждого из нас, как о памятных вехах первого поколения Октября.
В конце августа из Домодедова мы возвратились под Курск, в район Щигров, где летчики должны были переучиваться на новых, еще неизвестно каких самолетах, чтобы потом снова отправиться на фронт. В один из таких дней новый командир дивизии полковник Владимир Викентьевич Сухорябов собрал нас и зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР. [188]
Мы уже знали из сообщения но радио, что многие наши соратники удостоены высокого звания Героя. Но когда перед строем полковник зачитывая Указ, торжественная приподнятость была настолько велика, что мы едва справлялись со своими чувствами.
«...За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» гвардии капитану Балюку Ивану Федоровичу, гвардии майору Бенделиани Чичико Кайсаровичу, гвардии капитану Дубенок Геннадию Сергеевичу, гвардии лейтенанту Ратникову Петру Петровичу, гвардии капитану Ривкину Борису Мироновичу...»
Митинг бурлил. Выступали награжденные, говорили их боевые друзья, командиры и политработники. Речи были короткие, но горячие, взволнованные, заряженные великой силой патриотизма, клятвой на верность Советской Родине, ее народу и партии.
Солнце уже поднялось довольно высоко, и я проснулся от его лучей, пробившихся через щель занавешенного одеялом окна. В комнате было душно, и я решил распахнуть окна.
Спросонья зацепился за чайник. Падая со стола, он загромыхал, разбудив ребят. Все девять человек вскочили в недоумении.
— Что такое?
— Кто стреляет?
— Бомбят, — пошутил я. — Вставайте, байбаки! Привыкли бездельничать в Домодедове.
— Ай, — отмахнулся самый молодой из нас, летчик Гагин, и, перевернувшись на другой бок, накрыл голову подушкой.
Одеяла с окон полетели вниз, и комната заполнилась ровным светом теплого осеннего утра, свежим, чистым воздухом с вкусным запахом свежеиспеченного хлеба, который выпекали в пекарне обслуживающего батальона.
— Хлеб, — потянул носом Саша Денисов.
— Русский хлеб, — смакуя, произнес Илья [189] Чумбарев. — Корочку бы сейчас, румяную, поджаристую. С маслом. А?
— Не заработали мы на хлеб сегодня, — лукаво улыбнулся Иван Балюк.
— А мы аванс попросим, — в тон ему ответил Илья. — Эй, Гагин, вставай, красоту проспишь. Вставай да сбегай за хлебом. Иль не чуешь благодати ржаной?
— Не мешай ему, — сказал Саша Денисов, — ведь он до авиации работал пожарником. А у них такой закон — пока на одном боку не проспишь двадцать пять часов кряду, ни разу не повернувшись, не видать тебе посвящения в рыцари брандспойта.
Поднялся хохот. Не выдержал и Гагин. Смеясь вместе со всеми, он начал заправлять свою кровать. Одни выбежали на зарядку, другие стали умываться.
— Яков, — попросил Иван Балюк, — полей, пожалуйста, на голову.
— Лей не лей, все равно шевелюра не вырастет, — съязвил Денисов.
— Важно не то, что на голове, а то, что в голове, — отфыркиваясь, заметил капитан. — А у тебя, Саша, ветерок в голове, хотя и шевелюра буйная.
Ребята снова засмеялись.
У дверей показался посыльный и доложил, что командира первой эскадрильи вызывают в штаб к одиннадцати ноль-ноль.
— Хорошо, приду, — сказал капитан. Собравшись, мы пошли в столовую, а позавтракав, направились в штаб. Евгений Петрович Мельников расспросил капитана об эскадрильских делах, об учебе молодых летчиков. Балюк ответил на вопросы командира полка и под конец разговора спросил, скоро ли в настоящее дело, когда получим новые самолеты.
— Скоро, скоро, — заверил подполковник. — А пока вот тебе пакет, доставишь его в штаб дивизии.
— На автомобиле? — уточнил Балюк.
— Зачем же на автомобиле? Бери По-2 и лети. Сегодня же и обратно вернешься.
