XVII

Матросы весь вечер бродили по палубе, нетерпеливо дожидаясь, когда их покличут в баню. Каждый держал наготове чистое белье, полотенце, мыло, мочалку, а Лексеич подсобрал грязные рубахи, намереваясь простирнуть их в горячей воде.

Петро Курычев то и дело взбегал на мостик, вырывал из рук вахтенного матроса — долговязого Валеры-практиканта — бинокль и наводил на берег.

Зимовье представало совсем рядом; казалось, вытяни руку — и ткнешь пальцами в шершавые растрескавшиеся бревна. Тут и там из щелей в крыше выбивались пушистые белые струйки пара; по временам «ни вдруг раздувались, разбухали, превращаясь в яростные, взрывные клубы,— под крышей как бы беспрерывно действовал вулкан.

Усмотрел Петро и мелькание на задах избы нагих красных тел, окутанных облачками пара.

—    Вот дают! — громко комментировал он.— Голышами бегают! В ледяную воду ныряют!

—    После раскаленного веничка это самое милое дело — в ледяную воду окунуться,— отозвался с палубы Лексеич.

—    Сейчас они ополоснутся и станут одеваться,— предположил Петро.

—    Э, нет, после речки снова на полок, снова под веник,— сознанием дела разъяснил Лексеич.— А потом, может, и во второй, в третий раз побегут охлаждаться. Еще не меньше часа ждать.

Но прошел и час и другой, а на берегу не обозначилось ни единого признака, что парильщики домой собираются.

Ночь опустилась. Пространство над морем забило серой зернистою мглой. На заснувшей воде зарождался туман, отрывался реденькими прядками в воздух и тек, тек неизвестно куда, не заслоняя собою ни двора промыслового, ни берега.

—    Ек-ковалек! — зашумел Глушков.— Хоть я и рыжий, но не настолько, чтобы из-за бани не спать до утра. А ну ее к дьяволу, баню! Пойду на боковую,— и, продолжительно зевнув, уплелся в кубрик.

Через некоторое время скрылся и Лексеич.

Петро сполз с мостика и забегал взад-вперед по палубе.

—    Выходит, о нас забыли,— передергиваясь от обиды, бормотал он.— Ишь, баре новые завелись! Им и дров напили-наколи, воды натаскай, баньку истопи, а они вместо благодарности в душу тебе нахаркают. Жрут, поди, сейчас в два горла косорыловку и в ус не дуют.

Петро злобно сплюнул за борт, безнадежно махнул рукой и завернул в дверь, ведущую в кубрик.

Наверху остался только вахтенный — Валера-практикант. Долговязый и прыщеватый, с отросшими чуть не до плеч нечесаными патлами, он ходил вокруг рубки по мостику и один на всем корабле не думал о бане. Голова его была занята другим — подсчетом дней, оставшихся до возвращения домой. А на баню ему было наплевать, как, впрочем, и на белуху тоже.

В первые дни, еще на салехардском берегу, когда Валеру только определили матросом на зверобойный сейнер, он поддался всеобщей мечте о большом заработке, в сокровенные минуты был непрочь поприкиды-вать, как и на что его потратит осенью, но вот сейнер отвалил от берега, побежал к морю-океану, на третий или четвертый день посередь Обской губы зверобоев прихватил даже не шторм — свежий ветер, и все Балерины мечты в одночасье рухнули... Света белого не взвидел практикант от качки. И выворачивало его и полоскало. Лицо позеленело, как старая медь. Ослабевшие ноги не держали разбитое тело, ползал по кубрику на карачках. С того дня в Балериной душе зародился неистребимый страх перед водой. Ежели Обская губа так раскачивает, то каково бывает в море? Бр-р-р! Жуть белая! Лучше уж головой вниз, в пучину, чем еще раз пережить подобную пытку. И денег никаких не надо. Сам готов отдать с себя все до последней нитки, чтобы побыстрее кончились и страхи, и море, и погоня за какими-то химерами.

Посреди ночи, когда на палубе никого не осталось, Валера вытащил из нагрудного кармана форменки записную книжку и раскрыл ее на последней странице, расчерченной от руки на три квадрата с числами: самодельный Балерин календарь за июнь, июль и август — время практики. В июньском и июльском квадратах все цифры уже были крест-накрест перечеркнуты жирным химическим карандашом, а в августовском — только половина.

Валера с таким нетерпением рвался к последнему финишному дню, что каждое число в самодельном календаре зачеркивал в начале суток. Пятнадцатые сутки августа только-только начались, а в календаре их уже нет — похерены крестом.

