III

Вельбот шаркнул планширом о борт «Баргузина» и остановился.

На «Баргузине» квартировал новый командир отряда — мастер зверобойного промысла Федор Кузьмич Шадрин,— и оттого сейнер этот громко именовался флагманом. В остальном же он ничем не отличался от двух других судов отряда — ни размерами, ни очертаниями, ни оснасткой,— все они были близнецами, сотворенными в единое время и на одной и той же верфи.

Под кормой флагмана покачивались на привязи еще два вельбота, как две капли воды похожие на тот, на котором подкатили сейчас борей-цы. Один был спущен с самого «Баргузина», на другом прибыл капитан «Буяна» Альберт Рукавишников.

Распрямившись во весь рост, Тучков схватился руками за причальный брус и подтянулся по нему к спускавшемуся по борту штормтрапу. Через полминуты капитан уже был наверху. Следом лез, шурша плащом, Хренов.

Дверь в салон распахнута настежь. Через нее, мягко огибая железную притолоку, завивались в небо сизые пряди табачного дыма. Чья-то спина в ватнике загораживала проход. Тучков учтиво похлопал по ней ладонью, ватник отодвинулся в сторону, и капитан, нагнув голову, втиснулся в помещение. В нос ударило тяжким смрадом. Пахло и табаком, и овчиной, и мазутом, и еще черте чем.

В первую минуту в клубах дыма он и разглядеть никого не смог, зато самого его и следовавшего по пятам Хренова признали сразу, и со всех сторон посыпались на них язвительные замечаньица:

— Ждать заставляете!

— Вишь прынцы!

— Не на гулянку званы. Можно было и не обряжаться.

— Пошто мало? Пошто только вдвоем?

Глаза понемногу освоились в табачной мути и стали различать знакомые лица капитанов, механиков, штурманов, боцманов. С тех двух судов собрался, считай, весь командный состав, все, кто не был причастен к матросскому разряду.

«Что за парад? — подивился Тучков.— Всего-то и провести жеребьевку. Или Шадрин надумал нечто другое?»

Люди сидели тесно, сидели на деревянных скамейках вокруг длинного обеденного стола, обитого вылинявшей клеенкой, и своими заросшими лицами, разномастными треухами и кепками, заскорузлыми ватниками, от которых пахло мазутом и углем, мало чем отличались от сборища, оставленного Тучковым на палубе своего корабля.

Непосвященный глаз тут даже капитанов не смог бы выделить.

А те сидели в дальнем конце салона во главе стола — хозяин флагмана тучный краснолицый Потап Семячков и худой, болезненный, с постоянно мокрым от пота лбом капитан «Буяна» Альберт Рукавишников, причем Семячков в распахнутом черненом полушубке занимал все ширину стола, а его тощий коллега был зажат в угол.

Не найдя за столом свободного места, Тучков прислонился было к стенке буфета, стоявшего слева от входа, но на него тут же затрубил хозяйским басом Семячков:

— Ну, ну!.. Не пристало капитану на ногах торчать. Не много нас. Пробирайся сюда. Так и быть, ослобоним тебе пятачок на насесте,— и, запахнув полушубок, он подался на Рукавишникова, совсем вдавил смирного капитана в угол.

Когда Тучков примостился рядом с Семячковым, тот ухватился за отвороты его шинели, подергал, помял и сочувственно произнес:

— На рыбьем меху. Мерзнешь, поди, всю дорогу?

— На мне ведь еще и костюм есть, — точно оправдываясь, ответил Тучков.

— Понитки все,— презрительно хмыкнул Семячков. — Я вот тебе притчу расскажу... Поехали зимой двое в лес по дрова. Один овчинный тулуп надел, другой — семь понитков. И похваляется другой-то: не замерзну, семь понитков, и все с печи, все горячи. Ан, и замерз. А который в тулупе, жив остался. Вот так-то! Овчина — самое милое дело. Особливо в полуночных краях... Не ветром стегана.

«А где же наш командор? — вполуха слушая соседа, оглядывался по сторонам Тучков. — Куда запрятался?»

Но Шадрин и не думал прятаться. Сидел просторно за другим концом стола, на самом видном месте, у открытой двери, и обеими руками отмахивался от валившего мимо него табачного дыма. Не в пример остальным сидел он в одном пиджаке и с обнаженной головой. Волос у него был русый, а лицо смуглое, гладкое, и коричневые глаза слишком остро взблескивали для его пенсионного возраста. Бравый мужик! Еще сто лет проживет!

