VI

Тогда, пять лет назад, дощатый тротуар возле почты был вот так же запорошен снегом, только не бумажным, а настоящим, дышащим холодом и поскрипывающим под ногами.

Тучков воротился из первого промыслового рейса.

В Обской губе уже вовсю лютовала зима — и снег сыпался, и морозы схватывали, и ветер простегивал до костей; сейнер пришел в порт одетый, точно глазурью, зеленоватым литым льдом.

Хотя палубу то и дело обметали метлой, через весь сейнер по швам протянулись параллельные белые нити,— из швов снег уже. не выскребался, забился на всю долгую полярную зиму.

В корме громоздились рогатой кучей смерзшиеся сети.

Отстоявшаяся к зиме вода за бортом была непроглядно черной от чистоты, а берега повсюду слепили белизной.

На промысел сейнер уводил капитан Иван Ермаков, обратно привел его старший помощник Сергей Тучков. Капитан лежал мертвым на своей кровати, накрытый с головой обтрепанным байковым одеялом

Пришли два санитара в зеленых телогрейках, из-под которых болтались ниже колен полы грязных халатов, положили капитана на носилки вынесли на палубу.

Весь салехардский флот был дома. На судах вдоль бортов встали рыбаки с обнаженными головами, на сейнерах, баржах, буксирах, на катерах малых взревели гудки, взлетели в печальное ненастное небо разноцветные ракеты...

Носилки спустили на берег и вдвинули с задка в машину «скорой помощи»; следом влезли санитары, захлопнулась дверца с красным крестом снаружи, и машина, взревев сиреной, медленно поползла по расквашенной серой дороге в город.

...А живым живое. На почте немолодая женщина в пуховом платке по-зимнему стянутом на груди, равнодушно глянула в его удостоверение и повернулась было к вертушке с письмами, но потом, вдруг вспомнив что-то, озарилась мгновенной улыбкой и нагнулась под стойку.

— Это все вам,— подала она Тучкову перевязанную бечевкой толстую пачку писем.— В ячейку уже не влезали. Пришлось держать отдельно. И, пожалуйста, довесочек,— выложила она еще с десяток писем.— В последние дни пришли.

Тучков с волнением прижал письма к груди и не знал, что с ними делать, куда рассовать.

— Явился-таки этот! — многозначительно, на весь зал произнесла женщина в платке, и тотчас из-за других столов, где принимались и выдавались переводы, заказные письма, бандероли, посылки, встали такие же славные немолодые женщины и с любопытством уставились на Тучкова: тут, наверно, немало было переговорено и перегадано о нем и его письмах.

Он поспешил удрать на улицу. Там не утерпел, развязал бечевку и, распустив полувеером всю пачку, заглянул в адреса: несколько было от матери, а остальные от Людки.

Господи, в течение всего лета она писала изо дня в день. Писала, зная, что он получит ее письма только осенью, все враз. Ай да Людка! Ах и умница! Ну, спасибо, малыш!

Наугад читать не хотелось, а хотелось прийти домой, разобрать все по порядку, по числам, и лишь тогда приступить к чтению. Но это потом, потом. А сейчас он должен заниматься делами своего капитана... Как ни обрадован был Тучков нежданным количеством писем, мысль о капитане не выходила из головы.

И вдруг на одном из конвертов он углядел незнакомый почерк. Кто бы это еще мог написать ему? Взглянул на обратный адрес. Ба! Костя Кудымов — однокашник, оставленный при распределении в городе. Чего это он вдруг вспомнил Тучкова? Не такие уж они друзья-приятели, чтобы на расстоянии скучать друг без дружки...

Надорвав конверт, Тучков вытащил сложенный вдвое листочек в клетку, развернул его, и глаза сразу выхватили самые важные строки:

«...Подле Людки вьется Рем Максимов. В некотором роде знаменитость нашего города. Может, слышал? Говорят, каждый вечер торчит перед ее домом, а сам я раз видел их вместе в одной машине. Опасный для девчонок парень. Да и обидно: ты там стынешь за Полярным кругом, а она на машине с авантюристом раскатывает...»