Через сорок минут Валера сдаст вахту сменщику. Пряча записную-книжку в карман, он больше всего боится, как бы за это время не произошло что-нибудь чрезвычайное — не разволновалось бы море, не воротился бы капитан, не появился бы зверь. Ну, за зверя-то можно быть-спокойным. Валера, пожалуй, за всю навигацию так и не увидит его в глаза.

В начале лета ночи над морем были светлые-светлые. Теперь их уже заволакивали серые сумерки. По горизонту они загустевали в дымный мрак, а поблизости еще довольно хорошо проглядывались; во всяком случае, с борта сейнера виделись и обозначенный белым пунктиром промысловый двор, и слегка размытые очертания берегов, и зимовье на юру.

Было тихо. На судне все спали. Плеск береговых волн не долетал досюда. Валера взглянул на часы. До конца вахты оставалось двадцать минут. Можно будить сменщика. Пока встанет, потянется, почешется — и пролетят минуты...

Вдруг он услышал за бортом необычный звук — будто наевшаяся до отвала корова тяжко вздохнула в парном хлеву.

Валера перегнулся через металлические поручни мостика, осмотрел седоватое от ночных испарений море близ сейнера, но ничего не увидел. А тяжкий натруженный вздох повторился. Тогда Валера перевел взгляд дальше, за отмеченную пенопластовым пунктиром стенку двора, и разинул от изумления рот — там, за белыми балберами, вынырнула из воды округлая, размером с коровью, хребтина цвета древней мамонтовой кости, испустила протяжный вздох: «пых-х-х» — и одновременно со вздохом седым ковыльным султаном вознесся в метровую высоту фонтан воды.

У Валеры неприятно засосало под ложечкой: пропал отдых! Теперь неизвестно, когда до постели доберется.

При появлении зверя вахтенный обязан немедленно нажать кнопку ревуна. Но Валера медлил, еще надеялся: во двор вошел всего единственный экземпляр, и через мгновение он исчезнет, растворится как дурной сон. Стоит только закрыть глаза, а потом открыть — и зверя нет и не бывало.

Валера так и сделал: закрыл глаза, а потом открыл. Во дворе за пенопластовыми балберами враз всплыло с десяток белых могучих спин и над каждой из них распустился-расцвел светлый пышный султан. «Одновременно на поверхности показывается только четвертая часть косяка»,— вспомнил Валера промысловую инструкцию. Значит, во дворе не менее сорока голов.

Одни белухи все еще двигались в глубь двора, другие, обнаружив перед собою сеть, круто — точно отталкиваясь о невидимую стенку — разворачивались и, заметно прибавив скорости, уходили в обратную сторону. Обойдя край боковой стены, где был привязан карбас с перекрытием, они уплывали мимо сейнера в открытое море. И совсем рядом слышалось их тяжелое коровье дыхание: «пых-х-х, пых-х-х, пых-х-х!».

Валера, наконец, стряхнул с себя оцепенение и, распахнув узкую застекленную дверь, запрыгнул в рубку.

Кнопка чернеет на задней стенке, почти под самым потолком, даже долговязый Валера еле дотягивался до нее, и нажимать надо изо всей мочи — только тогда взревет сирена; так, наверно, неподатливы и так же далеко упрятаны кнопки, по сигналам которых взлетают грозные ракеты, чтобы в последнее мгновение человек еще мог передумать и остановиться.

Заголосил ревун. Секундой позже в глубине судна загремели под ногами обитые железом ступеньки трапа. И не успел Валера оторвать от кнопки ладонь, как в рубку сбежались все — и третий штурман, и механики, и матросы, и радист.

—    Где? Что? Как? — всполошенно спрашивал штурман, натягивая на озябшее, в пупырышках, худое тело новенький китель, и сам он, как китель, тоже был новенький, свеженький, молоденький — мальчишка-салажонок, только что вылупившийся из мореходного училища.

—    Здесь, во дворе! Сам зашел! — крикнул Валера и сунул в руку штурмана бинокль.

—    Где зверь? Где? А ну-ка покажите! — шлепая босыми ногами по решетчатому настилу рубки, метался от окна к окну Петро; сапоги с воткнутыми в них портянками торчали из-под мышек.

—    Да вон же, вон! — Валера нетерпеливо махнул рукой в сторону двора, и тотчас и Петро, и Глушков, и штурман в бинокль углядели под берегом белую гладкую спину, над которой, словно плюмаж из страусовых перьев, загибался водяной фонтан.

