Это восьмая передача. И на седьмой из восьми передач я, наконец, нашёл искомый карандаш. Карандаш, который вроде не скрипит. Потому что часть людей, слушающих передачу, жалуется на то, что карандаш скрипит. Другая часть говорит, что живее, когда я просто рисую, а не показывают слайды. Третьи возражают и говорят, что это не так. И когда мы пробиваемся через эти речевые когнитивные диссонансы, как это называется, то даже для того, чтобы каким-то образом решить простейшую задачу, нужно этот карандаш найти. Может быть, я такой тупой и неприспособленный к подобного рода занятиям. А может быть, просто не так всё просто делается, как это кажется. Вот, карандаш я нашёл. Медленно, но нашёл.

И вот так же медленно мы будем решать все те основные проблемы, которые стоят между нами (в том виде, в каком мы существуем) и тем начинанием, которое замыслено и согласовано с вами. Медленно, одну за другой, все эти проблемы будем решать. Но только не надо превращать нас в людей ещё более наивных, чем мы есть, и каким-то образом трансформировать те задачи, которые мы перед собой ставим, – в другие задачи, соседние, которых мы перед собой не ставим.

Между тем, это делается. И, естественно, делается иногда из самых лучших побуждений, иногда из каких-то других. И я вынужден в своём коротком прологе вместо того, чтобы читать стихи, поговорить об этом.

Я всегда жил так, как будто бы каждое моё слово слышат все. Все 140 миллионов, живущих в России, и 300 миллионов, живущих в СССР, и всё прогрессивное человечество, и даже непрогрессивное тоже.

Были люди, которые жили иначе. Они боялись собственной тени, искали КГБ под подушкой, под кроватью или где-нибудь ещё, всячески себя закрывали, шифровали, прятались. И в итоге залетали по полной программе. Именно потому, что внутри этой игры в прятки, очень часто абсолютно непрофессиональной, есть какая-то гниль, есть какая-то двусмысленность. Естественно, что вся эта гниль в итоге выплёскивалась, и всё дело обнаруживалось, и ничем хорошим не кончалось.

Если бы я пытался сооружать сколь-нибудь закрытую организацию, которая должна решать закрытые цели, я бы не читал лекции по телевидению, выкладывая их в интернет. Я бы действовал иначе, и, возможно, в определённых ситуациях и надо действовать иначе. Я лично, в соответствии с моими представлениями о должном, начал бы так действовать, если бы страна была оккупирована, нужно бы было отмечаться в американских или нацистских комендатурах, и ходили бы соответствующие наземные войска и диктовали бы мне, что я должен делать. Наверное, я постарался бы создать подполье или какую-то другую закрытую структуру для подобной борьбы.

Но "пахнет" в воздухе совершенно другим. И методы нашей работы и наших действий сообразны тому, чем "пахнет". Почувствуйте этот запах. Прочитайте газеты, посмотрите телевидение. Втяните политический воздух ноздрями, и шибанёт только одно – то, о чём я стал активно говорить ещё в 2008 году. Перестройка. "Перестройка номер 2". П-2, господа. Ею насыщен воздух. Она как бы пропитывает каждую молекулу нашего сегодняшнего социального, политического и даже метафизического бытия.

Она снова началась. Или, точнее говоря, её снова начали. И первая задача – задача самая широкая, вполне объединяющая очень по-разному думающих и чувствующих людей – дать этой перестройке бой. Дать ей бой по полной программе. Дать ей такое интеллектуальное и идеологическое сражение, такую предложить ейответную широкую общественную деятельность, после которой она спрячется назад в свою нору. Вернётся в эту нору – и будет ждать следующего удобного момента для того, чтобы из этой норы выйти. Но мы ей его, я надеюсь, не дадим.

Это абсолютно недостаточная задача. Это недостаточно для того, чтобы спасти страну, чтобы отстоять её историческое будущее, чтобы вывести страну и мир на новые горизонты. Этого мало, но это абсолютно конкретно и абсолютно необходимо.