Точно мешком из-за угла ошарашили или обухом загвоздили — свет померк в глазах. Ноги враз ослабли, заскользили, разъезжаясь по запорошенному талым снегом деревянному тротуару. На листке прыгали еще какие-то волосатые буквы-букашки, но уже сил не было вникать в их смысл, а сам листок жег, жалил, извивался в руке, словно гадюка; и он с ужасом и отвращением отшвырнул его в сторону — нет, это не о его Людке, о другой и его не касается!

Впервые за двое суток капитан вылетел из головы.

«Может, письмо — злая, отвратительная шутка»,— пытался Тучков оправиться от удара, но тут же вспомнил его автора Костю Кудымова, по-старчески строгого, замкнутого, беспорочного старосту группы, никому не спускавшего никаких слабостей и промахов — такой, к сожалению, шутить не умеет.

Начальник базы Воронин, прочитав рапорт Тучкова на незамедлительный отпуск, в неудовольствии задвигал длинными моржовыми усами: как же так? Даже не проводит в последний путь своего капитана? Но у стоявшего перед ним парня был такой разнесчастный вид — дрожал голос, набрякли слезой глаза, что и без объяснений было ясно — тут своя беда. Каждый раз после путины по базе словно эпидемия проходила — все куда-то рвались, всем подавай незамедлительный отпуск. И Воронин подписал рапорт.

Самолеты не летали, раскис летний аэродром, а для зимнего, расчищаемого на речном льду, не приспела еще пора. И пароходы уже больше не ходили — со дня на день ждали ледостава. Надо было выбираться домой самым длинным, кружным, путем — по железной дороге, через Европу. На утлой моторке Тучков переправился через взлохмаченную Обь. Здесь была станция.

Устроился в полупустом остуженном вагоне: в одном конце припоздавшая группа туристов из пяти человек, в другом — он.

Туристы всю дорогу пели под гитару вольные песни и не выказывали никакого интереса к одинокому унылому моряку, затихшему, точно мышь, в своем углу. И Тучков рад был этому. Он разложил по порядку, по числам, скопившиеся за лето письма и с настороженным сердцем принялся за чтение.

Поначалу письма успокаивали — никакого в них Рема, один Сергей, и каждая строка дышала любовью и нежностью. Наврал все староста!

Но где-то со второй половины лета тон писем резко переменился, зазвучала в них ничем не прикрытая тревога.

«Где ты там застрял? Возвращайся скорее. Не то умру от тоски-кручины!» — взывала вдруг ни с того ни с сего Людка, хотя доподлинно знала, что раньше срока выбраться с промысла он никак не может.

«Не хочу, не хочу без тебя! — вопила в другом письме.— Больше никогда от тебя не отстану, потащусь, как нитка за иголкой».

«Вот оно!—холодел от страшного предчувствия Сергей.— Появился змей-искуситель! Морочит, смущает девчоночью душу!».

Кто он такой, этот Рем? Чем славен? И как ему попала на глаза домоседка Людка?

Через сутки в Вологде была пересадка. На этот раз Тучкову досталось купе вполне обжитое: на нижних полках располагались пожилые супруги в полосатых пижамах, на верхней — бледнолицая девушка в голубых эластиковых брюках. Судя по всему, девицу томила жажда общения, особенно с молодыми людьми, и она сразу же взяла в оборот нового пассажира:

— Капитан должен меня крепко выручить! — требовательно заявила она, спрыгивая с полки.— Мамаша нагрузила в дорогу так, что за год одной не справиться! Будто на Северный полюс собирала. А я всего-навсего в Якутию. По распределению. Медицинский в Ленинграде закончила. Мои главные попутчики оказались не помощниками — на диете оба.

— Извините, но я не капитан еще,— буркнул не слишком любезно Тучков.

— Эка важность! — не отставала девица.— Будете и адмиралом. Экстерьер у вас подходящий.

Нет, не было никакой возможности отвязаться от столь решительной молодой медички, и Тучкову вскорости пришлось познакомиться с ее пирожками, вареньями, яблоками, колбасами, а чтобы не оставаться в долгу, под вечер самому сводить ее в вагон-ресторан, где за бутылкой дорогого марочного вина произошел следующий разговор:

— Не боязно одной в такую даль забираться?

— Вообще-то нет. Боязно только, что так одна там и останусь.

— О попутчике лучше было в Ленинграде позаботиться. Вились, верно, парни-то вокруг?

