VII

За обшитыми деревом боковыми стенами кубрика ворчит, плещется рокочет вода; в отдалении глухо работает машина, сообщая каждому-предмету на судне невидимое дрожание — на полном ходу летит по морскому простору зверобойный сейнер.

Стены в кубрике слепые — ни одного иллюминатора, ибо размещен он наполовину в подводной части судна; божий свет проникает через толстое зарешеченное окно в потолке, прозываемое на морском языке «бычьим глазом». Свет падает желтым пыльным конусом, похожим на роскошный, из золотых нитей балдахин, навешенный над царским ложем.

За пределами конуса, в вечных сумерках и промозглости,— три пары двухъярусных кроватей. Две пары липнут к выгнутым бокам сейнера, третья— у прямой задней стенки кубрика, рядом с входной дверью. В переднюю стенку вделаны узкие и высокие, точно в коммунальной бане, шкафы для матросского барахла.

В кубрике — трое: Петро Курычев, Николай Глушков и Степан Алексеевич Вяткин, самый пожилой из матросов, которого, впрочем, иначе как Лексеич, никто на сейнере не зовет.

Петро валяется на своей кровати во втором ярусе. Сегодня он уже отоспал восемь часов, сходил на обед, воротился и снова забрался под одеяло. Но сон в него уже не лезет, и он мучается от этого — ворочается с боку на бок, сопит, вздыхает, укрывается с головой.

Напротив, внизу, распластался в ленивой вольной позе Глушков: руки под головой, на глаза надвинута изжеванная кепчонка с треснутым лакированным козырьком, ноги в кирзовых сапогах свесились на пол. Спит не спит — не разберешь. Под пятнисто-красной веснушчатой кожей на вытянутой шее время от времени дергается угловатый кадык — словно с поводка срывается.

В центре светового конуса, под обманным балдахином, сидит, согнувшись, на низком табурете с провислым брезентовым сиденьем Лексеич; на носу — очки в простенькой железной оправе, на коленях — обсыпанный белой пахучей стружкой холщовый передник, а в руках — деревянный кораблик с локоть величиною, который старик вот уже полмесяца в свободное время вырезает перочинным ножом из березовой чурки; если к кораблику приглядеться повнимательнее, в нем без труда можно признать уменьшенный до игрушечных размеров зверобойный сейнер «Борей».

Золотистые пылинки дневного света вокруг мастера—точно нимб вокруг головы иконописного святого; впрочем, Лексеич и без того изрядно смахивает на изнуряющего себя постами пустынника: худ, легок, почти бестелесен, виски в длинных, чуть не до макушки желтых залысинах, вдоль узкого костлявого лица курчавится серебристая сквозная бородка; издали его со спокойной совестью можно принять за восьмидесятилетнего старца, и только подойдя вплотную, да еще сняв мысленно с него седую бороду, к удивлению, обнаружишь под ней еще довольно свежее энергичное лицо сорокапятилетнего мужчины.

У матросов теперь самые легкие, самые фартовые дни. Судно находится в пути, на переходе, и потому строго блюдутся вахты. Отстоял свою у штурвала либо на палубной работе и потом делай, что твоя душа возжелает. Хочешь спать — спи на здоровье, набирай силы, хочешь глазеть на пустынное студеное море — глазей, все глаза прогляди, никому не жалко, хочешь детские игрушки вырезать, баклуши бить — и это не возбраняется. Вот через день-другой начнется охота, и сразу же полетят к чертовой матери всякие вахты; тогда не то что на игрушки,— для сна трудно выкроить часочек.

А еще тяжелее матросу в бесконечные предпромысловые дни, в дни подготовки сейнера к плаванию. Начинаются они в апреле, когда здесь, на Севере, вовсю свирепствует зима.

Вокруг сейнера вырубают во льду глубокие, до самого киля колодцы и зашивают в днище прошлогодние пробоины. Потом днище обихаживается изнутри. Для этого матросы в машинном отделении заползают на брюхе под металлические елани, а по-простому — под пол и, изогнувшись там червяком, 'трут заросшее грязью днище ветошью с бензином На свет божий вылезают — родная мать не узнает.

После ледохода, укараулив несколько сухих солнечных деньков, сейнер заново перекрашивают: корпус — черной краской, или чернью, как говорят моряки, надстройку — дымкой, которую изготовляют сами же, смешав чернь с белилами, рубку —желтой охрой, спардек — белилами. А то, что не подлежит покраске — капитанский мостик, палуба — на много раз драится и скоблится. Скоблится с дресвой и каустиком.

Потом приходит черед погрузочным работам.

Матросы таскают на себе из складов и мастерских на берегу огромные снопы белушьих сетей, тяжелые связки чугунных грузил, похожих по форме на просверленные с кондов лебединые яйца, таскают сплющенные до поры резиновые кухтыли, почти невесомые пенопластовые балберы, кантуют по сходням на сейнер большие и малые якоря.

На угольном складе, мгновенно превратившись в черных негров с белыми глазами, бункеруются углем.

