V

Берег, вздыбившийся стеной,— сплошной черный камень.

Хватаясь руками за многочисленные выступы на отполированных волной кремнистых плитах, капитан и стармех взобрались по крутому откосу наверх, и здесь тоже повсюду, куда доставал глаз, был камень и камень. Ни пятнышка земли, ни единой травинки. Даже телеграфный столб невозможно врыть. И стоят столбы подобно новогодним елкам в квартирах — на широких крестовинах из бревен, придавленных сверху для устойчивости все тем же плитняком. А столб на вершине ближнего холмика вставлен даже в деревянный сруб, заполненный тоже камнем.

Постояли над морем, отдышались.

— Ты куда теперь? — спросил Тучков.

— На почту, — ответил Хренов.

— А портфель зачем? Надеешься получить ворох писем?

— О, нет. Собираюсь по магазинам прошвырнуться. Вдруг что-нибудь подходящее встречу. Полярников ведь снабжают не то что нас, грешных.

И у Тучкова одна из целей на берегу тоже была почта, однако он не имел никакой уверенности, что его ждет что-нибудь хорошее — письмо либо посылка, а коли уж ничего не ждет, то узнать об этом легче в одиночку. без свидетелей, и поэтому он заявил механику:

— Ну, шагай, шагай. Мне в другую сторону.

Тучков прошел вдоль берегового откоса и остановился перед одиноким памятником, обнесенным якорной цепью. Памятник вытесан из светлого, с золотистыми вкраплениями неместного камня. К нему с разных сторон прислонены два черных якоря. На поставленной вертикально светлой плите выбиты латинские буквы: Петр Тессем, норвежский моряк.

В 1918 году остановленная льдами экспедиция норвежца Амундсена зазимовала на шхуне «Мод» у мыса Челюскина. Два участника экспедиции Петр Тессем и Пауль Кнудсен вызвались доставить на остров Диксон, где была радиостанция и куда летом регулярно захаживали суда, почту капитана. От мыса до острова более тысячи километров. В темную пору полярной ночи они ушли из лагеря и никто их больше не видел.

На поиски отправился енисейский следопыт Никифор Бегичев.

Близ середины пути он обнаружил костровище. На обдутых ветрами головешках лежали обгоревшие человеческие кости. Вокруг валялись пуговицы, гвозди, пряжки, патроны норвежского образца, перочинный нож. Который же из двух путников нашел тут вечный приют и который сжег на костре его останки, чтобы не растащили, не пожрали их звери?

Через несколько недель на морском берегу среди завала плавниковых бревен была найдена и сама почта Амундсена: два толстых разлохмаченных пакета, адресованные один в Чикаго, в Магнитный институт, другой — в Норвегию, Амундсену. Тут же следопыт подобрал теодолит, компас, гнилые лоскутки от портянок и другие вещи.

Наконец, разыскал Бегичев и останки второго норвежца. Они лежали в глубокой расщелине — против самого острова, в каких-то четырех километрах от радиостанции и в пяти шагах от того места, где теперь стоит памятник.

Что стряслось? Почему норвежец не дошел? Или выбился из последних сил или, углядев в черную полярную ночь огоньки радиостанции, так взликовал, что потерял всякую осторожность и оступился в эту расщелину, усыпанную острыми камнями?

Пройти, на брюхе проползти тысячу километров и не одолеть последних четырех — это ли не трагедия!

В кармане вязаного жилета лежали безмолвно остановившиеся золотые часы. На внутренней стороне крышки было нацарапано имя Тессема. С оголенных костяшек безымянного пальца скатилось, звеня о камни, кольцо, на котором было выгравированно другое — женское — имя: Паулина.

Паулина — невеста Тессема. В те времена ей могло быть и семнадцать и восемнадцать лет. Значит, теперь под семьдесят и вполне возможно, что она еще жива и мысли ее порой устремляются к этому холодному каменистому берегу, укравшему у нее счастье.

Черт возьми, а ведь совсем не страшно так погибнуть — чтобы где-то на краю земли и памятник тебе стоял одинокий и молодая прекрасная невеста без устали оплакивала твою незавершенную судьбу.

Тучков завидовал несчастному норвежцу.

А твоя невеста где, Серега? Ay, где она? Была да сплыла, быльем поросла. А вдруг не сплыла? Заявится он сейчас на почту, а там письмо от нее дожидается... Чуть не бегом он припустил к светлевшей невдалеке бетонке, которая вела от порта в поселок.

...Да, это был не Салехард. Там дороги вымощены деревом, а здесь — бетоном. Там, на вечной мерзлоте, имеющей склонность размякать в неположенных местах, дома скособочились, провалились печными углами в землю, а здесь, на вечном камне, стоят неколебимо, весело, стройно — все двухэтажные, побеленные либо покрашенные в зеленое, а в окошках липнут к стеклам зеленые цветы, тянутся изо всех сил к бестелесному арктическому солнцу.