И если всё-таки всё начиналось с "Суда времени", то я и воспринял это, как ответ на вызов. Люди хотели начать перестройку-2 и расправиться в очередной раз с советской историей, а им надо было дать отпор. И мы все вместе смогли им дать отпор, используя уникальное стечение определённых обстоятельств.

Ведь смогли же! Вот эти цифры, которые тогда появились… Огромное количество писем, которое было отправлено… Что-то, начавшееся уже за рамками этих простых форм деятельности, где-то в глубинах социальной психологии, говорит о том, что это можно сделать. Мы можем победить в этой новой, объявленной нам беспощадной войне. У нас для этого есть масса оснований. Если мы не сумеем ими воспользоваться правильно, то мы виноваты.

Но не деятельность в условиях директивной и буквально оккупированной страны, где ходят патрули, комендантский час, полицейский режим, завинчены все гайки, вот не эта деятельность нужна: явки, шифры, пароли, конспирация… А совершенно другая – открытая общественная деятельность. Совершенно респектабельная, требующая от нас не каких-то умений скрываться под кроватями или в подпольях, а умений открыто выходить на общество и открыто говорить с обществом о том, о чём надо говорить. Говорить массам правду. И завоёвывать умы и сердца этих масс, прошу прощения. Умы и сердца этих масс.

В этом задача. Другой задачи нет. И, если бы задача была другая, то были бы выбраны формы деятельности, соответствующие решению другой задачи. Но выбраны формы деятельности, соответствующие этой задаче. Да, я могу долго искать карандаш. Да, я могу долго разбираться с тем, в каких именно рядах наших сторонников, в каком именно регионе, что именно затевается. И прекрасно понимать при этом, что вполне могут затеваться как абсолютно созидательные начинания, так и абсолютно разрушительные.

Я долго в этом разбираюсь, медленно действую. И коллектив, который должен действовать, не очень приспособлен для того, чтобы решать подобные задачи прямо так, вдруг, с низкого старта. Ну, так получилось. И то, что я действую медленно, не значит, во-первых, что я не действую вместе со своими соратниками, которые уже есть; и, во-вторых (прошу прощения за то, что повторяюсь), что мы не можем отличать правильных, но неловких действий – от бессмысленных, ненужных и контрпродуктивных.

Что мы можем и должны сделать? И почему мне кажется, что всё это имеет вполне серьёзную перспективу?

Мы должны выиграть системную войну, ведущуюся в условиях нарастающей общественной открытости.

Противник не может вести ту войну, которую он хочет вести, в условиях закрытости. Ему нужно развинчивать гайки, открывать политическую систему. И он считает, что он воспользуется этой открытостью. А мы считаем, что мы ею воспользуемся. И почему, собственно говоря, мы должны считать, что противник обладает таким сумасшедшим преимуществом над нами? Во что мы не верим? В свой народ? В нашу собственную убедительность? В то, что за эти годы мы не накопили материала, позволяющего нам с другой мерой ясности и внятности говорить с людьми о волнующих их задачах?

Если мы во всё это не верим, то надо уходить в кусты, прятаться там навеки. А если мы в это верим, то нам дан шанс – так же, как нашим противникам. Они сильнее, они организованнее, за ними стоят какие-нибудь международные фонды поддержки и так далее? Ну и что? Всё это существует на чужой территории, а мы существуем на своей земле. И земля наша даёт нам поддержку, скажем, 1000 : 1. Мы-то понимаем, что мы что-то любим, во что-то верим, чего-то хотим. У нас есть опыт наших ошибок…

Учитывая всё это и сохранив в своих душах эту любовь, может, даже укрепив её, мы вполне можем двигаться к победе. Да, она не гарантирована. Гарантированная победа вообще ерунда, но она возможна, если даже шансы на это невелики. Все эти шансы надо использовать. И только тот, кто использует все шансы, заслуживает название человека. Человек борется до конца. Тот, кто ломается в какой-то момент – это уже не человек. Может, человекоподобное существо…

Итак, давайте представим себе некоторые формы деятельности, которые могли бы иметь сокрушительный результат в условиях, которые нам предложили. В условиях этой вторичной – и, конечно же, тухлой и, конечно, гнилой, и, конечно, замысленной не ради нашего блага, – открытости.

