IX

Курычев ошибся. Зверя и в помине не было.

Ревун возвестил о том, что пришли, наконец, на место — к Каменным юстровам.

Но раз уж пришли — значит, и зверь не за горами. И не сегодня — завтра начнется та главная работа, к которой готовились чуть ли не с ползимы и ради которой тащились за тысячу верст от дома.

Скучившись по правому борту, люди с любопытством вглядывались в проплывающий в обратном направлении высокий обрывистый берег. Вопреки названию, остров был вовсе не каменный, а глинистый, красный, рассеченный глубокими оврагами, в которых лежал ледниками вековой снег. Из оврагов снег выползал к самому морю и, соединившись на берегу в единую серую полосу, стягивал, точно обручем, весь остров.

Машина была застопорена, и судно скользило вдоль берега по инерции.

Над островом висело, слегка пригревая, полуденное солнце, а с противоположной стороны дышал холодом скованный льдом полюс. Лицо греется, а спина стынет. Так бывает, когда ночуешь в лесу у охотничьего костра, у нодьи.

А воздух совершенно недвижен. Море изровнялось до зеркального блеска. Близ сейнера его стеклянная поверхность то там, то тут со звоном проламывалась, и на свет божий высовывались маслянисто-темные головки тюленей: их круглые осмысленные до поразительности схожие с человеческими глаза в упор разглядывали и железный корабль и людей на нем и как бы вопрошали каждого: что вам тут надо, зачем пришли, зачем нарушили покой?

Но вот прогремела по борту якорная цепь, бухнул о воду, вздымая выше палубы сноп прозрачно зеленых брызг, сам якорь, и черные головки с круглыми человечьими глазами вмиг исчезли. Точно и не было их, точно во сне приснились. Дернулся, останавливаясь, сейнер, перестал двигаться вспять берег.

За долгую дорогу уже не раз было отрепетировано, кому и что делать, когда придут на промысел, поэтому не прошло и десяти минут, как все зверобои, кроме вахтенных и кока, обрядились в зеленые прорезиненные костюмы и широкополые зюйдвестки из того же материала, а на воду были спущены оба вельбота и безмоторный развалисто-широкий карбас с сетями.

В одинаково балахонистых жестких доспехах, в одинаково непромокаемых шлемах люди стали походить на тех славных витязей, которые время от времени, если верить сказкам, выбредают из морских пучин на пустынный дикий берег — «и тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных...»

Капитан спрыгнул в передовой вельбот. Там уже сидели на своих местах боцман Гомезо и старший механик Хренов. Вельбот оторвался от борта и полетел к берегу. Вскоре по его следу устремилась и вторая шлюпка, таща на буксире карбас с сетями. А на сетях, подобрав под себя ноги калачиком, восседали два божка — Глушков и Курычев.

У самого берега неизвестно из чего рождалась волна и, шипя и пенясь, далеко набегала на мокрый песок — ходил взад-вперед прибой.

Оледеневший снег лежал в некотором отдалении от береговой кромки, у глинистого откоса, кое-где темнели под снегом глубокие подмой и слышно было, как сумрачно капала там снеговица.

Лодки по самую корму втащили на песок — чтобы не захлестнуло волной.

Капитан, шурша новенькими, тускло поблескивающими доспехами, прошелся с озабоченным видом вдоль берега, и было в нем что-то в эту минуту от рачительного хозяина, прибывшего на свой покос либо осеннюю пашню и прикидывающего на глазок урожай, какой ему нынче бог дал. Хозяйская озабоченность капитана, вселявшая надежду на успешное завершение страды, была приятна и даже радостна подчиненным.

В той стороне, куда ходил капитан, возникла на влажном песке цепочка четко отпечатавшихся следов — точно строчка на белом листе.

Воротясь к вельботам и оглянувшись на свои следы, он грустно произнес:

—    А из прошлогодних следочков уже ни одного не осталось. А сколько тут бродили! Весь песок перевернули! Сколько костров жгли! И чуть ли не три десятка забитых белух оставляли — и тоже нету. Словно корова языком слизала.