А вот и почта — одноэтажный домик с голубой вывеской над деревянным крылечком. Вокруг крылечка, вокруг всего домика — белым-бело от разорванных конвертов и писем. Будто снегом посыпано.

В тесном помещении не повернуться — очередь из матросов, курсантов, штурманов. Сошлись со всех судов, находящихся в порту.

Бог мой! А сколько бород! Сколько трубок!

Бороды всех мастей и фасонов. Черные, рыжие, пегие, русые, колючие, мягкие, курчавые, а по фасону — и клинышком, и заступом, и отечеством, то есть распущенные по всей груди, но больше всего шкиперских — вокруг скул и с пробритой верхней губой.

А из трубок можно составить целую коллекцию. У одних чубуки пеньковые, у других — костяные, у третьих — фарфоровые; мундштуки то прямые, то изогнутые.

А сами моряки без фуражек, с открытыми головами, хотя на дворе по-арктически свежо, вокруг шеи у каждого вместо шарфа — цветастая шелковая косынка, завязанная под подбородком на заморский манер пышным узлом.

Тучков в своем парадном облачении, еще так недавно внушавшем ему прочное чувство самоуважения, рядом с этими блестящими щеголями вдруг почувствовал себя жалким провинциалом и, заробев, поспешил побыстрее забиться в угол, рядом с деревянной стойкой.

По ту сторону стойки орудовала молоденькая подстриженная под мальчика девчушка. Воодушевленная столь романтичной публикой, она с веселым вдохновением крутила вертушку, разделенную на многочисленные соты, вынимала из них толстые пачки писем и, ткнув розовым пальчиком в губку с водой, быстро-быстро перебирала разноцветные конверты. Найдет нужный, поднимет головку, радостно улыбнется в окошечко над стойкой, в котором торчит бородатая голова, и сообщит звонким голосом: «Есть одно... и еще есть... и еще»,— снова и снова поднимает голову, улыбается юным свежим личиком, словно сама она наполнила счастьем все эти письма.

А писем в сотах видимо-невидимо. Иной раз не усмотришь столько и на городском почтамте.

Кто-то еще только добирается до Диксона, кто-то застрял во льдах, кто-то промышляет на дальних берегах, а им сюда пишут, пишут, ибо больше некуда писать. Жены, матери, невесты.

Тучков протянул девушке удостоверение и, всунув в окошко голову, стал ждать. Девчушка, смочив в губке палец, перебрала почти всю пачку на букву «Т» и ни разу не подняла головы. У Тучкова упало сердце. Из-под самого низу девушка все-таки вытащила какое-то письмо и, протягивая его в окошко, произнесла сочувственным голосом:

— Вам только одно.

— С меня хватит! — ответил Тучков и, выхватив из ее руки письмо, нетерпеливо взглянул на конверт и тут же разочарованно сунул его в карман.

Он ждал другого письма. А это было от матери.

На улице бродил курсант с трубкой-Мефистофелем. В руке у него было развернутое письмо и целая пачка под мышкой — к ночи не справится.

На ступеньке крыльца пристроился еще один чтец. Двое — на дощатой завалинке. И белого пуха на земле будто прибавилось.

А Тучков со своим письмом не спешил. Он заранее знал, о чем пишет мать: опять жалобы на свое одиночество, опять увещевания, опять слезные просьбы бросить распроклятый Север и воротиться домой, где еще хорошо помнят умершего недавно отца, капитана-наставника Ивана Тучкова, и в память о нем, конечно, дадут сыну корабль и будет он плавать меж зеленых теплых бережков, а не меж льдов колючих... От подобных жалоб и увещеваний у Тучкова на несколько дней портилось настроение, и потому он всякий раз оттягивал чтение материных писем, собирался с духом...

А Людка, выходит, не написала.

Но с какой радости она стала бы писать ему? Разве он не дал ей понять, что между ними раз и навсегда все кончено?

Тогда почему же он все-таки ждал от нее каких-то вестей? И отчего,, не получив их, посмурнел и сник?

«...Мореходец, собери умы свои и направь их в путь вместе с собой. Горе, когда для домашних печалей ум мореходца вспять зрит»,— так сказано в старинном морском уставе.

Значит, для того чтобы трудился ты в море весело и задорно и чтобы всегда была там тебе удача, думай только о самом море, о кораблях, льдах, ветрах и течениях, о своих товарищах и подчиненных, а о том, что оставил на берегу, не смей кручиниться.

Горе, когда для домашних печалей ум мореходца вспять зрит.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