Поймав на себе взгляд Тучкова, Шадрин приветливо кивнул и произнес:

— Хоть топор вешай! Совсем задушили табачищем.

— Это тебе не в огороде копаться,— назидательно проговорил Тучков, намекая на то обстоятельство, что с мастером он впервые познакомился не где-нибудь, а именно на огороде, среди грядок с луком, картошкой и морковью; можно Тучкова было понять и по-другому: коли табака боишься, сидел бы уж дома, не ходил в море, копался бы в огороде — самое пенсионное дело.

— И то верно,— с усмешкой отвечал Шадрин, читавший по лицу капитана все его потаенные мысли. — Но землица от меня никуда не уйдет. Наобнимаюсь еще с ней. А вот моря, придет срок, и не увижу боле.

— Фу, разговорились! Начинать надо,— вмешался Семячков.

— Да, да,— согласился Шадрин.— Теперь все в сборе.

Он перехватил гулявшие по столу склянки с перцем и солью, с пристуком утвердил их подле себя, как бы повелевая им не двигаться, покуда будет речь держать, и заговорил неторопливо и уверенно:

— Уточним для начала обстановку. Сегодня у нас второе августа. Сентябрь уже на носу. А как начнется сентябрь, в любой час жди ветра-полуночника. Залютует полуночник, белых мух оживит, льды погонит на берег — тут и промыслу конец. Всем судам прикажут по радио убегать из моря. Это вы не хуже меня знаете. В нашем распоряжении, выходит, всего-навсего один месяц. Совсем не жирно, ежели учесть, что план нам по сравнению с прошлым годом подняли чуть не вдвое. А надо его еще и перевыполнить, чтобы сносно заработать.

— Ох, надо, надо,— задвигались за столом зверобои, подтверждая свое единомыслие с командиром.

— В таком случае, — продолжал Шадрин, — торчать по портам нам нет никакого резона. Предложение такое: сейчас скорехонько обговорим, где и как будем промышлять, потом съездим на берег, оформим у капитана порта прописку и на всех парах, без задержки — к охотным местам.

Тучков слушал, отвернувшись к иллюминатору, за которым свежо голубел кусочек моря. Слушал и напряженно ждал, когда же, наконец, командир сорвется и произнесет какую-нибудь глупость. Но Шадрин, словно догадываясь, что стерегут каждое его слово, говорил обдуманно я именно то, чего хотели услышать от него собравшиеся.

Тучкова с новой силой придавила обида.

Что старику не разливаться соловьем, ежели пришел на все готовенькое? Не надо снасть из-под земли добывать, людей собирать, натаскивать их — все это уже сделал Тучков, а теперь только произноси речи да командуй: ать-два, ать-два! А можно даже не командовать — дело налажено, само пойдет...

...До недавнего времени салехардцы и знать не знали ни о каком звере морском, и ведать не ведали о существовании белухи-белобрюхи. Плавали себе в Обской губе, полавливали рыбку, большую и маленькую И другого с них никто и не спрашивал.

Бывало так... По весне, когда укатывались в море изъеденные незакатным солнцем игольчатые льды, когда пролетали в ту же сторону звонкими станицами гуси, утки, гагары, а встречь им под водой тихо и торжественно шла из моря на святое дело -— продолжение рода своего — рыба, наступал весенний праздник и для салехардцев. До сорока МРС — малых рыболовных сейнеров — высыпало в Обскую губу. С каждого выметывалась сеть длиною в два-три километра. Если бы связать все эти сети в одну, то ею можно было бы перекрыть губу в самом широком месте не менее трех раз. Плыли-дрейфовали сети на легких пенопластовых балберах по течению, собирали в свои ячеи идущую навстречу красную рыбу — осетров, муксунов, нельму.

Недели через две ход красной рыбы заканчивался, сети сменялись на тралы, и неутомимые сейнеры снова вспахивали губу, собирая теперь со дна рыбку помельче: налима, селедку, корюшку, ряпушку. Вплоть до бросового ершишки-плутишки, худой головишки, как дразнят его в народе, да еще прибавляют: шиловатый хвост, слюноватый нос, киловатая брюшина, лихая образина, на роже кожа, как еловая кора... За этого ершишку платили копейки, и рыбаки, чтобы не обслюнявиться, не обколоться о беспощадные иглы, вываливали его на берег, где, бывало, местные жители из-за нехватки дров топили им печи.