— Вились, капитан, вились. Но ни одного по душе. Ни одного вроде вас.

— А что я?

— Вот с вами бы хоть на край света.

— А я на краю света и живу.

— Одно слово, капитан, и я поворачиваю лыжи вслед за вами,— игриво рассмеялась девица в то время, как глаза ее смотрели на собеседника выслеживающе цепко и бесстрашно.

Навязчивость попутчицы даже не льстила Тучкову. На уме была одна Людка. Через силу поддерживая светский разговор с медичкой, он думал о том, как встретится со своей подругой. То он в сердцах решал, что Людка должна быть немедленно наказана. Он даже не сообщит ей о своем приезде. Пусть-ка узнает из третьих уст, пусть и у нее на душе кошки поскребут... «А вдруг узнает она не сразу,— спохватывался Тучков.— Тогда он только муку свою продлит. Нет, надо придумать что-то иное...» То ему хотелось быть великодушным и добрым, и тогда он приказывал себе: «Не пори горячку, Серега! Будь мужчиной! Капитаном! Адмиралом! Даже виду не смей показывать, что ранен ее изменою. Сама расскажет, сама покается в слезах...».

И чтобы закрепить в себе сие мужественное решение, на одной из станций он отбил Людке телеграмму с сообщением о приезде.

С Севера он выехал уже по зимнему снегу; в Вологде пересадку совершил под осенний мелкий дождичек, сбивавший с привокзальных деревьев поредевшие листья, и потом, чем дальше он двигался на восток, тем почему-то становилось все теплее и теплее,..будто он возвращался обратно в лето; за Уралом в полдень можно было уже опускать окно, и тогда в купе залетали из придорожных лесов теплые живые паутинки; а родной город встретил его самым настоящим зноем.

Перекинув шинель через руку и поставив в ноги чемодан, стоял он, смиряя волнение, в тамбуре и через плечо недовольной проводницы выглядывал наружу. За его спиной часто-часто дышала медичка в голубых брюках.

Сверкающим белым айсбергом наплывало вокзальное здание. Оно так много отражало света, что даже больно было глазам смотреть на него.

За вокзалом над рекой маячили черные перекрестья мостовых ферм; сразу же за ними, словно купола церквей, полыхали осенней позолотой правобережные горы.

И тут Сергей увидел встречающих — Людку и свою маму. По пустынному выбеленному солнцем перрону они бежали издали навстречу его вагону: Людка — впереди, мать — приотстав немножко.

Людка была вся в белом, в белом костюме и белых туфлях, длинные выгоревшие за лето волосы вытянулись сзади по ветру; с раскинутыми руками она походила на лебедя, разбегающегося для полета.

А в трусившей следом матери можно было за версту безошибочно признать учительницу младших классов: темный костюм, белоснежная блузка, на затылке узлом пронизанные сединой волосы, туфли на низких каблуках и — никаких украшений, никакой косметики.

Сергей соскочил с подножки. Он слышал, как и медичка тоже спрыгнула и встала рядом, Людка была близко. Он уже видел ее серые сияющие глаза, ее влажные полураскрытые губы, белую нежную кожу шеи, румянец на щеках, вокруг ямочек... Ах, какая она счастливая! С каким весельем летит на лебединых крыльях! И вдруг нехорошее, мстительное чувство шевельнулось в груди Сергея, шевельнулось, замутив сознание и застлав свет в глазах, и он, осознавая, что делает нечто злое, омерзительное и не имея уже сил остановить себя, подхватил под руку стоявшую рядом медичку и — точно головой в прорубь, в ледяную воду:

— Здравствуй, Людка! Познакомься! Моя законная супруга!

Словно о стеклянную стену ударилась с лета лебедь. Не видела прозрачную, рвалась навстречу к другу — и в кровь голову!

Людка, продолжая улыбаться, сделала еще по инерции два-три шага, но уже потухли глаза и улыбка была не улыбкой, а застывшей мертвой гримасой, от лица отхлынула кровь и стало видно, как бела и тонка ее кожа. Потом вся она вдруг пошатнулась и на мягких ватных ногах поползла вниз.