— Есть, — повеселел капитан. — Летать, даже на «кукурузнике», лучше, чем сидеть и зубрить наставления.
— У вас все такого мнения?
— Конечно, — ответил Балюк. [190]
— Напрасно, Иван Федорович. — Наставления надо знать. Ну, собирайся — и в путь.
Капитан улетел, предупредив меня, что, если он почему-либо не возвратится, надо завтра провести занятие с летным составом по тактике боевых действий своих самолетов и авиации противника.
Вскоре из штаба дивизии позвонили, что капитан Балюк прибыл, передал пакет и сразу же, не задерживаясь, вылетел обратно. Мы ждали его час, два... Уже наступила темнота, а Ивана Федоровича все не было. Я пробыл на аэродроме до глубокой ночи. Не сел ли командир на вынужденную? Не уклонился ли от маршрута?
Только на вторые сутки стало известно, что капитан вылетел за несколько минут до захода солнца, а когда уже наступила полная темнота, он приземлился возле одной из деревень. Подробности же рассказал сам Балюк...
Небольшая площадка, облюбованная капитаном, оказалась вполне пригодной для взлета и посадки. Пройдя над ней два раза, Балюк сел. Подрулив поближе к первому сараю, он развернул самолет против ветра и выключил мотор. Не успел вылезти из кабины, как его окружила толпа любопытных деревенских ребятишек, к которым вскоре присоединились и взрослые.
Какой-то белобрысый паренек в кепке без козырька, вытерев ладонью нос и обдернув выцветшую рубашонку с расстегнутым воротом, отделился от толпы и, пристукнув каблуками здоровенных ботинок, спросил:
— Вы — советский?
Иван Федорович улыбнулся:
— Так точно, товарищ... как тебя?
— Степашкой зовут, — ответил мальчонка.
— Советский, товарищ Степашка!
В толпе засмеялись.
— А зачем прилетели?
— На тебя посмотреть, Степа. Уж больно ты парень-то толковый. И смелый, видать. И вот на них тоже, — показал капитан на Степиных односельчан.
— А вы с немцами воевали или все время вот так летали, по деревням? — спросил Степашка.
— Пришлось немного повоевать, — уклонился от ответа капитан. [191]
— Немного — это так себе... Над нашей деревней каждый день така-ая карусель была, — протяжно сказал Степа, — что даже на земле голова кругом шла. Вот такого бы летчика посмотреть, настоящего. А «кукурузников» мы вида-али, — закончил малец и, разочарованно махнув рукой, отступил в толпу.
— Критику ты, брат, навел большую, — покачал головой Балюк. — А сам-то воевал?
— Я — нет. Зато у меня тятька танкист. Орден Славы получил!
— О! Значит, ты сын героя? Молодцом! Собравшиеся расступились, давая кому-то дорогу.
Балюк увидел: к самолету пробирается высокая, хорошо одетая женщина. Она шла большим, размашистым шагом, на ходу отвечая на вопросы односельчан.
— Ну чего, чего столпились? Телеги не видели, что ли?
— Елена Петровна, какая же это телега? — усмехнулась худенькая девчушка. — Это самолет. Наверно, к тебе, как к председателю колхоза.
— Сама спрошу — ко мне, нет ли, — ответила женщина.
Балюк, сдвинув шлемофон на затылок, пошел навстречу Елене Петровне. Поздоровались. Председательница потребовала документы. Капитан показал.
— Батюшки! — всплеснула руками Елена Петровна. — Герой!
— Герой?!
— Герой! — зашумели в толпе. — А ты, Степка, молол тут всякую ерундовину: летал — не летал, батькой своим выхвалялся.
— Да я... кабы знал... да я что... Отстаньте! — И вдруг выпрямился, поднял голову: — А где вы раньше были? За мою спину прятались. Осмелели после меня-то. А я первый к нему подошел!
Люди начали наперебой задавать Балюку вопросы, приглашать покушать, отдохнуть.
— Надо бы, Елена Петровна, — попросил капитан, — охрану к самолету. А завтра с утра полечу домой.
— Степашка! — крикнула женщина. — Беги к деду Мирону и скажи, чтобы сей момент был здесь.