Всякой рыбы в губе — и осетра, и нельмы, и муксуна — было столь изобильно, что нерасчетливым людям думалось — во веки веков ее не вычерпать, не извести. Впрочем, и серьезные люди, какими являются составители морских лоций, совсем недавно, перед войной, констатировали в «Навигационном описании Обского бассейна»:

«Устье реки Оби весьма богато в рыбопромысловом отношении: ценные породы рыбы — осетр, нельма, муксун, омуль, чир, стерлядь — водятся в огромных количествах, рыбный промысел развит еще далеко не достаточно».

«Весьма богато»! «В огромном количестве»! Это утверждалось всего лишь в 1940 году. И почему бы не черпать рыбу полными пригоршнями? И поубавилось рыбки в самой Оби и в губе. Оказалось, что уже можно и счет ей вести. И стали считать, ограничивать рыбаков лимитом: столько-то за весеннюю путину взять муксуна, столько-то осетра и т. д.

Однако по лимиту рыба лишь сдавалась, а вылавливалась она по-прежнему — сколь душа пожелает.

Побывайте в дни путины, когда по губе идет муксун, на одном из сорока салехардских сейнеров, загляните в его сумрачный прохладный трюм и меж связок запасных грузил, поплавков, изношенных сетей вы увидите семь или восемь кадок — по числу членов команды: одна, ведер на двадцать,— капитана, две, чуть поменьше, старпома и механика, остальные — ровненькие пятиведерные ушаты или лагуны — принадлежат рядовым членам команды, матросам. Все они доверху забиты отборной красной рыбой. Бывает, и рыбнадзоровец спустится в трюм, увидит эти кадки, ушаты, лагуны и томящуюся в них малосольную рыбу, увидит и словечка не обронит: не может же сам рыбак остаться без рыбы.

Далее полюбопытствуйте, сколько в эти страдные дни бывает в губе постороннего люду. Приезжают на попутных почтовых катерах, пассажирских пароходах, грузовых самоходках жены капитанов, механиков, матросов, приезжают их братья, сестры, дяди, племянники, дружки закадычные и не закадычные, знакомцы случайные, соседи по улице... Ночь они переспят на грязном полу в кубрике или, кто позакаленнее, под открытым небом на палубе, а утром с тем же катером связи — обратно, но уже везут с собой вместо узелка со скромным подарком — мешок или рюкзак, или чемодан, или целый ящик с муксунами.

То и дело рядом с судами, на которые выбираются унизанные трепещущими серебристыми рыбинами сети, падают с неба, словно ястребы-стервятники, гидросамолеты на поплавках. Падут, заглушат мотор, металлически щелкнув, откроется дверца, и просунется из темной пустоты рука с бутылкой спирта: кому? Недорого — ящик муксунов! Охотников — хоть отбавляй.

Обская губа во время путины напоминает сосновый бор, в котором уродилось видимо-невидимо грибов. Всяк в ту пору норовит попасть в этот бор: пешком или на мотоцикле, на своей либо служебной машине, набивают грибами корзины, ведра, мешки, багажники. Ленивый только без грибов. Близ Обской губы ленивый без рыбы. А расторопный хозяин не уйдет в зиму без одной либо двух кадушек малосолу.

Но красная рыба водится не только в губе, а по всей великой реке, объявшей Сибирь с изначального юга до Ледовитого океана, и почти повсюду на желторудных плесах сторожат ее с километровыми сетями рыбацкие бригады.

А сколько мужиков серыми летними ночами шныряет по многочисленным обским рукавам, протокам и сорам на своих собственных моторках и с собственными сетями! Считал кто-нибудь их?

С немыслимой быстротой растет население на берегах Оби. На нефть и газ слетается люд. Чуть ли не каждый день возникают новые поселки, города, и убережья около них сейчас уже густо обставляются лодками к моторами, многосильными катерами, быстрокрылыми глиссерами, а сами поселенцы спешат побыстрее обзавестись легкими и прочными капроновыми сетками.

Невиданная по размаху страда идет на обских просторах — азартная, разбойничья.

В лимит входит лишь та рыба, которая сдается государству. Остальная же, по мысли ученых рыбоводов, должна добраться до своих заповедных нерестилищ, выметать там икру и воротиться обратно, на северные пастбища. Но много ли возвращается? Тысяч, миллионов голов недосчитываются каждый год рыбоводы, и ничего не остается делать, как только урезать лимиты на государственный вылов.

Почти во всех северных поселках понатыканы рыбозаводы, рассчитанные на круглогодичную деятельность, а местной рыбы для переработки хватает от силы на три-четыре месяца, вот и везут ее ныне за тысячи километров из Мурманска и Архангельска — океанскую селедку, выловленную чуть ли не у берегов Кубы.