Первое. Знаете ли вы (наверное, знаете, а может быть догадываетесь… кто не знает – я информирую об этом), что в распоряжении людей, которые сейчас хотели бы вести подобную интеллектуальную войну, вообще нет социологии? Понимаете ли вы, что ее вообще нет! Что всё, что сейчас называется социологическими данными, включая данные вполне даже неслабых социологических центров – это ерунда. Нету ни настоящих сетей, ни способности проводить какие-то более-менее глубокофокусные исследования, ни методик, отвечающих подлинным требованиям современности. Ничего этого нет.

Эту передачу смотрят десятки тысяч людей, которые хотели бы создания виртуального клуба "Суть времени". Если бы эти десятки тысяч людей не шифры и пароли искали у себя под кроватями, и не думали всё время о том, как им надо заниматься той деятельностью, которая на данный момент времени неактуальна, а смотрели бы в глаза наползающей на них реальности и искали бы адекватные этой реальности (страшной реальности) ответы на существующие страшные, реальные вызовы, – то  они могли бы провести такое социологическое исследование (абсолютно законное и нормальное), которое никакой социологический центр страны сейчас провести не может. В принципе не может. И, обладая результатами такого исследования, они могли бы действовать в десять раз точнее, чем их противник, понимая твёрдо, с каким обществом они имеют дело.

Меня всегда ужасала фраза Юрия Владимировича Андропова: "Мы не знаем общество, в котором живём". Мне всегда в этом виделось что-то  двусмысленное. Например, что "мы и не хотим это знать, потому что мы будем строить другое общество". Или что "это общество всё равно загибается, зачем это знать". Или "мы такие глупые, что ничего о нём не можем знать". Непонятно, согласитесь, что эта фраза значит. Если ты хочешь знать, что такое общество, в котором живёшь, – обладая всею полнотою власти, ты можешь это узнать… Что значит "не знаем"? Почему "мы не знаем"?

Из нормальных, неконспирологических объяснений подобного тезиса, я в принципе вижу только одно: "Мы не обладаем методом, позволяющим нам узнать наше общество, мы живём в системе замшелых… ну, если так трактовать Андропова, то классически-марксистских или упрощённо-марксистских предрассудков, у нас нет готовой методологии для того, чтобы действительно постичь новый общественный процесс". А это значит, что, помимо задачи просто исследовать общество по самым простым его параметрам, и понять реальную "сермягу" его жизни, реальные умонастроения в той глубинке, которая почему-то никого не интересует, и которая безумно интересует нас. Ибо имя ей – Страна. Это она и есть страна.

Подвожу итоги, слава богу, прекратившимся выяснениям отношений между москвичами и немосквичами. Существует ли Москва отдельно от страны или нет? Конечно, Москва – не страна, кто же спорит? Конечно, Москва живёт по особым, очень странным законам. Конечно, она напоминает сейчас скорее даже не Париж и Лондон или Нью-Йорк, и уж тем более не саму себя, а Лас-Вегас. В Париже практически нет рекламы, а Москва обвешана рекламой, как ёлка ёлочными игрушками. И также похожа на нормальный город, как ёлка с ёлочными игрушками похожа на ёлку, стоящую в лесу.

Итак, конечно же, Москва – это Москва, а Россия – это Россия. Просто страшно-то одно – что эти антимосковские настроения, как любые настроения по принципу "анти", только раскачают ситуацию, поселят ещё одну распрю. Как я говорил по этому поводу, зачитывая Фромма, ад – это место, где разобщённость не преодолевается даже в любви. Не хватает любви для того, чтобы преодолеть разобщённость, разобщённость всего и вся: отдельных регионов, отдельных слоёв населения… Всего и вся. А вот её-то и надо преодолеть.