«Что я наделал!» — мелькнуло в прояснившейся вмиг голове Сергея, и мысль эта парализовала тело. Надо было броситься и подхватить падавшую девушку, а он с места сдвинуться не мог, оцепенел весь. Подхватила ее, не дала упасть подоспевшая мать. Пришел в себя и Сергей и тоже метнулся к Людке. Кто-то махал над ней сложенной вчетверо газетой, кто-то прыскал водой в лицо.

— Что? Что произошло? — со слезами на глазах испуганно повторяла мать.— Что ты ей сказал?

— Ах, не спрашивай, мама! Глупость несусветную!

По Людкиному телу пробежала ознобная дрожь и через некоторое время она открыла глаза. Открыла, взглянула мутно на поддерживающих ее незнакомых людей, на мать Сергея, на него самого, на растерянную медичку, вспомнила все и, с невероятной для нее силой рванувшись из чужих рук, вскочила на ноги и стремглав бросилась прочь.

Мать, позабыв о сыне, побежала за Людкой.

Сергей подхватил с асфальта валявшиеся чемодан и шинель и устремился было следом за ними, но кто-то схватил его крепко за локоть и удержал на месте. Он оглянулся: бледнолицая попутчица из купе, медичка в голубых брюках.

— Постойте, капитан,— криво усмехнувшись, произнесла она,— Там с вами всегда успеют рассчитаться. А у меня времени в обрез. И в будущем вряд ли когда свидимся. Вы ведь изволили пошутить не только над своей невестой, но и надо мной. Так вот вам за меня,— и хлестнула его сначала по правой, потом по левой щеке.— А теперь догоняйте ту. Желаю удачи, капитан! И запомните, удачи желаю, а не счастья, ибо счастья вы уже больше никогда не увидите.

Два раза в тот день заходил Тучков к своему однокашнику Толику Кудымову и все попусту и лишь в третий раз, уже в потемках, застал его дома.

— Ну, давай выкладывай,— едва переступив порог, потребовал Сергей.

— Дополнительных сведений не имею, все выложил в письме,— поправляя щепотью очки на переносье, деловито отвечал Кудымов; от непосильных забот обо всем человечестве волос на его голове уже почти не оставалось, а кожа на лице была сухой и тонкой, как пленка; за прошедшее лето в свои двадцать три года он еще более стал походить на старичка.

— Не куражься, не набивай цену. Говори, что знаешь об этом Реме.

— Он — лурик! — веско произнес Кудымов.

— Кто, кто?

— Лурик!

— А что это такое? С чем едят?

— Ты что, с луны свалился?

— Считай, оттуда.

— Есть такая нелегальная профессия... Как бы частный фотограф. Ездит он по отдаленным весям, куда цивилизация подзапоздала со своим приходом, фотографирует старичков, старушек, школьников — всех фотографирует, кому не лень, принимает заказы на изготовление портретов по старым снимкам. Нынче лурики работают целой лавочкой, где обязанности строго распределены: один разъезжает, второй проявляет, третий денежки считает и так далее...

— И ты полагаешь, что Людка встречается с этим хмырем? — презрительно вскинул подбородок Тучков.

— И не только полагаю. Собственными глазами видел их вместе в машине,—опять потрогал Кудымов очки, чтобы показать: его глазам можно верить,— А прежде еще слышал: днями и ночами нес он бессменную вахту у ее дома. Знакомства, что ли, добивался. Напористый парень, скажу тебе.

— Чертовщина какая-то! — мотнул головой Тучков, почувствовав стыд за то, что, уподобясь сыщику, выслеживает Людку.

— Никакой чертовщины! — вдохновляясь недоверием собеседника, с горячностью продолжал Кудымов.— Во-первых, по моим приметам он не рядовой лурик, а головка всей местной лавочки. А во-вторых, вполне возможно, Людка и не знает, что он лурик. Для непосвященных-то он обыкновенный инженер.

— Так бы сначала сказал: инженер.

— Инженер-то еще ни о чем не говорит. А то, что он к тому же еще лурик, говорит о многом. Хотя бы о том, что он сказочно богат. Денег куры не клюют! Любую девку может с потрохами купить.

— Но, но! — властно прикрикнул Тучков.— Говори, да не заговаривайся!

— Опять не веришь! За полгода ты там на Севере на десять лет отстал от быстротекущей жизни. Рем, например,— собственными ушами слышал — собирается на черном рынке покупать двухкомнатную квартиру. А на это немалые деньги нужны: по сто рублей за квадратный метр в нашем городе квартиры идут.

