I

В первых числах августа на Диксоновском рейде, в кабельтовом от материкового берега, встали на якорь три зверобойных сейнера: «Борей», «Баргузин» и «Буян».

Слева был порт, огражденный от раскатистых морских волн широким бетонным молом. По молу двигались-разгуливали взад-вперед длинноногие оранжевые краны. В полуденном солнечном сиянии походили они издали на заморскую птицу фламинго, такую же голенастую и яркую.

Вновь прибывшие суда в порт не пустили — пришлись не ко двору: несмотря на свои величавые, почти былинные названия, выглядели они рядом с другими кораблями жалкими затрапезными посудинами.

В порту в тот день швартовались несколько лесовозов, два грузовых лихтера и многопалубный пассажирский дизель-электроход — сильномогучие океанские богатыри, каждый высотою с пятиэтажный дом и длиною в целую улицу; любой из них мог бы поднять на свою палубу все три сейнера и еще бы осталось место; во всяком случае, один из лихтеров держал на себе подобный груз: три «ракеты» на подводных крыльях, переправляемые то ли на Енисей, то ли на Лену, то ли на другую какую сибирскую реку — теперь они повсюду носятся.

У причальной стенки стояла крутобокая гидрографическая шхуна «Вихрь». Она была ничуть не крупнее новоявленных гостей, но хозяевам порта и в голову не пришло указать ей от ворот поворот и загнать куда-нибудь на задворки,— такая она вся сияюще-белая, крылато-легкая, с несравненной лебединой осанкой. Невеста в подвенечном наряде! И невесте — красный угол!

Сейнеры приткнулись против пустынного каменистого берега — не-привеченные, отстраненные.

А какой почет оказывался им в родном порту — на реке Полуй, под деревянным Салехардом. Стар и мал при их появлении высыпали на берег. Взвивались ракеты! Гремела музыка!.. Эх, раскатись моя поленница без дров — зверобои идут!

А когда сейнеры бросали якорь среди тамошних катеров, буксиров, плашкоутов, дощаников, карбасов, бударок, мнилось людям — сильнее и величественнее этих трех судов и на свете не бывает.

И только тут, на Диксоне, вблизи океанских исполинов, горько сознавалась вся их бескрылая малость — триста лошадиных сил, тринадцать человек команды, чертова дюжина, рассованная по тесным слепым кубрикам и каютам; на палубе тоже не разгуляешься: тридцать пять шагов вдоль, десять — поперек, и, наконец, паспорт малого плавания, то есть строжайший запрет удаляться в море от берега далее чем на сто миль.

В недрах «Борея» еще трудилась машина, сообщая всему кораблю мелкую летучую дрожь, еще возились на палубе подле брашпиля матросы, крепя зажимами якорную цепь, еще капитан торчал на мостике, хмуро наблюдая за их работой, когда к нему наверх взбежал по внутреннему трапу молоденький радист и с пренебрежительной интонацией доложил:

— Радиограмма с этого... как его?.. С флагмана...

Непочтительная нотка в голосе радиста относилась не к капитану «Борея», а к тому, кто послал ему радиограмму... В прошлом сезоне флагманом величался «Борей», а его капитан Сергей Тучков одновременно исполнял обязанности и командира зверобойного отряда, но нынче эти обязанности перепоручили другому, и вся команда «Борея», в том числе и радист, до сих пор не могла с этим примириться.

«Какой у них может быть иной флагман? — как бы подыгрывал сейчас радист.— И кто смеет вызывать куда-то Тучкова, самого удачливого зверобоя во всем Карском море?»

Но Тучков не принял нехитрой игры радиста, строго скосил на него глаза и угрюмо буркнул:

— Ну?

— Просят захватить с собой судовые документы,— вмиг посерьезнел парнишка. — После совещания — к капитану порта. На прописку вставать.

— Ладно.

Поняв, что капитан не в расположении, радист счел за благо побыстрее скрыться с его глаз.

Матросы у брашпиля закрепили якорь-цепь. Тучков велел им отправляться к лебедке и спускать на воду вельбот. Сам прошел в рубку, повернул рукоятку машинного телеграфа на «стоп», а минутой позже, когда сходил по трапу к себе в каюту, почувствовал под ладонью, как вдруг затихли, занемели вибрировавшие поручни,— машина встала.