А когда её преодолеваешь, то напрягаешь мышцы любви, а не мышцы ненависти. Мне ещё не хватало, чтобы между собой начали ссориться в пределах одного клуба москвичи и немосквичи, потом… я не знаю… краснодарцы и северяне, потом сибиряки и… не знаю, кто… ленинградцы… и так далее, со всеми остановками.

Так к чему тогда идём? Один мой, далеко не глупый, знакомый говорил, что соборность – это прекрасное свойство нашего общества, но только у нас очень часто соборность превращается в "разборность".

Я был глубоко восхищён тем, как быстро это всё кончилось. Так же, как был возмущён тем, как это началось. Слава богу, что это кончилось.

Так вот, если Москва не будет знать Россию, если она не будет идти навстречу России, то эта Москва не стоит выеденного яйца. Но если у России не будет столицы, то России не будет тоже.

Значит, если есть какая-то Москва, которая ведёт себя некрасиво, отчуждаясь от огромного тела собственной страны, паразитируя на этом теле и так далее, – должна быть другая Москва. Не единое возмущение всей провинции тем, что столица у неё такая скверная. Отказ от столицы – это нонсенс. Нам нужна другая Москва. Вот давайте её создадим в единстве с периферией – такую столицу, которая не будет оторвана от периферии, которая не будет ею пренебрегать, которая не будет по ее поводу высокомерно высказываться, которая будет её любить и чувствовать, чем она дышит. Мы должны это чувствовать.

Поэтому просто исследование – это один этап.

Второй этап – хроника текущих событий. У нас должны быть вести с периферии. Периферия должна чувствовать, что она нужна другим. Новгород должен чувствовать, что он нужен Владивостоку. Владивосток должен чувствовать, что он нужен Новгороду. Каждая клеточка страны должна чувствовать своё единство с другими клетками страны. Это нужно делать не только на уровне социологических и вообще научных исследований, хотя они бесконечно нужны. Не только на уровне исследования реальных региональных процессов, хотя и они необходимы. Это нужно делать на уровне информирования людей о происходящем.

А это значит, помимо войны интеллектуальной, социальной, социологической, политологической и прочей, нужна ещё и война информационная. Война за единство вот этого сложного организма. Организм должен получать возможность строить информационный диалог внутри самого себя, объединяться с другими клеточками тела, смотреть вживе на то, как выглядит жизнь в разных точках его, организма, потому что он есть высшая сверхсложная целостность. И, не зная самого себя, не понимая, в чём состоит рядом с ним находящаяся боль, он ничего про себя не поймёт никогда. Он будет жить, окукливаясь в каждой отдельной вот этой маленькой, провинциальной самодостаточности.

Противнику только и нужно, чтобы у нас история страны заменилась историей отдельных регионов. Как это называют? Этнология?.. Исследование местных обычаев. Местные обычаи – замечательная вещь. История малого региона – это прекрасное занятие, ею надо заниматься, безусловно. Это очень важно, но только нельзя, чтобы это оторвало нас от большого процесса, чтобы каждая из клеточек замкнулась в себе, потому что когда клеточки так замкнутся, организм сам по себе будет готов к распаду. А наша задача – этот распад преодолеть.

Значит, нам нужны исследования, нам нужна живая (ученые называют ее "феноменологическая"), образная информация с мест. Нам нужны информационные инфраструктуры, позволяющие нам делиться этой информацией. Всё это должно быть на уровне XXIвека, и без всего этого нет победы. Кто мешает этим заниматься, создавая для этого клуб? Кто мешает активным членам клуба становиться элементами в инфраструктуре социального исследования, которое впервые за 20 лет скажет что-нибудь о реальной ситуации в стране?