— А теперь он что, под открытым небом живет?

— Нет, под крышей. Имеется у него квартира. А эту, говорят, покупает для сестры, которой сроду у него не бывало. Вот и прикидывай, что к чему.

— Для Людки, что ли?

— Сам соображай.

— Не темни! Говори прямо! Жениться собрались они?

— Вроде бы далеко до этого. Но Рем такой парень, что ни одна девчонка, коли уж его глаз пал не нее, не выскользнула по добру по здорову из его рук.

— Где он живет?

— Не знаю, знать не хочу и тебе не советую.

— Прибереги свои советы для других.

— Не советую. Во-первых, он тебя и в плечах пошире и на полголовы выше и, во-вторых, тренирован в уличных потасовках. Однажды я видел Рема в деле, произвел он на меня самое убедительное впечатление. Помнишь, на речном вокзале мраморные колонны? Вот между ними и напали на Рема четверо наших матросов. Тоже, наверно, из-за девки. Я и глазом моргнуть не успел, как трое, раскиданные по сторонам, оседали вдоль стен, а четвертый, на вид поздоровее самого Рема, ухватившись рукой за колонну, от страшного удара совершал вокруг нее один виток за другим, опускаясь при этом все ниже и ниже — будто штопором вкручивался в пол, пока не рухнул совсем. Вот так выглядел Рем в деле. По шляпку вогнал молодца. Убедительно?

— Ах, катись ты!..

— Вот-вот! Всегда так. Теперь ты еще станешь свысока на меня посматривать, как на сплетника и наушника.

— Угадал. Да еще по физии стоило бы смазать!

— В таком случае давай-ка уматывай отсюдова. Да помни — у физии хозяин есть.

— Бывай здоров.

— Бывай.

И очутился Тучков на речном вокзале, в полупустом по осени ресторане. Летом, в разгар навигации, об этот час сюда бы не попасть: очередь до причальных мостиков. А теперь двери нараспашку. Заходи и гуляй!

Но не гулялось Тучкову. Сидел он за боковым столиком перед темным окном, пил горькую, ждал опьянения, чтобы задавить в себе тоску и отчаяние, но опьянение не приходило. Время от времени он поднимался из-за стола, выходил в вестибюль, где висел телефон-автомат, набирал Людкин номер и, затаив дыхание, ждал... Гудки были длинные, но трубку на противоположном конце провода никто не поднимал.

Воротившись к столу, он ронял голову на руки и тупо смотрел в темное отпотевшее окно. Еще совсем недавно там всю ночь двигались взад-вперед разноцветные огни: зеленые и красные — топовые и белые — на клотиках; мазутно-черную воду перехлестывали крест-накрест огненные столбы; этой же ночью за окном было совершенно тихо, темно и пустынно.

Что же там видел Сергей? Что слышал осиротевшим сердцем?

Они узнали друг друга вечность назад. Сергей тогда учился в десятом классе, а Людка — в восьмом.

— Вымой как следует шею и переоденься! — приказала однажды мать.— Мы приглашены в гости. Вернулись мои давние друзья. Когда-то я с ними училась в одном институте. После института они уехали в стольный град в аспирантуру. С тех пор мы и не виделись. Теперь они ученые люди.

В гостях за столом на Сергея нахально уставилась сумрачными серыми глазами бледненькая пигалица — хозяйская дочка. Уставилась и сторожила каждое его движение. Потянется он вилкой к пирогу — и ее взгляд туда. Положит в рот кусок — так и кажется, что сама готова последовать вслед за этим куском. Наконец, он не вытерпел, вылез голодным из-за стола, перешел в другую комнату, где вдоль стен стояли набитые книгами полки, оглянулся, а нахальная особа уже за его спиной.

Была она совсем невеличка, едва доставала головой до плеча Сергея. Глядя на нее, трудно было представить, что когда-нибудь поднимется, вытянется, почти сравняется в росте с ним.

В те дни Тучков переживал первые сердечные волнения, разбуженные девчонкой по имени Нелли. У нее были пышные золотистые волосы и горделивая осанка, и сидела она за одной партой с Сергеем.