Капитанская каюта, расположенная в верхней, надстроечной части судна, была значительно обширнее подпалубных, в которых размещались механики и штурманы, однако непривычному человеку и она могла показаться тесноватой: между стеной и лежанкой только-только двоим разойтись. Стена с двумя круглыми оконцами-иллюминаторами — по левую руку от входа, лежанка, накрытая толстым верблюжьим, расцвеченным подобно радуге одеялом,—по правую. В ногах лежанки — шкаф для белья. К противоположной от входа стене намертво закреплен маленький, под вид шахматного, квадратный столик, и над ним еще один иллюминатор.

Перекрестным светом трех иллюминаторов в каюте был выбелен каждый уголок.

Тучков вынул из шкафа механическую бритву и, на ходу закручивая завод, подошел к зеркалу, приделанному к боковой стенке между иллюминаторами.

Первый взгляд он бросил не на заросшие щетиной обветренные скулы, а на свою голову. Для этого ему пришлось слегка склонить ее набок, а самому чуть присесть, подогнув в коленках ноги.

На голове катастрофически убывали волосы. По вискам они были по-прежнему густы и пышны, а вот посередке — просто беда: ото лба до макушки протянулась жиденькая полоска, сквозь которую просверкивала младенчески розовая кожа.

«К концу навигации все вылезут,— поежился от неприятной мысли капитан.— Холост — не женат, а уже плешивый. Стареющий молодой человек. Здорово живем!»

Неторопливо побрился. Обмыл лицо одеколоном. Досадливо, без удовольствия покрякал, утираясь вафельным полотенцем с грязным казенным штампом на неподрубленном конце.

В дверь постучали. Он не успел ответить, как просунулась голова все того же радиста:

— Повторная радиограмма.

— Ну?

— Напоминают... Ждут... Что ответить?

— Пошли их подальше.

— Будет сделано! — весело воскликнул радист и исчез.

А Тучков будто нарочно тянул время: переодевался не спеша, причесывался перед зеркалом, думал о постороннем — что на берегу надо обязательно зайти на почту и справиться, нет ли письма. Прошло не менее получаса, когда он, наконец, надвинул на лысеющую голову фуражку, набросил на плечи не по форме короткую, выше колен, черную флотскую шинель и покинул каюту.

На палубе у правого борта, с которого был спущен вельбот, толкалась вся команда. И Марья Платоновна, судовой кок, тоже была тут.

Из толпы навстречу капитану выбрался старпом Кудасов.

— Ребята на берег рвутся,— виновато произнес он.— Может, и второй вельбот спустим?

— А что им там делать, на берегу?

— По хозяйству, говорят, надо. Кому мыла купить, кому фланели на портянки.

— Вот что сделай: собери-ка деньги. А как только совещание закончится, я пришлю за тобой вельбот. Сам и исполнишь все заказы.

— Значит, на совещание я с тобой не поеду? — Кудасов заморгал красными в белесых ресницах глазами.

— Нет, не поедешь.

Отвернувшись от помощника, Тучков хмурым взглядом окинул остальных членов команды.

Драные ватники, мазутные пиджаки, линялые тельники, у этого на голове сморщенный треух, у того — с оборванным козырьком кепка, на ногах побелевшие от морской воды стоптанные кирзухи. И старший помощник, беловласый альбинос, одетый в обвислый свитер с разношенным лохматым воротом,— ничуть не лучше других. И еще туда же — с капитаном!

Боцман Гомезо прямо-таки пожирал капитана круглыми, точно у тюленя, глазами, безмолвно уговаривая: ну, возьми, пожалуйста, чего тебе стоит, повысил ведь недавно из матросов до боцмана, в отдельную каюту перевел, отметил раз, отметь и другой...

Удивительная вещь. На первых порах, когда Тучков только начинал работать, он искренне не понимал тех капитанов, людей часто вовсе не глупых, которые окружали себя подхалимами, угодниками, пролазами. «Вот когда сам стану капитаном,— думал он,— ни одного слизняка близко не допущу». Заветной должности ждать долго не пришлось. Уже в следующую навигацию Тучков стоял на капитанском мостике и первое,помнится, что он сделал в заглавной роли,— упросил старшего механика Виктора Хренова порвать заявление о переводе на другой сейнер. А уж Хренов ли не пресмыкался перед прежним капитаном? Но он первоклассный механик, второго такого в Салехарде днем с огнем не сыскать, и у Тучкова-капитана духа не хватило отпустить его со своего судна.