—    В самом деле зверь! — взвизгнул Петро.— Чего мы стоим? Кого-ждем? Запирать надо двор, пока белуха там!

—    Как его запрешь, ежели ни капитана, ни помощника? — жалобным голосом проговорил штурман, и худое мальчишеское лицо его исказила гримаса — вот-вот разревется с горя.

—    Эхма! — Петро в ярости швырнул на решетку сапоги.— Ждали, ждали, все жданки съели, пришел наконец зверь, а мы его взять не можем. Начальство в бане до смерти запарилось!

—    Может, слетать на берег и предупредить? — неуверенно предложил штурман.

—    А ты не мямли! — заорал, затопал босыми ногами Петро.— Решай, приказывай. Слетать — так слетать!

В это время с берега донеслись звуки выстрелов — сухие нестрашные-щелчки, словно кто хворостины переламывал через колено. Близ рубки коротко пропела шальная пуля. Глушков вырвал из рук штурмана бинокль и навел на зимовье. Через минуту привычно забазарил, закричал, не отрывая от глаз бинокля:

—    Ек-ковалек! Да там перепились все. Ребра хозяину ломают. И незачем к ним ехать!

А потом, опустив руку с биноклем, поворотился к штурману и властно гаркнул:

—    А по сему за старшего буду я. Ек-ковалек! Слушать мою команду! Механики — к машинам! Включай двигатель! Нешто у нас своих мозгов нету! Нешто без начальства и зверя не загоним!

В тихой будничной обстановке люди обычно безропотно подчиняются законам субординации, не задумываясь над тем, действительно ли ими руководят самые достойные, самые сведущие и нравственные члены общества, но вот над обществом проносится, как тайфун, как черный смерч, непредвиденное бедствие, и вдруг рушится вся сложная система подчинения и люди стремятся сами избрать себе вожака, надежного и бесстрашного, и часто это бывает человек, не отмеченный прежде ни чинами, ни званием.

В старину у борцов-профессионалов, выступавших по циркам всего мира, существовало понятие: гамбургский счет.

В цирке они боролись на публику. Чтобы ошеломить ее, богатырь весом в двадцать пудов, этакий Тарас Бульба, мог вдруг поддаться замухрышке легче мухи оконной; базовые выступления с запрограммированными заранее победами и поражениями кормили борцов-артистов, однако в их душах никогда не умирала жажда справедливости, и раз в год все они съезжались в Гамбурге, чтобы бороться там бесплатно, зато на совесть... Гамбургский счет — справедливый счет.

Устраивает людям такой счет — кто чего стоит — и сама жизнь.

Устраивает по-своему.

Несмотря на шумливый нрав Глушкова, обитатели матросского кубрика уже давно по достоинству оценили и другие в нем качества: бесстрашие, твердость, осведомленность в морском деле — и по молчаливому уговору произвели его как бы в старшие над собой.

Сам Глушков тоже имел возможность убедиться, что в крутую минуту, когда все вокруг теряют голову, он способен сохранить ясность мысли и хладнокровие и отвести беду не только от себя, но и от тех, кто рядом.

Года три назад бродяжья судьба забросила его на Сахалин. Нанялся он там рыбаком, и в составе небольшой бригадки — сам-шесть — завезли его на все лето на крохотный песчаный островок в Охотском море: ловя, соли в бочки, а осенью придет корабль и снимет вместе с уловом.

Рыбу ловили на этом островке необыкновенным способом. Так, верно, нигде больше не ловят. Во время отлива вода отбегала от берега версты на полторы, обнажалось темно-песчаное морское дно. Рыбаки заходили на него, вбивали в песок высокие колья и подвязывали к ним сети. В прилив их покрывало водой. В эти сети и ловился золотоперый лосось, а в те, что рыбаки выметывали в открытом море, ничего не попадалось, или попадалась самая малость — одна-две рыбины на стометровую сетку.

Через несколько дней закружил-засвистел ветер, в самопляс пустились волны — ярился, набирал силы шторм. Он грозил сорвать с кольев сети и разметать их по вспененному морю. Потом попробуй — собери. Вчетвером бросились в моторную шлюпку — и к сетям. Едва подскочили к первой сетке, как на шлюпку опрокинулся тяжелый литой вал. Мотор заглох, с треском вырвало из гнезд запасные весла. В самой шлюпке — по сиденья вода. Следующая волна заполнила ее до краев. Но деревянная шлюпка не шла ко дну, держалась на плаву, и рыбаки, вцепившись руками в борта, сидели по горло в ледяной воде. Ветер тащил ее в открытое море. Было ясно — со шлюпкой надо прощаться и добираться до берега вплавь, иначе унесет в такую даль, что ни спасатели, ни мать родная не найдут. Да и долго ли продержится на воде шлюпка?