— Есть! — смешно козырнул мальчонка и во весь дух помчался выполнять приказ председательницы. [192]
— Да пускай дробовик захватит с собой! — крикнула ему вслед Елена Петровна.
Дед Мирон, в сопровождении Степашки, пришел минут через десять. За плечом у Мирона висело ружье.
— Здравия желаю! — поздоровался он. с Балюком. — Какое будет приказание?
— Просьба, дедушка: покарауль машину до рассвета, — сказал Балюк.
— Это можно, со всем нашим удовольствием. — Дед Мирон снял с плеча ружье: — Вот этой пушкой укокошу любого гитлера, коль подкрадываться будет. Сильно бьет, на шашнадцать саженей — все дробины в картуз. Так что будь спокоен, милок.
— Ну вот и отлично, товарищ часовой, — улыбаясь, сказал Иван Балюк. — Принимайте пост.
Дед обошел самолет, расправил бороду и, приложив руку к измятой шапчонке, доложил:
— Пост принят! Марш все от ероплана! В толпе засмеялись.
— Эт-то што за фокусы? Часовой — святая личность, и надсмехаться над ей никому не дозволено. А ежели што, так и пальнуть могу. Сказано марш от ероплана, значит, тикайте. Катька! Приташши-ка кисет, — распорядился дед Мирон, — да кресало.
— Курить у самолета нельзя, — предупредил Балюк.
— Гм-гм, — хмыкнул дед и крикнул вдогон девчонке: — Катька, не велено. Отставить кисет и кресало. Принеси нюхательного табаку.
По дороге в деревню Балюк отвечал на многочисленные вопросы ребятишек и взрослых.
— Телефон у вас есть, Елена Петровна? Надо бы доложить в полк, — сказал капитан.
— Связи у нас нет никакой, но, если надо, можно послать в район человека. Напишите номер телефона, что передать, куда звонить, и все будет в порядке, — ответила Елена Петровна.
— Разве над вами тоже есть начальник? — удивился кто-то. — Над Героем?
— У нас много Героев, а командир полка один.
— Вон как...
Ивана Балюка определили на ночлег к Анастасии Ильиничне, худощавой, черноглазой женщине средних лет. Она была бригадиром в колхозе. Дом ее стоял [193] неподалеку от площадки, на которой приземлился самолет.
Встретили Ивана хлебосольно. На столе было все, чем красна изба. Соседи Анастасии Ильиничны, Гаврила и дядя Матвей, принесли две бутылки самогона.
— Ну-ка, Матвей, чиркни спичкой, — сказал Гаврила. — Горит! — весело отозвался Матвей. — Первачок.
После чарки разговор пошел свободнее. По просьбе своих новых друзей Балюк сначала рассказал о положении на фронте, затем о воздушных боях, об отважных летчиках.
Разошлись поздно ночью, когда, кажется, обо всем переговорили. Правда, захмелевший Гаврила еще порывался сходить за первачком, но Анастасия Ильинична прицыкнула на него...
Дед Мирон караульную службу нес исправно. С самого рассвета ребятишки толпились у самолета, но часовой никого не подпускал к нему.
— Не подходи! — покрикивал он. — Пальну.
— Так у тебя дроби-то нет, — подзадоривали его мальчишки.
— Я. и солью пальну — окочуришься. Не подходи! Когда Балюк подошел к машине, дед Мирон по всем правилам доложил:
— Ероплан в цельности и сохранности. Никаких безобразиев, окромя мальчишек, не заметил.
— Спасибо, дедуся!
— Рад стараться, товарищ Герой Советской страны! — вскинул дед Мирон седенькую бороденку.
Ребята во главе со Степкой попросили капитана «покатать» их на самолете.
— Что ж, покатаю, — пообещал Балюк. — Принесите-ка два кирпича.
Мальчишки кинулись к развалинам соседнего дома и принесли целую дюжину кирпичей.
— Подкладывайте под колеса, — сказал им летчик. — Так. Молодцы! А сейчас запустим мотор и полетим. Степа, помоги-ка мне провернуть винт. Так, так, так! Хорошо! Когда я сяду в кабину, ты с кем-нибудь рвани лопасти винта — ив сторону. Понял?