И вот эта Нелли, придя однажды в класс, окатила Сергея презрительно-негодующим взглядом и во всеуслышание заявила:

— Больше я не желаю сидеть рядом с тобой. Поищи себе, пожалуйста, другое место.

И, повернувшись раскаленным от гнева лицом к заинтригованным подругам, принялась с возмущением рассказывать:

— Нет, представляете, что вчера приключилось! Уму непостижимо! Сижу вечером дома. Звонок в дверь. Открываю. Малюсенькая девчоночка, и нос в мелу. От горшка два вершка. Кажется, в восьмом классе у нас учится. Но по виду ее и в пятый не посадишь. Вызывает меня на улицу. Я ей предлагаю не смущаться и зайти в комнату, а она — нет, на улицу. Ну, вышла. И что бы вы думали она мне сказала? Сказала, что я не должна ни встречаться, ни сидеть за одной партой с Сережкой... Да... Ибо когда она вырастет, сама за него замуж выйдет.

— Чушь! — под общий смех заорал Сергей.

— Спроси ее. Всерьез замуж за тебя собралась. Ну, а я ей: да забирай ты свое золото самоварное, больно он мне нужен. А она: и заберу! Да еще с ног до головы взглядом смерила и добавляет: мол, не воображайте, что слишком красивы, ничего особенного. Я скоро буду красивее, вот посмотрите...

Подняв от вышивки голову, Людка проговорила:

— Потом вышиванием я буду заниматься только в твое отсутствие. А в те дни, когда ты дома, мы будем ходить по гостям или принимать их у себя.

— А я хочу, Людка, чтобы ты провожала меня в плавание, а потом встречала всегда в белом наряде.

— Почему?

— Так.

— Ладно.

За день до его отъезда на Север спозаранку утащились они за город в лес. Людка была в простроченных парной стежкой синих джинсах и тапочках на босу ногу. Целый день они бродили по сосновому бору и обратно на дорогу вышли уже в сумерки. Вдали мелькал желтыми огоньками город, и в ту сторону бесконечной вереницей тянулись машины — грузовые, легковые, автобусы, перед каждой Сергей поднимал руку, но машины равнодушно пролетали мимо. Приближался старенький остроносый автобус, когда Людка, вдруг потеряв терпение, сорвалась с обочины, выскочила на асфальт и, вытянувшись поперек дороги, подняла вверх ногу. Автобус, отчаянно взвизгнув тормозами, остановился в полуметре от нее. Вылетел разъяренный шофер, и Людку от его кулаков спасло, .верно, только то, что она девушка. Они сели на заднюю скамейку, пассажиры оборачивались, разглядывали их опасливо и недружелюбно, а какая-то женщина прошипела на весь автобус: «Фули-ганы, стиляги». Людка залилась краской, пригнула к коленям Сергея голову и прошептала: «Ой, как стыдно!» Шея у нее была тонкая, с глубокой ложбинкой посредине, поросшей нежным светлым пушком, а волосы русые, мягкие, волнистые и пахло от них сеном, хвоей и еще чем-то необыкновенно родным и милым.

А потом они стояли у ее дома. На реке опасливо гудели невидимые, лишь угадываемые по редким огонькам пароходы, через освещенный мост хвостатыми кометами проносились машины, и Людка вдруг разревелась в голос. Руки, которыми закрывала лицо, в один миг стали мокрыми и солеными от слез. Сергея пронзила радость: любит, любит, коли обливается слезами, но тут же ему стало неловко оттого, ч-Ро он вот счастлив, а она рыдает навзрыд, и он стал успокаивать ее. Людка в отчаянии мотала головой и слушать ничего не желала. С уха ее сорвалась клипса, созвенела в темноте об асфальт. Сергей, присев на корточки, шарил по асфальту руками и никак не мог нащупать клипсу, а Людка сквозь слезы твердила: «Дурак, ну и дурак! Зачем ты уезжаешь? Разве можно так? Я ведь не смогу без тебя... И зачем ты ищешь эту идиотскую клипсу?.. Я брошу институт и приеду в твой несчастный Салехард!..»

И сколько Тучков ни всматривался в запотевшее ресторанное окно больше он там ничего не увидел.

На этом же оборвались его воспоминания и теперь, на Диксоне.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