—    А ну, ребята, немедленно в воду! — перекрывая свист ветра и грохот волн, заорал Глушков.— И на руках — к берегу. Иначе пропадем!

Один его сразу понял, перевалился через борт и тут же скрылся с глаз между двумя волнами.

А двое других (был здесь и бригадир), напротив, еще крепче вцепились в борта, и по их одичалым, полным ужаса глазам Глушков понял: этих словами не проймешь. Тогда он попробовал вытолкнуть бригадира из лодки силой, но куда там! Бригадир был могучее щуплогрудого Глушкова, и страх перед стихией добавил ему силы.

—    Ах, гад! — взъярился Глушков.— Собственную шкуру не хочешь спасать! — и двинул изо всех сил кулаком в бородатое лицо.

—    Прыгай, гад! Прыгай, ек-ковалек! — приговаривал он и бил мужика по лицу, и тот наконец сдался — расцепил пальцы, и Глушков, схватив за окровавленную бороду, вывалил его в море. С помощью кулаков был выкинут из шлюпки и последний, после чего и сам Глушков отдался на волю разбушевавшихся волн. Его, как на головокружительных качелях, то возносило ввысь, то кидало в черную бездну; рот забило соленой водой, на зубах скрипел песок. Песок радовал — значит, близко остров. Когда подбрасывало на остропикий гребень, на миг мелькал в отдалении и сам остров. Беда только — не приближался он. Борьба с командой отняла много сил, и Глушков еле махал руками; отяжелевшие сапоги тянули вниз. «Утону,— безразлично думал он.— И тех, верно, зазря погубил, не доплыли...» — и в ту же секунду почувствовал, как носок сапога коснулся чего-то твердого; попробовал опереться — тугое дно. Жив, спасен! Распрямился во весь рост, но сейчас же крутая, желтая от песка волна сбила с ног, вдавила в дно; снова вставал, снова сбивало, последние метры, захлебнувшись песком и водой, полз слепой на карачках... Выполз, растянулся ничком на песке и лежал так неведомо сколько. Когда почувствовал силы пошевелиться, первым делом протер глаза, поглядел вдоль берега направо, налево — неподалеку, распластавшись как неживые, лежали все три его товарища.

...Белухи заныривали и выныривали волнообразно. Пыхтели по-коровьи. Пускали загибающиеся назад фонтаны. Белухи уходили беспрепятственно из двора, и зверобои пялили на них глаза и не знали, что делать.

И как тогда, в лодке, первым нашелся Глушков. Нашелся и взвалил на себя всю ответственность.

— Ек-ковалек! — издал он призывный клич, и его пятнисто-веснушчатое лицо запылало сплошным рыжим пламенем, и все, кто собрался в рубке, с надеждой оборотили на него взоры.— Нешто у нас мозгов нету! Нешто без начальства зверя не загоним! Слушай мою команду! Механики! Один ныряй в машину, другой — в вельбот! Гришка — в вельбот. И Лексеич с тобой. Пристроитесь в хвост косяка. Шагом арш! Да карабин из каюты капитана прихватите с собой. А ты, штурман,— повернулся Глушков к молоденькому растерявшемуся штурману, и тот испуганно вытянулся перед матросом, точно перед командиром,— ты, штурман, оставайся здесь, наверху. Поведешь корабль. Пристроишь его обочь косяка. Да шибко не дави на зверей, приноравливайся к их ходу! Путь в море отсекай пулями. За штурвалом — Валера. И радист с вами. Его как раз можно с карабином поставить. Ну а мы с Петром — в карбас. Работы нам мало — выбросить сети, когда зверь во двор войдет, зато ответственности много: запуталась сеть в руках, пристегнулась нижняя подборка к верхней и — фюить зверь, поминай, как звали...

Все эти распоряжения Глушков выпалил с обычной своей запальчивостью, в горле у него что-то клокотало, хрипело, и впечатление опять было такое: не один кричит, а враз пять или шесть человек. Но Глушков кричал один, а остальные с раскрытыми ртами слушали и, получив от него соответствующее приказание, тотчас со всех ног срывались с места. Не прошло и минуты — заработала внизу машина, под бортом сейнера завывал вельбот, а уже в следующую минуту оба они разлетелись в разные стороны: сейнер понесся вдоль берега на восток встречь хода зверей, а вельбот — к сетям, где перескочили с него в карбас Николай Глушков и Петро Курычев.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