Вы считаете, что это маленькая задача? Это огромная задача, если удастся её решить. Огромная. Она сама по себе может повернуть очень многое. Кто мешает выступать респондентами подобного рода, проявлять инициативу, давать реальную информацию с мест, снимать эту информацию так, чтобы мы могли её помещать и комментировать? Кто мешает всё это делать? Кто мешает создавать для этого большую, живую, нормальную структуру без шифров и паролей, без прятанья под кровать или в подполье, без шараханья от собственной тени, без постоянного нашёптывания: "Да-да, мы знаем, сейчас как начнётся – так появятся какие-нибудь провокаторы"? Провокаторы? Обязательно появятся. И это следующий вопрос.

Они просто не могут не появиться. В условиях свежего начинания они, во-первых, слетаются на него, как мухи на мёд. Во-вторых, их "слетают" даже не для того, чтобы обязательно что-нибудь разгромить, а просто попробовать:– "Ну, кто собрались-то? Идиоты, не идиоты? Чем заниматься будут? Совсем лохи или не совсем?" Это может быть такое вполне сдержанно-доброжелательное зондирование. "Проверка на вшивость".

И если проявятся такие провокаторы – грубые, очевидные, оголтелые, их тоже надо отсекать. Это дело самозащиты. Это критерий серьёзности людей, начавших большое начинание.

Но нельзя же, боясь всего этого, прятаться (я говорю снова) в подполье или под кровать, или зарывать голову в песок. Надо просто заниматься той деятельностью, которая сейчас возможна, реальна, для которой открываются новые поля.

Это как в боевых искусствах… Я был не самым лучшим самбистом, но учил меня замечательный человек, очень добрый, умный – Анатолий Аркадьевич Харлампьев. Он всегда говорил, что в подобного рода искусствах использование силы противника – есть основа основ. Если противник очень сильный и очень тяжёлый, но ты знаешь, что такое подсечка, и ты уберёшь ногу противника, которую он ставит на пол с тем, чтобы дальше стукнуть тебя по голове… И чем тяжелее твой противник и сильнее, тем сильнее он будет падать на пол.

Вот это всё есть набор задач, который перед нами стоит: информационные задачи, интеллектуальные задачи, мировоззренческие. Вот эти задачи мы последовательно будем решать. Медленно – не обессудьте. Как мы карандаши ищем! Но мы эти задачи обязательно будем решать!..

А когда придёт время и будет видно, что перестройка-2 так же выходит на улицы, как она выходила в эпоху перестройки-1… Ведь, согласитесь, никто не мешал людям собраться в момент, когда распустили Советский Союз, или в момент, когда Беловежскую Пущу сделали основой для окончательного развала всего, что осталось от Большой России, выступить в защиту Советского Союза или против дезинтеграции возмутительной, при которой от тела России отрывают Украину и Белоруссию. Но ведь люди не вышли. Почему они не вышли? Почему? Потому что они были к этому не готовы. А почему они были не готовы?

Отвечать на все эти вопросы надо спокойно и нормально.

Помните, я предыдущую передачу завершил этой фразой Есенина. Я прочитал это, сдержанно имитируя интонации Высоцкого: "Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека".

О чём я говорил? Я говорил о том, что мы на развилке. Что теоретически у нас есть минимальная задача – мы можем нормализовывать, приводить в сколь-нибудь адекватное состояние то общество, которое возникло в результате того, что граждане захотели капитализма. Не надо говорить только, что они его не захотели. Они его захотели.

Я повторю не для того, чтобы сыпать соль на рану. В 1991 году, в июне месяце, на территории Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, то бишь, нынешней Российской Федерации, проходили выборы президента, прямые выборы президента, наделённого не нынешними суперполномочиями, а такими нормальными полномочиями. На этих выборах были Жириновский, если мне не изменяет память, Николай Иванович Рыжков, это я точно помню. Выдвигалось несколько человек, включая Бориса Николаевича Ельцина.

Поскольку это был июнь 1991 года, то я про происходящий процесс знал всё. В частности – клянусь, что этот процесс был нормальный, демократический, без грубых подтасовок.