— Понял.
Вскоре самолет был готов к полету. Усадив в заднюю кабину Анастасию Ильиничну, Балюк сделал круг над [194] деревней. Председательница отказалась лететь: не на таких, мол, летала, знаю, что к чему.
Потом поднимался в воздух с дедом Мироном.
— Эх, боже ты мой! — вылезая из кабины, возбужденно кричал дед. — При жизни в раю, на небеси побывал...
Балюк летал со Степкой, с девчатами. Только начал взлетать с восьмым или девятым пассажиром, как мотор после отрыва от земли дважды чихнул и остановился. Высота всего несколько метров, а впереди высоковольтные провода. Выход один — садиться прямо перед собой. Балюк принял решение направить самолет между столбами: разворачивать влево или вправо нельзя, нет достаточной высоты. Пока планировал, машину снесло вправо, и она ударилась крылом о столб...
Приподняв очки, Иван вылез из самолета, вытащил из кабины перепуганную насмерть девушку и, не заходя в деревню, медленно поплелся вдоль столбов к дороге.
В полк он пришел к исходу третьего дня. Рассказал нам, а потом командиру все, как было.
— Черт меня дернул аттракционы устраивать! Герой...
Балюка отругал Мельников. Потом ему досталось на орехи от командира дивизии. А когда его вызвали в штаб воздушной армии, он снял с себя ордена и Золотую Звезду, завернул их в носовой платок и, тяжело вздохнув, проговорил:
— Все, отлетался Иван Федорович...
Сначала мы смеялись над незадачливым аттракционистом, а потом встревожились: в армии накажут за самовольство и поломанную машину. Но волнения наши были напрасны. Генерал Руденко расспросил Балюка о его приключениях, отечески пожурил и неожиданно предложил:
— Поезжай-ка ты, Иван, домой, в Конотоп. Повидай родных, а то скоро на запад пойдем.
Так закончилась эта история с пакетом.
Дни тянулись медленно, как ленивые волы: самолетов не было, и приходилось заниматься наземной подготовкой. Каждому хотелось поскорее подняться в воздух [195] к рвануться к берегам Днепра, на Украину, где шли бои с врагом, приближаясь к границе.
Но вот пришла весть о том, что мы скоро получим «аэрокобры» и начнем их осваивать. Весть взбудоражила полк: никто из нас не летал на таких машинах.
Однако это «скоро» длилось больше двух недель, пока из штаба дивизии не позвонили, чтобы мы выслали представителей для встречи летчиков, перегоняющих самолеты Р-39. Желающих оказалось так много, что командир полка распорядился подать несколько грузовых машин для летчиков и техников.
— Посмотрим, что нам прислал ленд-лиз, — потирая руки от нетерпения, сказал Денисов.
— Говорят, на каракатицу похожа эта «кобра».
— Передняя нога высокая, а мотор сзади летчика.
— А на всех приборах — английские надписи: авто-лян, футы, мили... Придется с переводчиком летать или самим учиться «хаудуэдукать».
Это было произнесено с таким откровенным извращением, что хохот катился за машинами несколько километров.
— Эй вы, словотворцы! — погрозил кулаком Мельников. — Не озорничайте.
Добравшись до аэродрома, мы услышали гул моторов. Выбежавший навстречу Мельникову начальник связи полка капитан И. К. Бархатов доложил, что к нам летят четыре самолета «аэрокобра» с соседнего аэродрома во главе с капитаном Бабенко.
— Аа-а, Гаврила, — кивнул головой Евгений Петрович, — знаю.
Мы напряженно всматривались в небо, ожидая диковинные самолеты. Наконец они выскочили из-за верхушек деревьев и, пролетев на бреющем полете, разошлись веером.
— Метеоры! — заметил кто-то.
— Они тебя возьмут в шоры, эти метеоры. Намучаешься с ними, — возразил ему другой.
Через несколько минут самолеты уже стояли возле нас, и мы сразу же облепили их, как мухи.
