Когда-то я вернулся в очень усталом состоянии, просто включил телевизор, чтобы как-то успокоить нервную систему перед тем, как лечь спать. Идет какой-то полудетский фильм. Какие-то драконы хватают людей и все прочее. Все это называется "Одиссей". И вдруг меня привлекает то, что вроде как сказка все снято, и вроде это все не слишком серьезно и частично гламурно, но какой-то художественный нерв внутри есть. Какой-то художественный нерв. "Нет, - говорю, - я досмотрю". Еще не понимаю, что это. И вдруг Одиссей приезжает на Итаку. Он берет хлеб и говорит: "Это МОЙ хлеб. Запах МОЕГО хлеба". Берет вино и говорит: "Это МОЁ вино. Это МОЁ масло". Трогает землю, говорит: "Это МОЯ земля".
Дальше он встречается с женихами, и женихи говорят ему: "Ну, что здесь такого особенного? Ну да, мы чуть-чуть подворовали, сожрали быков твоих или что-то еще. Ну, мы же по праву претендовали! Если ты умер, то царица должна получить нового мужа. Что мы такое особенное нарушили?" Он говорит: "Ты посягнул на МОЙ хлеб, на МОЁ вино, на МОЮ землю". После чего он натягивает лук, и начинается страшная бойня.
Я говорю: "Я до титров хочу досмотреть". Дальше написано: "Френсис Коппола". И я понимаю, о чем идет речь. Что все это – пристальное внимание Копполы к Сицилии, вообще к людям, которые понимают, что такое "МОЙ хлеб".
Есенин писал:
Если кликнет рать святая:
"Кинь ты Русь, живи в раю!"
Я скажу: "Не надо рая,
Дайте родину мою".
Между прочим, для православного человека сказать: "не надо рая" – это очень серьезная фраза. Еще надо объяснить, что такое тогда "Родина моя". Маяковский называл ее "Весной человечества". Священный, высший смысл собственной Родины, любовь к ней и понимание, что произошло что-то катастрофическое, – вот что способно преобразовать человека. Но легкой ценой это не получается. Халявы не получается.
Во-первых, глубина чувства и страсти.
Во-вторых, глубина ума.
И, в-третьих, соединение того и другого в процессе сложности. И если раньше эта сложность могла быть уделом пяти процентов людей, и это было нормально, то теперь "так не будет, дорогой". Тот человек, который раньше в спокойной, стационарной, не катастрофической ситуации мог, сколько хотел, читать Пикуля (или, я не знаю, "Золотого теленка"), работать у станка и быть нормальным, хорошим гражданином своей Родины, и мы бы встретились с ним на полях сражений и еще неизвестно, кто бы лучше воевал, то сейчас этот человек, отдавший первородство, оказавшийся в зоне катастрофы, не может "на халяву" снова вернуть себе Родину. Ему придется идти в ту сложность, которая была уделом людей, ради которых он пек хлеб, выплавлял металл и все прочее. И которые его предали. Ему придется сейчас этот новый субъект из себя создавать. Из субстанции. Он из нее должен вынуть эти возможности. Если он их не вынет, тогда конец. Тогда конец. Тогда страны не будет.
Итак, речь идет о достаточно сложных вещах, с которыми действительно надо работать, разбираться. И здесь возникает вопрос о революции. Революция – это борьба классов и других крупнейших социальных полноценных субъектов в условиях восходящего исторического процесса. Эталон революции – это Великая французская революция. Это полноценная революция почему? Потому что в недрах предыдущего уклада, в условиях прогрессивного движения (вызываемого, в том числе, и тем, что французское национальное государство хотело бороться с другими государствами), в условиях этого восходящего процесса, буржуазия уже сформировала полноценный уклад. И когда предыдущий феодальный уклад стал отмирать, буржуазия вышла, и небольшим, хотя и страшным, усилием – кровавым и безумным, но все-таки относительно небольшим, – сместила феодальный класс, завоевала новые позиции, дала народу новые идеалы (как и полагается делать "классу для других", а не "классу для себя"). Оформила новый порядок вещей. Дала некоторые вещи – такие как земля, наполеоновский кодекс, – от которых отказаться народ уже не хотел, поэтому любая дверь к реставрации была закрыта. И началась новая фаза исторического процесса.