Все заявки уже были сделаны. В июне 1991 года Борис Николаевич Ельцин не прятал своё желание де-факто строить капитализм. Он был избран тогда триумфально. Триумфально. И я не могу верить, что избравшие его, ну скажем, 70 миллионов моих сограждан являются картотечными агентами ЦРУ США. Потому что если я в это поверю, то я должен повеситься. Зачем мне тогда работать с существующим обществом?

Значит, я что-то другое должен думать про этих граждан… Что их обманули, что по отношению к ним применили шоковые культурные технологии и так далее, что я много раз говорил. Но они в итоге это признали.

На референдуме 1993 года эти же сограждане, уже ограбленные Ельциным и Гайдаром и зомбированные классической формулой "Да-Да-Нет-Да", проголосовали на самом деле:

Но в числе этих "Да" было доверие ельцинскому курсу реформ.

В 1993 году – когда Ельцин уже пообещал, что ляжет на рельсы, когда уже произошло всё, что произошло, когда уже ограбили, вынули счета, сбережения народа в этих банках, когда уже всё было ясно, когда Гайдар уже чмокал, а все остальные уже завывали по поводу советского прошлого на все голоса – граждане проголосовали за то, чтобы экономическая политика правительства Гайдара была тоже сохранена. Почему? Потому что они надеялись на то, что будет построен спасительный капитализм.

Потом они разуверились не в капитализме, а в Ельцине. И долго искали ему замену. Зюганов (который представлял собой такую записную альтернативу Борису Николаевичу и вообще всем ревнителям капитализма) никогда не осмелился говорить даже об изменении результатов приватизации, а не то что о том, что он построит государство на основе прежней формы собственности на орудия и средства производства, что он вернётся к общественным фондам потребления, ко всему прочему. Он даже близко об этом ничего не говорил.

Очень высокомерно и специфически вообще говорит об этом Чубайс: "Да, в 1996 году мы поняли, что Зюганов никаких результатов вообще не пересматривает, ни слова об этом не говорит. Ну, мы поняли, что он внутренне сломан".

В 1996 году выборы были специфические. Совсем не так сильно смутировавшие, как это кому-то теперь кажется, как об этом начинают говорить. Ну, специфические… И если бы – уверяю вас – если бы 80-90% граждан в 1996 году хотело бы, чтобы Ельцина любой ценой смели, то был бы Зюганов.

Но произошло другое. Были там использованы какие-то дополнительные административные возможности – не были… Они были использованы в размерах 10-12%, если это и было так. Пока что никто мне тут ничего не доказал. Но не более того. Примерно (я уже хуже к этому моменту понимал процесс) как-то так.

Никакого сокрушительного антиельцинизма не было.

Потом, когда поняли, что и с этим всё не так, схватились за Лебедя. Как за что? Как за возврат к сталинскому социализму? Я вас умоляю… Совсем иначе!

Потом схватились – за кого? За Путина Владимира Владимировича, которому были делегированы такие надежды, что дальше некуда. Какие надежды, на что? На то, что будет спасён капитализм, что всё дело в Ельцине, что сначала ему поверили, а потом оказалось, что он и пьяный, и такой, и другой, и пятый, и нехороший. Вот теперь, наконец, находится человек – спортивный, разумный, – который укрепит власть, стабилизирует ситуацию и т.д., и т.п. И будет у нас нормальный капитализм.

Каков же реальный объём надежд наших сограждан на то, что они не зря разменяли распад Советского Союза и всё, что они имели в советском обществе, на этот самый капитализм? Если они так зацепляются за всё, что связано всё-таки с возможностью его каким-то способом сохранить! Какой объём этих надежд остался до сих пор?!

Да, есть гигантский потенциал разочарования. Но это же смесь надежд и разочарования – одного и другого. Существует правящий класс, который так просто всё это не отдаст. Существует международная ситуация и всё прочее. И, конечно, если бы можно было нормальным способом этот капитализм превратить во что-то, совместимое с жизнью страны, то это и надо было бы делать.