— Гляди-ка, Гагин, — показал Николай Крючков, — коленчатый вал проходит под самой кабиной. Так что ты не спи, а уснешь — комбинезон вместе с брюками намотает на вал... [196]
— Да ладно тебе, — отмахнулся от него Гагин. — Сам не засни.
Летчики, пригнавшие «аэрокобры», едва успевали отвечать на наши многочисленные вопросы. Нас интересовало все — от конструкции до эксплуатации на земле и в воздухе.
— Ничего, друзья, — бодро произнес майор Бенделиани, — сами во всем разберемся. Надписи в кабине сделаем по-русски, а там легче будет. Принцип работы у всех моторов одинаковый. Одинаково и летают все самолеты. Особенности же расспросим у товарищей, которые пригнали нам самолеты, кое-что найдем в инструкциях.
— Погоди, Чичико, — предупредил его Мельников, — пусть ребятам кое-что расскажет Бабенко.
Капитан охотно согласился и добрых два часа объяснял нам, что к чему.
— Слушай, Бабенко, а ну-ка дай мне свой парашют, — сказал Евгений Петрович.
Мельников сел в кабину, закрыл дверцу, затем опустил стекло, которое поднималось и опускалось, как в любой автомашине.
— А теперь, Гаврила, покажи, как выбрасываться с парашютом, если обстоятельства вынудят.
— В воздухе при встречном потоке дверцу прижимает, — сказал капитан Бабенко, — поэтому ее необходимо сбрасывать аварийно. Дернешь вот эту красную ручку — толкай ногой дверку. Потом свободно падаешь на плоскость, и потоком воздуха тебя сдувает, как пушинку. Ну а все остальное известно — раскрываешь парашют и спокойненько, если нет «мессеров» или «фоккеров», опускаешься.
Мы внимательно слушали его.
— Ну как, понятно? — спросил он.
— Понятно!
— А теперь давай попробуем запустить эту технику, — попросил Мельников.
Капитан Бабенко помог нашему командиру запустить мотор, потом рассказал, как надо рулить по аэродрому. А после рулежки Бабенко залез на крыло и о чем-то с минуту говорил с Мельниковым.
Подрулив к взлетно-посадочной полосе, Евгений Петрович прибавил обороты и пошел на взлет, но в середине [197] разбега убрал газ и остановился. Было видно, что машина послушно выполняет волю летчика.
Потом командир снова начал взлет. Скорость нарастала. Самолет приподнял переднее колесо и, пробежав еще несколько метров, оторвался от земли. Мы наблюдали за действиями подполковника. Со стороны все было так же, как и на наших самолетах.
Сделав два круга над аэродромом, Мельников пошел на посадку. После третьего разворота выпустил шасси. Посадка была классическая — сначала на основные два колеса, затем, во второй половине пробега, самолет плавно опустил нос и покатился на трех точках.
Так мы познакомились с новой боевой машиной, затем начали изучать ее, стали летать на ней. Прав был Чичико Бенделиани: принцип действия всех самолетов одинаков.
— Летать вроде бы научились, — сказал однажды Василий Лимаренко, — да на чем воевать-то? В полку всего четыре машины.
— Все будет в свое время, — пообещал Мельников. И в самом деле, вскоре полковник Крупинин отобрал из полка двадцать четыре летчика и приказал готовиться к отъезду в Красноярск.
— Там и получим «аэрокобры». А оттуда лётом до самого Курска, — закончил инструктаж заместитель командира дивизии.
Наши войска, наступая на запад, освобождали один город за другим. Сердце переполнялось радостью за родную землю, вновь обретшую свободу, за советских людей, сбросивших ярмо фашистского рабства, за армию, мужающую от победы к победе. Сумы, Сталине, Нежин, Чернигов, Полтава, Хотимск были отбиты буквально за каких-нибудь двадцать дней.
«Объезжая» заморского скакуна — «аэрокобру», я мечтал вместе со своими однополчанами подоспеть к штурму Кременчуга, неподалеку от которого прошло мое детство, отрочество и юность. Но мечты мои не сбылись: в конце сентября 1943 года войска Степного фронта освободили Кременчуг, несмотря на то что враг превратил его в сильный опорный пункт на левом берегу Днепра. [198]
Сообщил мне об этом парторг полка Шувалов в конце дня, когда я сделал последний полет на новом самолете, заканчивая программу переучивания.