Ну, а что ж рыбаки? А рыбаки в тяжелом раздумье скребут пятерней свои затылки и ни черта понять не могут: как же так? Лимиты на вылов все время урезаются, а планы повышаются?

И если раньше рыбаки знали лишь одну обскую пашню и смотрели близ себя, то теперь запоглядывали далеко по сторонам. Что там? На западе и востоке тысячи голубых озер, на севере — необъятное море студеное. А в озерах тех — щука, карась, пелядь. Еще недавно в обских краях щука и за рыбу не принималась. Спросишь, бывало, у рыбаков, есть ли рыба, и тебе ответят без улыбки: рыбы нет, а щука есть. А теперь — и щуку давай сюда.

В море студеном чудный зверь — белуха белобрюхая ростом с корову разгуливает, то занырнет, то вынырнет, фонтаны водяные из зашейка пускает, словно кит. Иногда зверь заворачивает в Обскую губу, и тогда вся здешняя рыба с перепугу жмется к берегам, а то и вовсе выбрасывается на песок, а у муксуна от страха расцветают красным плавники и хвост, хотя рыбу таких размеров, как муксун, белуха и заглотить не в состоянии. Кормится она рыбешкой величиной с мизинец — сайкой.

На белуху с незапамятных времен охотятся архангельцы. В последние годы заходят они на своих шхунах, напоминающих раздутыми боками старинные русские лодьи, до Диксона и дальше, за две тысячи верст от родного порта — значит, не в убыток им эта охота, выгоду приносит. Поинтересовались в Салехарде, что за выгода. Белушье мясо архангельцы по хорошим ценам на зверофермы сдают, а шкуры аж за границу отправляют, в Англию и Норвегию, где, говорят, выделывают из нее невиданной прочности обувную кожу. Золотую валюту, значит, за шкуры получают.

Предприятия, дающие стране валюту, в большом почете. Почему бы и салехардцам не попытать золотого счастья, не заняться морской охотой, чем они хуже архангельцев? Ничем. А к промысловым местам ближе, вроде и карты в руки...

Вызвал как-то Тучкова к себе начальник базы Воронин и, одышливо раздув черные с проседью моржовые усы, повел с ним примерно такую речь:

— Ну-с, радуйся, паря! И мы выходим в люди — на морские просторы широкие! Белуху будем бить. Выделили нам три океанских сейнера. Правда, не новые, изрядно потрепанные в штормах, зато бесплатно, отрабатывать не надо. Для начала сойдут и такие. А поднаберемся опыта, нарастим карман пошире — добудем и лучше себе корабли... Стоят сейнеры в Мурманске. Вот тебе доверенность. Выезжай получать суда. Одним будешь командовать сам, а двумя другими — Семячков и Рукавишников, но ты над ними— старшой, вроде бы как командир отряда. Ясно, паря? Штурманов и механиков подберете из своих ребят, а матросов там, в Мурманске, наймете, чтоб на командировочные не тратиться... В бухгалтерии на тебя заготовлена чековая книжка... И снасть всю в Мурманске закупи, ибо, не заходя домой, поведешь отряд прямо на промысел. Затыкать надо чем-то прорехи в плане... На безрыбье и белуха рыба.

Надо ли расписывать, как обрадовался этому предложению молодой капитан? Дождался-таки своего часа! Побаландался в пресной водице, помотал на кулак рыбьей слизи — хватит! Даешь соленое раздолье, даешь зверя морского, белоспинного!

Прибыв в разгар северной весны в Мурманск, Тучков сразу же закрутился как белка в колесе: получал суда, готовил их к дальнему плаванию, приобретал снасть, выискивал среди бичей бывалых зверобоев...

В портовых городах бичами называют матросов-бродяг, нанимающихся на суда лишь на один сезон. Слово это, верно, происходит от более знакомого — бичевника, по которому предки современных бичей —* бурлаки-сезонники — с лямками через всю грудь тащили вдоль рек огрузшие баржи.

Мурманские бичи в ожидании нанимателя обычно располагаются на берегу бухты, близ порта. Валяются вразброс на разогретых солнцем пестрых камнях — глаза прикрыты обожженной кепчонкой, в углу рта— изжеванная папироса, обутки сняты, к руке подвинуты, а на большом пальце босой ноги непременно рукописное объявленьице — цифра кругленькая в рублях, за которую только и согласен бич впрячься в работу. Ежели не по карману — не тревожь, не подымай из неги!

На этом лежбище Тучков разжился всего лишь одним матросом, знакомым с белужьим промыслом, Васькой Филиным, остальные и слыхом не слыхивали о доходном звере.