В России так не происходило. Великая Октябрьская социалистическая революция в этом смысле не есть революция. Она есть катастрофа. Когда все политические силы, которые были более или менее оформлены (та же буржуазия), попробовали удержать власть после падения, вызванного отречением от царизма, то стало понятно, что удержать ее нельзя. Осталась последняя сила, которая и партией-то не была, а была именно катакомбной сектой, очень плотной, консолидированной, и которая приняла на себя весь удар падающего тела страны. В теории систем это называется "аттрактор". Такая пружина, пружинная сетка, на которую падает живой предмет. Она приняла его – и выдержала это напряжение. Тогда и началось это восходящее движение. Она, эта большевистская секта, и была катакомбой. Это были люди, отстраненные, как от скверны, от определенного порядка вещей. И когда этот порядок вещей исчерпал себя – только тогда, когда он исчерпал себя до конца, и всё стало падать, – она просто приняла этот удар. И выдержала. А могла и не выдержать. И тогда не было бы ни России, ни русского народа, ни русского государства, ничего.
Итак, это вариант советских катакомб, когда большевистский субъект принял на себя весь удар. И не был бы он целостным, отстранившимся от скверны падения, сформировавшим внутри себя другой уклад жизни, братства, деятельности, другие символы, другое понимание целостности, которые он потом смог передать народу, – не было бы страны. Не было бы катакомб, никакая политическая партия уже не могла бы ничего сделать. И когда Ленин говорил: "Есть такая партия", он [говорил] и правду, и неправду, потому что это была не партия. Был ли это "орден меченосцев", как потом якобы сказал Сталин, или нет, но это не была партия. Это было гиперплотное сообщество. И они сами себя называли – как? "Партией нового типа". Что они говорили про себя? "Да, пролетариата, развитого класса как на Западе, нет. Но мы сначала построим партию пролетариата, а потом пролетариат". Маркс трижды в гробу бы перевернулся от такой формулы! Но она же только и оказалась эффективной.
Итак, это была такая замкнутая, плотная общность, содержащая в себе геном будущего развертывания системы. И оказавшаяся в нужном месте только тогда, когда все упало. Это случай падения, случай катастрофы, которая была преодолена плотным сообществом, в этом смысле, сектой. Светской сектой, красной сектой, назовите это как угодно. Я, как понимаете, говорю об этом со знаком "плюс", ибо именно она и спасла все. Содержа в себе и новый великий идеал, и новые возможности, и новую правду. Какую-то правду, которую еще надо понимать, которая была безумно созвучна России, русскому народу, глубоким, потаенным мечтам крестьянства. В первом приближении это называется хилиазмом, мечтой о тысячелетнем царстве, о Царстве Божьем на земле, но это только в первом приближении. Возможно, это было и глубже. Нам еще придется с этим разбираться. Итак, произошло это.
Теперь, есть другой случай – "Римская империя времени упадка". По памяти (прошу прощения, если я ошибаюсь) читаю Верлена:
Я – римский мир периода упадка,
Когда, встречая варваров рои,
Акростихи слагают в забытьи
Уже, как вечер, сдавшего порядка.
Душе со скуки нестерпимо гадко.
А говорят, на рубежах бои...
Вот это состояние Рима, состояние полного падения, "Рима периода упадка" – было инволюционным. Римляне отказались от свободы и многого другого и закричали: "Хлеба и зрелищ!", то есть чечевичной похлебки. Кто тогда спас Рим? И историю западного человечества, а в этом смысле во многом и историю вообще? Кто спас? Христианские катакомбы. Потому что там люди сказали: "Мы в этой скверне не участвуем. Мы от нее отстраняемся. Мы не создаем какую-то партию. Мы не боремся за власть в этом Риме. Мы просто отстраняемся от скверны и защищаем новое качество своей человечности".
Там внутри созрел новый геном для человечества. Новый социокультурный геном. И эта секта сумела забить его настолько мощно и плотно, чтобы внутри себя сберечь этот зародыш и начать его разворачивать.
Что произошло потом, все знают. [Император] Константин, вглядываясь вокруг и поняв, что никакая другая социальная сила вообще не может быть опорой, потому что все рыхлое, все падшее, все труха, обратился к этой катакомбе. Что произошло после этого? Во-первых, Рим продлил свою историю еще надолго. Это была отнюдь не безупречная история. Я сейчас объясню, почему она была безумно важна для человечества. Став христианским Римом, он потом передал институт папства всем, включая влюбленным в Рим готам. Особенно вестготам, если мне не изменяет память. Передал институт папства и вывел Европу средних веков из состояния враждующих дикарей, враждующих обезумевших баронов, называющих себя королями. Не было бы [христианского] Рима, не было бы Европы.