— Подарок тебе, Яков. Большой подарок, — радостно сказал он, взобравшись на крыло «аэрокобры».
— Какой подарок? За что? — удивился я.
— Самый дорогой, какой только можешь себе представить, — возбужденно ответил парторг. — Наши освободили город Кременчуг, твою родину, Яша. Поздравляю!
Не помню, как выскочил из кабины, как начал тискать в объятиях Шувалова. Пришел в себя от умоляющего голоса парторга:
— Кости, кости переломаешь, медведь!.. Эка силища!
— Спасибо, Шувалыч, спасибо, друг!
— Что за эмоции? — полюбопытствовал Мельников,
— Сдурел от радости парень, — разминая плечи, ответил Шувалов. — Я ему об освобождении Кременчуга сказал, а он набросился на меня медведем.
Командир полка улыбнулся и шутливо заметил:
— Да, если при нынешних темпах продвижения наших войск каждый будет вот так проявлять свои чувства, то, пожалуй, мы останемся без парторга. До смерти затискают, черти... Ну, Михайлик, — обратился ко мне Евгений Петрович, — освоил «кобру»?
— Хоть сейчас в бой.
— Потерпи, теперь уже скоро. А сегодня надо ехать в Красноярск за машинами. Крупинин торопит. Так что собирайся в дорогу.
В тот же день я написал письмо на родину, в Максимовский сельский Совет, в котором просил срочно сообщить о судьбе моих родных — отца, Данилы Дмитриевича, и матери, Харитины Тимофеевны. Невольно вспомнилось родное село Максимовка, растянувшееся вдоль шоссейной дороги Кременчуг — Градижск на добрые семь километров.
Максимовка раскинулась на небольшой возвышенности по левобережью Днепра, протекавшему когда-то У самого села. Потом, по рассказу деда, слышавшего эту историю от своего деда, река изменила русло, отошла от села влево, и на месте бывшего русла образовались плавни с безымянной речушкой, впадающей в реку Холодная. [199] А сама Холодная бежала к Днепру, чтобы слить свои воды со знаменитой рекой, дивно воспетой Николаем Васильевичем Гоголем.
Своеобразный островок, образованный безымянной речушкой, зеленел могучими старыми дубами, стройными тополями и раскидистыми плакучими ивами, склоняющими свои красивые ветви до самой воды. Птиц на этом островке было видимо-невидимо. Заберешься, бывало, с ватагой сельских мальчишек в эти приднепровские джунгли и слушаешь веселые птичьи концерты, замирая от восторга. Озерки на этом благодатном пятачке земли полным-полны рыбой. Особенно славилось озеро Вертебо, о котором ходило немало легенд. Какой-нибудь досужий рыболов или охотник соберет нас, сельских мальчишек, и начинает рассказывать разные были и небылицы. Слушаешь его и мысленно уносишься в сказочный мир, полный таинственности, приключений, романтики...
Каково-то сейчас там, в стране моего детства? Живы ли дорогие моему сердцу люди? На месте ли уютные белые хаты, окруженные садами? По-прежнему ли звенят веселые птахи в зарослях островка? Так же ли плещется рыба в тихой прозрачной воде? Что с тобой стало после лихолетья, край мой любимый, край, о котором сложены стихи:
Ты знаешь край, где все обильем дышит,С мыслями об освобожденной Полтавщине ехал я на восток страны, в далекий сибирский город Красноярск, что стоит на славном Енисее, тоже овеянном седыми легендами. Там я и получил долгожданную весточку с родины. Потрясенный великой радостью, долго смотрел я на неровные буквы, выведенные натруженной, мозолистой рукой отца. Смотрю на обратный адрес и не верю своим глазам: Полтавская область, Градижский район, Максимовский сельский Совет, село Максимовна, Михайлику Даниле Дмитриевичу. «Жив, жив батька!» — ликовало во мне все. Дрожащими от волнения руками вскрываю толстый конверт. [200]
Первое, что увидел, — сложенный вчетверо приказ.