—    Коровьему языку такое не под силу,— усмехнулся старпом Кудасов.— А для моря — раз плюнуть. Плюнуло волной — и снова первобытная пустыня.

—    Ну, ладно! Ну, хорошо! — стряхивая с себя ненужные воспоминания, весело проговорил капитан и положил руку на чугунную головку торчащего из карбаса кованого десятипудового якоря.— Потащим, братва!

Кому тащить якорь, тоже было известно. Рога с лапами взвалили на плечи капитан и старпом, под толстое чугунное веретено с головкой подставили спины Глушков и Курычев. К кольцу был привязан длинный просмоленный канат, соединенный другим концом с сетями.

Покряхтывая и оседая ногами глубоко в песок, потащились вчетвером с многопудовой чугунной ношей в глубь берега и как всегда в таких случаях нашелся пятый, который принялся осыпать их всевозможными советами и руководящими указаниями. Это был боцман Гомезо. Поддерживая болтавшиеся, как на палке, прорезиненные штаны, он забегал то вперед процессии, то назад, то зачем-то приседал, то подхватывал волочившийся по песку, по осыпающимся следам канат и без умолку трещал:

—    В ногу, в ногу надо шагать. Легче будет. А ну-ка, левой, левой... А вот здесь, товарищ капитан, обратите внимание, камешек из песочка торчит, не споткнитесь... А канат-то следовало бы отвязать, не опутывал бы ноги. Эх, вы, головы! Ну да ничего, я его сейчас подхвачу... Сразу, поди, полегчало? Без мышки и репку не вытащишь!

В хвосте процессии Гомезо приплясывал недолго — не привык укрываться в тени, за чужими спинами, а, напротив, привык всегда быть на виду,— и уже через полминуты, выпустив из рук канат, снова заскочил вперед и с жаром принялся командовать:

—    Левой-правой, левой-правой!

—    А ну-ка, брысь, комар! — не вытерпел капитан, и послушный боцман тут же проглотил язык и отлетел на почтительное расстояние.

Внутри самой процессии тоже не было полного единодушия — то и дело шумел Глушков, кричал раздраженно в затылок напарнику:

—    Поконкретнее, Петро! Ек-ковалек, поконкретнее! Резче!

—    Что поконкретнее? — притворяясь непонимающим, огрызался Курычев.

—    Спину свою поконкретнее подставляй. Не жалей. Она ничуть не лучше моей!

Подобные перепалки случались среди зверобоев довольно часто. Все они крепко зарубили на носу: если не хочешь сорвать с пупа, не позволяй рядом никому волынить. Да и будущий заработок каждого в отдельности во многом зависел не от личных деловых качеств, а от того, насколько добросовестно трудятся остальные члены команды. Поэтому тут следят друг за другом в оба — как бы кто не увильнул от своей доли в общей работе.

Чаще всего в сачковании уличались Гомезо и Курычев.

Если Гомезо просто был закоренелым лентяем, то Курычев в определенных условиях, когда, например, дело касалось собственного благополучия, мог проявить себя необыкновенно деятельным, трудолюбивым, энергичным. В каждодневной будничной работе Петро не видел для себя никакой корысти, поэтому она и не забирала его за живое, и он всячески отвиливал от нее, а если это не удавалось, то прикладывался к делу в полсилы, в треть силы, для блезиру, чтобы только за нахлебника не сочли или — боже упаси — совсем не списали с сейнера.

—    Поконкретнее, Петро! — призывал всякий раз Глушков.— Резче!

—    Подожди! — отвечал Курычев.— Вот пойдет белуха, я еще покажу тебе, как надо вкалывать.

Сам Глушков не бежал ни от какой работы, и не было у него иной жизни, кроме той, какой он жил в настоящую минуту, и не берег он себя, вроде Курычева, для будущего, не откладывал про черный день ни денег, ни радостей.