Очень скоро возникла новая мечта о Риме. Священная Римская империя в разных ее вариантах – империя Карла Великого, потом империя Габсбургов и так далее – это постоянная мечта о Риме. Она, в сочетании с христианством и институтом папства, вывела Европу из состояния абсолютного ничтожества. И этим спасла часть Западной цивилизации.
Другая же часть – это Восточный Рим. Говорят, что Византия – это совсем другое. Они называли себя "ромеи" – римляне. Это Восточный Рим. Что Константин делал, когда переносил на Восток столицу? Он искал место для начального Рима. А поскольку вся римская история проникнута "Энеидой" Вергилия и образами Энея, его отца Анхиса, которые бегут из Трои, и поскольку римские воины, стирая [с лица земли] греческие города, писали на них "Месть за Трою!", то Константин вначале хотел переместить столицу в Трою. Потом возник Константинополь и возник Восточный, новый, другой Рим – Византия, который перешел в Россию, и создалась другая часть Западной цивилизации. Альтернативная этой. Конфликт и диалог между этими двумя частями и создали историческую динамику в пределах западной, христианской культуры. Вот что сделал один жест Константина.
Итак, либо "катакомбы плюс Константин", то есть протянутая туда рука и новый альянс от безысходности и понимания, что опереться не на что. Либо просто катакомбы, "катакомбы минус Константин" – это большевики.
Но, в любом случае, судьбу России, возможность ее спасти от катастрофы определяют эти катакомбы. Которые к падению, к инволюции не присоединяются. Которые найдут в себе силы не просто для того, чтобы как-то оказаться в стороне, а для того, чтобы запустить – хотя бы сначала внутри себя – контррегрессивный процесс, что нельзя сделать, не уйдя из этого падения, не трансцендентируясь, не меняя состояния. Вот о чем идет разговор. Вот в чем цена вопроса.
Попытка в этой ситуации изобразить схему Великой французской революции отрицает факт случившегося – факт инволюции, регресса. Где вы видите классы для классовой борьбы, истории? Пространство выпало из исторического процесса. Оно превратилось в царство, с одной стороны, полузвериных джунглей, какого-то "зооциума", который не имеет отношения к социуму вообще и изображает из себя элиту. А, с другой стороны, в пространство катастрофы, деградации, когда не нужны восходящие производительные силы. А раз они не нужны, то на них и не тратятся. А раз на них не тратятся, то это ненужные доходяги. И они не могут [взять] на себя историческую задачу, потому что это все сломано. Нет крупных классов, готовых к исторической роли. Нет "классов для других", классов для народа. Нет исторической миссии. Нет классов вообще.
Есть нисходящее сообщество. Социальный регресс – это переход от несостоявшегося капитализма к феодализму, от феодализма к рабовладению. Что мы уже и видим – есть зоны, где к этому уже идет. Кто сказал, что все ограничится только падением на капиталистический уклад? Где капиталистический уклад? Я много раз спрашивал: "Что, воровская фомка – это орудие, средство производства? Инструменты воровства – это орудия, средства производства?" Что, мы не видим, что все это падает и дальше? Что никакого настоящего капитализма нет. Что есть паразитарное существование в щелях советского уклада. Рухнул Советский Союз, рухнул советский уклад. Что-то держат советские скрепы. Те, остальные, пожирают это рухнувшее. Это паразитариум. Это субуклады, субкультуры. Трагедия гораздо глубже, и в пределах этого и этой степени пластичности социального вещества можно очень многое.
Для того чтобы вещество обрело упругость, оно должно создать альтернативные уклады и – пусть в их пределах – контррегрессивные тенденции. Вы хотите учить детей иначе? Учите. Для этого нужна воля? Да. Вы хотите создавать другое телевидение? Создавайте. Вы хотите создавать другую культуру? Создавайте. И тогда, может быть, станете катакомбами и аттрактором, на который сможет упасть и спастись ваше многострадальное отечество. Наше многострадальное отечество. Между прочим, та часть планеты, без которой вся остальная планета обречена на гибель. Без России.
Чем именно является советское наследство? Ведь при работе с советским наследством и понимании его, в понимании собственного первородства, есть несколько уровней.