На нефтебазе заливают в баки топливо.

Сгоняли сейнер и на дровяной склад, где получили несколько кубометров добрых березовых дров.

На соляном складе в специальные закрома в трюме засыпали пять тонн крупнозернистой синеватой соли. Не зря ее каменной прозывают. Лопата с солью выворачивает руки из суставов. Уже через несколько минут начинает пощипывать глаза. И не поймешь, отчего: то ли от собственного пота, то ли от соляных испарений.

Такой на вид маленький этот сейнер, а как начнешь грузить, конца не видать работе. Не сейнер, а бочка бездонная! Прорва ненасытная! Ноев ковчег!

Береговая работа — самая тяжелая для матроса. В море бывает тоже несладко. Во время охоты зверобои по нескольку суток не прикладывают головы к подушке, но там их поддерживает и взбадривает сильно действующий допинг — охотничий азарт. А на берегу — никакого азарта, поэтому здесь всякая работа кажется втрое тяжелее.

Но финансисты, определяя заработную плату зверобоям, верно, не принимали в расчет психологии их труда, иначе никогда бы не сделали так, как это сделано: за самую тяжелую береговую работу зверобой получает самую низкую зарплату — всего семьдесят пять процентов основного оклада. А если учесть, что оклады у зверобоев не шибко велики, то, выходит, на берегу они получают всего ничего.

Большие заработки зверобоев складываются из всяких северных надбавок и премиальных, но они пойдут тоже там, в море; более того, в конце навигации, если судно выполнит промысловый план, зверобоям доплатят до полного оклада и за эти береговые месяцы. Ежели плана не выполнят, пенять, кроме как на себя, не на кого. Система оплаты организована так, что зверобои рвутся в море, как в рай, а там из кожи лезут хотя бы выполнить план.

При удачной навигации у зверобоя будут деньги.

А до выхода из порта ребята только раз и поели не в полсыта и попили не в полпьяна. Расторопный Глушков заякорил где-то двух дамочек, только что прибывших на постоянное местожительство в Салехард. Им надо было переправитъ с железнодорожной станции свое добро. Сулили по совести заплатить. Всей командой насели на капитана, чтобы разрешил через реку сгонять сейнер. Уломали. На станции вытаскивали из контейнеров шкафы, диваны, кровати, тумбочки, стулья, чемоданы и грузили на машину, у пристани с машины перегружали на судно, потом в городе с судна снова на машину и, наконец, с машины в квартиру — ох, и наломали руки, набили плечи, зато уж после и поели вволю — не поскупились дамочки! — подпояски долой, вперед на целую неделю набрались, да еще по Десятке в руки получили — на спички да папиросы.

А через неделю как раз и отчалили. С ракетами и троекратными гудками — как положено. И с той самой минуты, как только выбрали на палубу последний швартов, немедленно вздорожал матросский труд: тридцатипроцентная северная надбавка вскочила до пятидесяти процентов и появились еще котловые — семь рублей в месяц на душу — тоже не баран чихал.

В Обской губе двигались вслед за уходящими в море источенными водой рыхлыми льдами.

Иногда зазевается рулевой, кинет сейнер на какую-нибудь льдину, и она тотчас рассыпается со стеклянным звоном на длинные тонкие иглы. Другие льдины разваливались от поднятой судном волны.

Попадались и крепкие льдины — из тех, что вырастают близ берегов. Они были покрыты толстым слоем глины, намытой паводковыми водами. Наскочит сейнер на такую, вылетит с разгону чуть ли не всей тушей на поверхность, и только тогда она поддается, раскалывается надвое, дальние ее края, точно крылья при взмахе, поднимаются высоко в воздух, а ближние под тяжестью ухнувшего вниз сейнера уходят глубоко в воду; народившаяся крутая волна словно языком слизывает с осколков всю глину, и они становятся сверкающе-прозрачными, как хрусталь, зато вода вокруг них густо буреет.

Вскоре прошли мимо фактории Напалково, что на восточном берегу в середине Обской губы. Фактория как фактория. Немало их было по пути, и все на одно лицо: огромная похилившаяся изба с высоко поднятыми малюсенькими окошками, чтобы в долгую полярную зиму не заметало снегом, одинокая, одичалая... Но мимо тех проплывали совершенно равнодушно, а этой отсалютовали и гудками и ракетами. После Напалкова труд зверобоя еще привскочил в цене: северная надбавка, называемая_ теперь полярной, поднялась до семидесяти процентов, а котловые с семи рублей вскочили сразу до двадцати шести.

А три дня назад вылетели в соленое морское раздолье, и надбавка, переименованная в арктическую, возросла уже до ста процентов, а котловые до тридцати шести рублей в месяц.

И что теперь не спать зверобою?

Солдат спит — служба идет. Зверобой спит — деньги копятся. Копятся семьдесят пять процентов оклада и сто процентов арктических, проживаются только котловые, но и на них ешь от пуза!

А при удаче — ежели план выполнят — оклад будет полным. Будет еще и премия. Будет куча денег!

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