И когда, наконец, суда вышли в море, командира обуяли тяжкие сомнения: найдет ли он белуху, сможет ли загнать в сети, убить, разделать — со щитом или на щите вернется домой? Все члены отряда, и командир тоже, по нескольку часов в день долбили промысловые учебники, но уверенности в исходе предприятия и это не давало. Ведь в каждом деле есть такие тонкости, о которых не вычитать ни в одной книге.

А не завернуть ли по пути в Архангельск, где, говорят, каждый третий — зверобой? Пускай потеряют неделю, зато в отряде будет хоть один сведущий мастер.

В Архангельском пароходстве Тучкову назвали фамилию Шадрина: зверобой из зверобоев, лет пятьдесят ходил на белуху, с пеленок, считай; орденом за нее отмечен, но вот уже второй год на пенсии — однако, может, и согласится еще разок послужить море-океану.

Калитку отворила пожилая сухонькая женщина, за ее спиной виднелся вымощенный светлыми досками небольшой двор, а дальше — скудный северный огородик. Глаза у женщины были по-старчески выцветшими и равнодушными, руки — жилистыми, натруженными. Таким же изработавшимся ожидал Тучков увидеть и хозяина — шутка ли, пятьдесят лет провести среди льдов, но по зову хозяйки явился из огорода, вытирая на ходу о брезентовый передник руки, совсем еще молодец молодцом: ни седины в русых подстриженных под бокс волосах, ни морщин на загорелом лице, поступь легкая, осанка прямая, а в коричневых, глубоко запавших глазах — блеск озорной.

Пока Тучков объяснял, кто он такой и зачем пожаловал, хозяин несколько раз переменился в лице — краснел, бледнел, а когда гость закончил изъясняться, сорвал с себя фартук, швырнул и завопил страшным голосом:

— Мать! Собирай сундук! — а потом, поворотившись к Тучкову, сокровенной скороговоркой добавил: — Сам господь бог послал тебя, капитан! Вся душа изболелась по морю. Непривычен я к земле.

Жена, скрестив на груди руки, укоризненно качала головой:

— Точно младенец... В море молодых хватает.

— Значит, и старики нужны, коли приглашают. Сундук!

Женщина покорно поплелась в избу исполнять приказание мужа. А через два часа Тучков привел Шадрина на борт «Борея».

На радостях капитан поселил мастера в своей каюте, а сам перебрался вниз, к старпому, и, как выяснилось позже, жертва эта не была напрасной. Шадрин принес с собой удачу. Вскоре нашли зверя и набили его столько, что часть пришлось оставить на берегах. Тучков чувствовал себя победителем и нисколько не сомневался, что и на следующий год отряд в море поведет он — кому же еще? И недавний приказ Воронина, которым командиром отряда назначался Шадрин, был для Тучкова, как гром среди ясного неба. За что? За какие провинности? За то, что в прошлом году чуть ли не два плана дал? Мало?

Выходит, подсидел его старик — негодовал капитан на Шадрина. Забыл, неблагодарный, что, если бы не Тучков,— копаться бы ему в земле...

Однако в неожиданном смещении Тучкова повинен был вовсе не Шадрин, а скорее всего он сам, но разобиженный капитан даже и не подоздревал об этом.

Когда Тучков прошлой осенью привел в Салехард суда, полные добычи, на него со всех сторон налетели журналисты — местные, областные, столичные. У капитана по молодости так вскружилась голова, что в своих интервью он говорил только о себе. «Надо одернуть парня»,— решил Воронин, и Тучков оказался в роли рядового капитана.

...Нынче за неделю до выхода из порта Шадрин со своим окованным железным сундуком снова заявился на борт «Борея».

— Дак я опять с тобой,— сказал он как ни в чем не бывало.

— Не жалко,— с деланным безразличием ответил капитан.— Кают только свободных нет. Но лишняя койка в матросском кубрике всегда найдется.

— Койка так койка! — весело проговорил Шадрин и подхватил было сундук, чтобы тащить его вниз, но тут с палубы «Баргузина», стоявшего бок о бок с «Бореем» подал голос Потап Семячков.

— Давай, Федор Кузьмич, ко мне. У меня найдется местечко и в каюте.

«Да, подсидел он меня,— растравлял душу Тучков и тут, у берегов Диксона.— Какой же он командир отряда без судоводительского диплома? Ему даже сейнер нельзя на минутку доверить, не то что отряд. Случится что, с него и не спросят, а спросят с тех, у кого дипломы, с капитанов. Нет, для меня этот командир отряда — не указ. Так и порешим».

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