Первый уровень – это уровень фактов. Вы должны, в конце концов, восстановить фактическую реальность. Вы можете быть либералами, националистами, коммунистами, кем угодно. Но вам нужны факты, правда о реальности. Почти все просвещенное сообщество страны, использующее все время слова "как известно", говорит о том, что, "как известно", Сталин назвал кибернетику "продажной девкой империализма", после чего кибернетика погибла, с ней погибла вся вычислительная техника. А после того, как погибла вычислительная техника, рухнул весь советский уклад, потому что он был неконкурентоспособен. Я спрашиваю: "Где и когда Сталин (или Жданов, или Маленков, Микоян или, не знаю, Суслов) назвал кибернетику "продажной девкой империализма"? [Назовите] номер страницы, источник. Где и когда это было? Назовите. Вы либералы, вы ненавидите Советский Союз как тоталитаризм, или вы монархисты и ненавидите Советский Союз как-то иначе. Но вы же должны знать, на какой странице и кто произнес эту фразу?"
Так вот, ее никто не произнес, никогда! Ни Сталин, ни Маленков, ни Жданов, никто. Нет следов этого. А вам говорят в глаза, как идиотам, как примитивным существам, "как известно": "Как известно, это было произнесено. Это все погубило". У меня есть скромные математические заслуги в теории распознавания образов, в теории информации. И a propo, справки ради, могу вам сказать, что между кибернетикой Норберта Винера и вычислительным программированием такой прямой связи, как это кажется, нет. Да, действительно, без кибернетики нет полноценной сферы вычислительных машин. Но гораздо большее значение имеют Джон фон Нейман или машины Тьюринга и т.д. Они имеют прямое отношение к вычислительной технике. Винер, между прочим, занимался зенитками, обратной связью при их наведении и сбивании самолетов. Да, он очень важен, но не он является решающим авторитетом. Но главное не в этом. Поскольку никто и никогда не называл кибернетику "продажной девкой империализма", поскольку мне не могут назвать ни одного пострадавшего кибернетика, и поскольку Сталин, наоборот, по записке Лебедева и создал институт кибернетики, который очень успешно конкурировал с институтами Соединенных Штатов, то все, что вам говорят, является банальной ложью. Банальной! И если вы уважаете себя (являетесь ли вы либералами, монархистами или кем угодно), вы от банальной-то лжи, вешаемой на уши, должны уйти! Это просто чувство исторического достоинства.
Во-вторых, мы не проиграли гонку софтвера, то есть гонку программных продуктов. БЭСМ-6 и IBM/360 были примерно равные машины. И если БЭСМ-6 выигрывала у IBM/360, то она выигрывала как раз за счет лучшего софтвера. Мы не проиграли гонку и сейчас, потому что к каждой сложной программе приходится применять русских, а не индийских программистов. Для задач средней сложности – индийцы. Для задач высокой сложности – наши соотечественники, уехавшие туда или оставшиеся здесь.
Мы проиграли совсем другую гонку. Мы катастрофически проиграли гонку за размеры элементной базы. Мы проиграли гонку микронизации этой базы. И сейчас продолжаем ее проигрывать. Мы не создали достаточно чистых материалов, мы не создали элементной базы для ЭВМ. Ну, при чем здесь кибернетика?! Она к этому вообще не имеет никакого отношения. Так давайте разбираться: за счет чего мы проиграли гонку элементной базы? За счет того, что у нас рынка не было? Что за ерунда! Силиконовая долина? Силиконовая долина делалась на основе Пентагона. А вам все время рассказывают, что там ребята взялись и что-то в сарае сооружали. Что за ерунда!
Итак, первая наша задача – избавиться от первичного уровня ерунды. Восстановить просто факты. Реальную, гигантскую фактологию.
Вторая задача – понять природу наших явлений. Уже говорил и повторяю: советское предприятие не было предприятием классического типа. Это был мир, замкнутый мир, в котором существовали поликлиники, санатории, колхозы, спортивные лагеря, мало ли еще что. Директора советские, уже после краха Советского Союза и начала капиталистических ельцинских реформ, еще дрожали все 90-е годы и говорили: "Социалка, социалка, что нам с ней делать?". Это был другой, иначе устроенный мир.
Кто вам сказал, что этот мир был устроен плохо? Что этот принцип устройства не адресует к современным явлениям – типа суперкорпораций. Кто сказал, что это плохо? Давайте разбираться. Кто сказал, что планирование, даже директивное, а не то что индикативное, обречено? Кто это сказал? А если завтра весь Запад к нему перейдет?
Сейчас у немцев объединились две партии – классическая социал-демократическая и ряд региональных движений, и создали левое движение. Оно получило чуть ли не 10 процентов в бундестаге. Вы знаете, что оно говорит? О чем оно теперь говорит? Не только о том, что его задача – построение социализма в Германии, а о том, что они не отменяют, а восстанавливают задачу построения коммунизма. Немцы, заседающие в парламенте, об этом говорят!