И нынче вот боцманом следовало, конечно, назначить Глушкова, который до тонкостей знает и зверобойный промысел и все палубные работы, а он, Тучков, поднял этого бездельника и арапа Гомезо. Глушков — горлопан, не ведающий ни перед кем страха, а из Гомезо хоть веревки вей, капитану такой удобнее.

Вот какие мысли вызвал у Тучкова преданный собачий взгляд боцмана Гомезо.

А ему-то и вовсе берег заказан—страшнее всех из команды. Брюки сползли ниже пупа, широкие штанины метут по палубе — швабры не надо. Серый пиджачишко напоминает блузу маляра. Все краски, какимирасписывали сейнер перед уходом на промысел, собраны тут: и чернь, и дымка, и сурик, и белила, и не поймешь — еще какие: пестро, красно и пепелесо. И вдобавок ко всему рожа тюленья: глаза круглы, щетинистые усики торчат на плоской губе в разные стороны...

Поопрятнее других выглядел новичок Петр Курычев. Этим он отчасти обязан природе, не отпустившей его круглому скуластому лицу ни единого волосика. Двадцать пять лет, армию отслужил и ни разу еще не брился — настоящий феномен. Да и на судне недавно. Не успел усвоить рыбацкого шика: чем рванее, тем моднее. В коричневой кожаной куртке, в собственных, не казенных, яловых сапогах, в которые были вправлены диагоналевые солдатские брюки, он единственный из всей команды годился для берегового представительства. Ему капитан и кивнул головой:

— Давай на мотор.

Курычев вознес вверх руки, как это делают забившие гол футболисты, испустил ликующий вопль и, одним махом перебросившись через фальшборт, очутился в шлюпке.

В это время на палубе появился старший механик Виктор Хренов.

Шесть лет знал капитан своего стармеха — и муксуна вместе ловили и второй раз на зверя вот идут — и все не переставал удивляться.

Целыми днями механик внизу, в машинном отделении, что-то разбирает, собирает, починяет, чистит. И двигатель у него всегда в порядочке. Как патентованный хронометр работает. Под вечер механик вылазит на свет божий, словно из преисподней: руки по локоть в мазуте, лицо черно, только белки глаз да зубы поблескивают, промасленный комбинезон скрежещет, будто из листового железа. А когда через некоторое время объявится в салоне за ужином, в нем и не признать недавнего подпалубного черта. Влажные волосы расчесаны на пробор, худощавое лицо светится от чистоты, вокруг шеи — белоснежный воротничок сорочки и, что самое поразительное,— совершенно отмытые руки: ни булавочной чернинки в коже, ни першинки под розовыми ногтями.

«Снадобья, что ли, возит с собой? — с завистливым чувством разглядывал иногда Тучков благородно-длинные белые пальцы механика.— Или запасными руками владеет. Одними в железе ковыряется, другими в салоне орудует».

А сейчас Хренов предстал и вовсе фертом. Заморская вязаная курта на «молнии», болонья нараспашку, в седых завитках под мерлушку кепка, не кепка — целый аэродром, под которым худое лицо механика казалось совсем маленьким, усохшим, словно у мумии.

В правой руке он волочил дорожный портфель, необъятных размеров из толстой, может, даже из буйволовой кожи, с золоченой пряжкой посредине. Артист! Гастролер!

Этот даже не спрашивал, берет ли его капитан или не берет. Собрался — и вся недолга! И хотя Тучков намеревался поехать на совещание в одиночку, и в мыслях Хренова не держал, однако, увидев его собравшимся, принужденно улыбнулся:

— Тебя жду. Падай в шлюпку.

Механик, ни на кого не глядя, деликатно, бочком пробрался сквозь толпу к фальшборту и, предварительно проверив, надежно ли закреплен штормтрап, стал спускаться в вельбот.

Следом, придерживая на плечах шинель, полез капитан.

За его спиной раздался сиплый, насмешливый голос:

— Кэптен по одежде выбирает!

Тучков резко обернулся к говорившему. Это был не первой молодости парень, веснушчатый, с папироской на оттопыренной нижней губе. Он смело глядел в глаза капитана.

— А ты как хотел, Глушков?

— Хм. По уму...

— И по уму бы тебе не быть первым. Вот ежели по языку. Он у тебя длинный, спору нет. Длиннее рында-булиня.

— А кэптен разве не знает, что язык нынче впереди ума ценится. Сколь достославных людей только на нем и стоят.

— Сразу бы и выхвалялся языком, не поминал про ум,— заключил капитан и спрыгнул в вельбот.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