Но мы живём в специфическом мире кривых зеркал. Мы живём в стране, которая вообще разорвана на отдельные социальные зоны. У нас нет общества в строгом смысле этого слова. Это социальные среды. В каждой из этих сред "свой произвол и свой закон" (помните, я читал Блока: "Над всей Европою дракон, разинув пасть, томится жаждой"). И в одной из этих сред, называемой "элита", всё мыслится совершенно не так. Там вообще есть представление о том, что всё в порядке. Что капитализм живёт и пахнет. Что его надо защищать и развивать. Что его не надо каким-то способом даже радикально перестраивать, что он и так уже хороший.

И когда я сказал: "Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!", – то я вдруг увидел этого человека. Вот он, и все его видели. Это первый вице-премьер Российской Федерации Игорь Шувалов, который выступил с явно неэкономическими заявлениями, если верить "Коммерсанту" ("Коммерсантъ", 17.03.2011), и стал полемизировать с господином Юргенсом.

Господин Юргенс говорит, что всё надо быстренько раздолбать с тем, чтобы создать что-то новое, а то иначе, понимаете ли, не вытанцовывается модернизация. А тогда Россия погибнет.

А Шувалов говорит, что ничего не надо раздалбливать, что надо всё медленно и спокойно во что-то превращать. Вот он пишет: "Россия 2020 – это Россия экономически мощная и комфортная для проживания". Для проживания кого? У нас сейчас 2011 год. Россия 2020 – это страна, комфортная для проживания кого? Откуда это слово "комфортная"? Мы в России с трудом разбираемся в качествах комфорта, особенно когда речь идёт о комфорте для 5% населения данной страны.

Во-первых, очень дискомфортно жить комфортно, если 95% живёт некомфортно. А во-вторых, у нас есть слово "счастье". А его страшно произносить. Потому что хочется говорить о комфорте. "Comfortable!" – так и рвётся изнутри.

Во-вторых, "экономически мощная" – в каком смысле? Господин Кудрин, который тоже выступил с политическими заявлениями и тоже является спасителем капитализма в России, в одном из своих заявлений, как я уже говорил (если правильно я его прочитал, пусть он меня поправит, я никогда не хочу напраслину возводить на людей), сказал, что в бюджете денег нет. Я не ослышался? Что в бюджете денег нет!.. Вообще нет!.. То есть их не хватает. За счёт этого мы будем возвращаться к ситуации Вашингтонского консенсуса, кто не умеет слышать до конца. То есть брать крупные заимствования. Мы их уже наращиваем, эти заимствования. А почему их нет? Вы мне можете объяснить, почему их нет?

Если бюджет свёрстывался при цене 40-50 долларов за баррель, а она переходит за сотню – цена на нефть, а также на все остальные энергоносители. Ну, так почему нет бюджета? Мы всё говорим: такой модерн, другой модерн, эти концепции… Почему бюджета нет? Ну, можно задать простой вопрос?

А потому его нет, что промышленность и всё остальное заваливаются. Натурально заваливаются. И все собранные средства нужны для того, чтобы затыкать дыры, обнажаемые этим завалом. Часть, конечно, разворовывается. "Красиво жить не запретишь". Комфортно, comfortable, я прошу прощения. Но, помимо этого, просто обнажаются всё новые и новые дыры, их надо затыкать этими средствами, собираемыми с избыточных цен на нефть. И уже этих избыточных цен не хватает! А почему не хватает? Потому что дыр становится всё больше. Идут трещины, обнажаются, зияют одна дыра за другой.

И это называется спасение капитализма? Вот эти все заклинания? Господин Шувалов тут пишет: "Если мы говорим про собственность и защиту институтов собственности, про судебную систему, про инфраструктуру, которая обеспечивает бизнес, про другие вопросы, то политики должны как раз называть эти ценности".