Читаю.
«1. В этой деревне разрешается жить только оседлым местным жителям, а пришлым из других местностей — только с разрешения германского командования.
2. В темноте гражданскому населению не разрешается покидать ни домов, ни местности. В крайне исключительных случаях гражданским лицам разрешается покидать местность лишь в сопровождении германского солдата.
3. Строго воспрещается давать приют, снабжать продовольствием и оказывать помощь партизанам и пришельцам из других местностей. Виновные в этом будут немедленно расстреляны.
О всяком появлении партизан или чужих пришельцев должно быть заявлено немедленно местному старшине и через него ближайшему германскому местному коменданту.
4. Неисполнение этого приказа карается смертной казнью...»
Я отшвырнул ненавистную бумажонку о введении «нового порядка» с бесконечными угрозами расстрела. Зачем ее прислал отец?
«...Почитай, сынок, этот приказ — а их был не один десяток — и узнаешь, в какой тюрьме мы жили все это время... Ты знаешь, что Максимовка наша была верст десять в длину, а нынче осталось от нее с десяток хат. Нашу хату тоже разорили и сожгли немцы. А бабку твою хотели сжечь, заперев ее в хате. Спасибо матери, Харитине Тимофеевне, она вытащила ее, когда уже все занялось полымем. Обгорелую, но вытащила. Теперь понемногу поправляется, но дюже плоха...
А теперь опишу все, как было, по череду — от прихода германцев до той поры, пока их не турнули с Полтавщины...»
Я читаю письмо, едва сдерживая набегающие слезы, и вижу непокорную мужицкую Максимовку. Ни поджоги, ни виселицы, ни публичные расстрелы, ни насилия — ничто не сломило могучий советский корень, душу наших людей.
«Как не потечет вспять Днепр наш батюшка, так не заставить нас идти против совести, против власти нашей законной, какую сами вырвали в семнадцатом [201] для себя, сыновей, внуков и правнуков своих, — писал отец. — Так что ты, сынок, не сомневайся: не опозорили мы чести и имен детей своих, будучи в немецкой неволе...
А еще сообщаю тебе, что старший твой брат Иван пал в бою под Минском еще в начале войны. Не обошло нас лихо, как и другие семьи... Мать дюже горевала, все слезы выплакала, осталась одна чернота на душе... Теперь молит бога, чтобы хоть ты с Гришей остались целы. Гриша-то в Горьком покамест служит, то ли в школе, то ли в училище артиллерийском. Хорошо бы вам повидаться. Ежели выйдет оказия — слетай к нему, может, начальство отпустит.
О нас ты, Яша, не беспокойся. Теперь все будет по-прежнему, потому как вернулась законная советская власть.
Низко кланяется тебе и обнимает твоя мать. И еще просит она: напиши, старик, Яше, чтобы он не дюже высоко и шибко летал, а то ведь страшно, наверно, в вышине... Что взять со старухи? Приходится писать.
Ну, будь здоров, сокол. Бей паршивую немчуру покруче, отомсти за наше горе, за наши слезы. Ждем от тебя ответ. Твой отец Данила Михайлик».
На уголке была приписка:
«Тут прислала свой адрес какая-то дивчина, Катюша. Просит тебя написать ей письмо. Ежели ты женился, то сообщи нам, чтобы мы знали все о своей невестке».
В эту ночь я уснуть не мог.
Находясь далеко на востоке, мы пристально, можно сказать даже ревностно, следили за боевыми действиями своей армии, за событиями своего фронта, за тем, как обстоят дела на всем театре борьбы Красной Армии с немецко-фашистскими войсками.
Нам было приятно узнать, что 6 октября 250 самолетов 16-й воздушной армии нанесли мощный удар по железнодорожному узлу Гомель, где находились бронепоезд и 10 эшелонов под погрузкой. Во время этого налета было сожжено 65 вагонов, выведено из строя 3 паровоза, бронепоезд, 20 платформ и 40 автомашин. [202]
Недели две спустя мы узнали о том, что Центральный фронт переименован в Белорусский и что он, этот фронт, с 10 ноября начал осуществлять Гомельско-Речицкую наступательную операцию.