А какие в море радости? Палуба, беззвездное северное небо и, куда достанет глаз, вода, вода... Да еще работа. Много работы, если не хочешь сдохнуть со скуки. И Глушков отдавался ей с пылом и жаром — конопатил шлюпки, набирал сети, таскал тяжести, драил палубу, подтирал в кубрике — без подсказки и понукания, по собственной охоте... Если не работать, то зачем жить?

...С чугунной ношей тяжело вскарабкались на снежную залежь, протащились по ней, оскальзывая, до самого обрыва и тут остановились, трудно дыша.

—    Товсь! — скомандовал капитан.— Раз, два, бросай!

Рогами якорь ушел за оледеневшую снежную кромку — с места не сшевелить. Но капитан на всякий случай подергал за канат, удостоверился — держит.

Вернулись к лодкам, столкнули их на воду.

Глушков и Курычев снова забрались в карбас — на сети.

На этот раз безмоторную посудину взял на буксир капитанский вельбот.

Они двинулись от берега прямиком в открытое море, в голомень. Толстый якорный канат натянулся на песке и потащил за собой из карбаса сеть.

Курычев выбрасывал за борт просмоленную нижнюю подбору с нанизанным на нее яйцеобразными чугунными грузилами, а Глушков — верхнюю, тоже просмоленную, липкую, пахучую, на которую были надеты снежно-белые поплавки — пористые пенопластовые колесики.

А сама сеть, связанная из капроновых шнуров толщиною чуть не в палец, текла уже безо всякой помощи. Только поспевай поднимать ноги да выдергивать их из захватистых ячей, чтобы не стащило в дышащую адским холодом воду. Бр-р-р! — стоит только представить это — мороз по коже продирает! Издали приятели в карбасе походили на дергающихся на нитках кукол.

Время от времени гремели по деревянным бортам и больно били по рукам металлические скобы; которыми отдельные пятидесятиметровые сетки — половинки — были соединены в одну длинную, полуторакилометровую.

Вдруг Глушков завопил благим матом на все прибрежье:

— Стойте, дьяволы, стойте!

Вельбот круто остановился. Оказалось: запутались в карбасе, переплелись между собой верхняя и нижняя подборы. Выброси их в таком виде в море — арка в стене будет, и через нее уйдет зверь, как пить дать, уйдет.

Разобрав подборы, Глушков рукой подал знак вельботу, чтобы двигался дальше.

Отошли от берега метров на триста. За кормою карбаса протянулась белая пунктирная дорожка из пенопластовых кругляшей.

— Вали за борт завозный якорь! — приказал капитан.

Глушков с Курычевым переползли с сетей в нос карбаса. Здесь стояли вверх веретенами еще два якоря, поменьше первого, закрепленного на берегу, но и не из таких, чтобы в одиночку с ними справиться. Подналегли приятели, покряхтели, скомандовали друг дружке: раз-два, взяли — и перевалили один за борт. Взметнулись брызги, осыпались с шумом на звонкие робы. А там, где ушел в глубину якорь, закачался на волнах окрашенный в желтое надувной буй.

От желтого буя сеть повели не в голомань, а повернули вдоль берега на восток, а когда она, наконец, была выброшена из карбаса полностью, свалили за борт и последний якорь — на этот раз с красным буем.

Теперь загнутая коленом вытянувшаяся по морю белая пунктирная линия вместе с островным берегом образовала обширный двор. Капроновые стены этого двора провисли в глубь моря на десять метров, почти до самого дна, а близ берега лежали даже на дне.

Но чем же перекрыть двор, когда зверь заскочит в него?

И капитанский вельбот потащил карбас к сейнеру, стоявшему поблизости на якоре. Там набрали в карбас еще одну сеть и, приведя его обратно ко двору, привязали у красного буя. Заскочит зверь во двор — секундное дело отвязать карбас и, сбрасывая с него приготовленную сеть, лететь на всех парах к берегу. Ткнет карбас в песок — двор закрыт. Некуда зверю податься!

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