Мы отбрасывали свое прошлое. Неуважительно, не рассматривая, не разбирая его элементы.
Первая задача – восстановить факты.
Вторая задача – восстановить смысл явлений.
Третья задача – проанализировать, что в этих явлениях было неочевидного или зря отброшенного, что можно восстановить и вернуть в XXI век.
Четвертая задача – понять, чего там не хватало. Чего там не хватало?
Этот знаменитый атеизм... Но его же нет в теологии освобождения, которой занимается Фидель Кастро! А ведь есть же и более сложные формы исследования современных метафизических явлений. Ведь они могут не противоречить науке, а наоборот, развивать ее, превращать науку в новое качество. Наука ведь тоже явление неоднозначное. Мы сейчас очень много говорим о новой науке. Мы находимся на переломе, когда без новой науки, возможно, наука превратится в уничтожающую человечество – в силу цепного размножения дисциплин, в силу усложнения и отсутствия интегрирующих связей, в силу отсутствия какого-то ядра внутри этого познания, в силу, если уж говорить о сложных вещах, расщепления прекрасного (эстетики), справедливого (этики) и истинного (гносеологии). Это расщепление началось когда-то, но сейчас наступает эпоха, когда оно должно кончиться. И, возможно тоже, в отброшенном нами коммунизме это в каком-то скрытом виде существовало. Может быть, русские там что-то угадали, хотя при этом нагородили массу глупостей? Так почему вместе с водой нужно выплескивать ребенка и отказываться от всего ценного, что есть? "Потому что там были глупости". Откуда это огульное отрицание?
Значит, нужно восстановить смыслы, нужно все это достроить. Это работа с реальностью. Ведь ценно не то, что это какая-то утопия, а то, что это целый пласт реальности. Ну, создадим мы сейчас новую утопию, нарисуем ее по принципу: "что нам стоит дом построить – нарисуем, будем жить". На каждую утопию будет другая утопия. На одно "фэнтези" будет другое. А там целый пласт – советского кино, советского искусства, советской жизни, советской науки, советского производства.
Этот пласт является гипертекстом, который надо познавать заново. Не только дописывать, но и познавать, и защищать. Это огромный пласт деятельности, без которого первородство восстановлено не будет. Это наследство. Отказ от него, осквернение его надо преодолевать. И это будет гигантской работой. Пускай это будет называться "кружки любителей истории", пусть это будет называться "клубы". Главное, чтобы эта работа шла. Чтобы хватило мужества на нее. Если бы не возникли историки, которые заново начали переосмыслять один эпизод за другим советского прошлого, если бы не возникли люди, которые дали огромный фактологический материал и сами начали его переосмысливать – никакая победа над либералами [в "Суде времени"] была бы невозможна. Победа состоялась потому, что возник новый дискурс, новая совокупность рациональных знаний и пониманий.
Но этих знаний и пониманий мало. Нужно понять:
1) Чем было то, по отношению к чему нам дана фактологическая база? Чем были феномены, явления? И для этого нужно иметь аппарат.
2) Что было отброшено?
И, наконец, 3) Что было не найдено?
И тогда совокупность ненайденного, отброшенного, заново понятого и восстановленной фактологической базы, вместе с усилием людей, которые готовы подвижнически на это работать и которые объединяются вокруг этого, – может стать частью восстановления первородства. Но только частью! Потому что если внутри этого не будет живой человеческой страсти, если к этой догматике (если говорить на церковном языке) не будет литургии, то есть высшего эмоционального смысла, то это не сработает. И, наконец, человек должен иметь возможность взять это все внутрь себя и не взорваться от этого, а сработать этим как механизмом преобразования и себя, и других.
Тогда, может быть, произойдет то, что произошло с Одиссеем, и Одиссей вернется на Итаку.
Оттого, что люди заноют, что "так хочется в СССР"... Ну, вроде хорошо, что говорят: "Ах, как хочется!" Но вчера хотелось туда, сегодня сюда. "Чего-то очень хотелось: то ли конституции, то ли севрюжины с хреном". От такого хотения ничего не произойдет. Нужно другое эмоциональное качество и другое интеллектуальное качество, для того чтобы это произошло.
И здесь мы должны спросить себя о том, в чем ценность этого для будущего? Для этого надо твердо понять, что такое настоящее, в котором мы живем. Это есть еще один крайне сложный и важный предмет. К этому сейчас и надо перейти.