— Эх, успеть бы, — горели нетерпением летчики, особенно те, кто был родом из Белоруссии.
— Успеем, друзья, — успокаивал полковник Крупинин. — А кто сегодня проводит политинформацию? Михайлик? Докладывай, что нового.
Каждый день дежурный политинформатор сообщал однополчанам известия, пользуясь газетными материалами и радиосообщениями. Это занимало пять — десять минут. Красные флажки на карте изо дня в день все дальше шагали на запад.
21 ноября ударная группировка нашего фронта продвинулась на 75 километров и вышла в глубокий тыл вражеским войскам, оборонявшимся в районе Гомеля. Потом наступление в районе Пропойска (ныне Славгород), освобождение города Брагин, форсирование Березины, изгнание немцев из Гомеля и продвижение в направлении на Жлобин. Особенно отрадно было то, что успеху наземных войск активно содействовали авиаторы нашей 16-й воздушной армии.
Наконец в Красноярск прибыла партия «аэрокобр». Через день-другой мы приняли их, оформили документацию и приступили к облету. Рассчитывая на прыжок по воздуху в несколько тысяч километров — от Красноярска до Курска, мы на каждый самолет подвесили дополнительные бензобаки емкостью 600 литров.
С таким баком «аэрокобра» вела себя довольно неустойчиво, особенно при выпуске шасси после четвертого разворота. Да и с убранными шасси самолет как будто был на игле, очень неустойчив.
— Я говорил, — горячился Саша Денисов, — что это не самолет, а каракатица. Сто раз пожалеешь о своих «яках». Еще неизвестно, как эти «кобры» в бою будут себя вести, а то наплачешься с ними.
— Это уже от тебя зависит, — возразил ему Лимаренко. — Как ты будешь себя вести, так и самолет.
Убедившись в исправности машин, мы стартовали. День выдался погожий. Под крылом тайга да снег — насколько хватает глаз.
Из Красноярска до Новосибирска добрались благополучно, [203] но вскоре разыгралась жестокая метель, и нам долго пришлось ожидать благоприятной погоды. Так и летели — час-два в воздухе, сутки-двое на земле.
Омск... Курган... Свердловск... Ижевск... Йошкар-Ола... Горький.
«Гриша в Горьком покамест служит», — вспомнилась мне строка из отцовского письма. Отпросившись у полковника Крупинина, я отправился на поиски брата, которого не видел с довоенного времени. Шел в комбинезоне и унтах, потому что другой одежды с собой не было. Шел и думал: «Застану Гришу или он уже уехал на фронт?»
Вот и улица, указанная в письме, дом, в котором должен быть брат. Я остановился, унимая волнение.
Набрав полные легкие воздуха, единым духом взбежал на второй этаж. Стучу.
— Войдите, — послышался женский голос. Не ошибся ли?
Открыл дверь. Небольшая комната, перегороженная цветной ширмочкой.
— Здравствуйте, — поздоровался с женщиной, державшей на руках грудного ребенка.
— Здравствуйте, — оглядывая меня с ног до головы, ответила незнакомка. — Вам кого?
Из-за ширмы вышел старший лейтенант с погонами артиллериста.
— Вы к кому, товарищ?
— Да так... — замялся я для виду, — переночевать бы...
— Переночевать? — Гриша оглядел свою тесную комнатенку, как бы прикидывая, где бы положить этакого медведя. — С удовольствием, но, извините, без комфорта.
— Вижу, Гриша, вижу, братуха! Но все равно останусь у тебя!
— Яшка! — кинулся ко мне брат. — Что же ты мне голову морочил? Яшка-а!
Мы обнялись.
— Познакомься, — брат представил мне свою супругу. — А это самая юная из рода Михайликов, — Гриша взял у жены дочь и, словно куклу, поднес ее к моему лицу. — Похожа? То-то! Танюшей зовут.
Это был один из самых мирных и милых вечеров, какие отвела мне судьба за все время войны. [204]
