VIII

Внизу зашевелился Глушков. Напружив грудь, выгнул ее колесом, потянулся. Потом высвободил из-под головы изукрашенную синей татуировкой правую руку, сдвинул с лица кепку и тупо уставился мутными со сна глазами в квадратный иллюминатор на потолке... Через минуту еще раз потянулся, зевнул протяжно, растянув на полную ширину рот и произнес, ни к кому не обращаясь:

—    Эх-ма-а-а! Найти бы десять тысяч!

Лексеич, приспустив на кончик носа очки, глянул поверх них на Глушкова и улыбнулся сочувственно, словно тяжелобольному.

Зато Курычев на высказывание нижнего соседа реагировал чрезвычайно бурно: сорвал одеяло, стремительно перевернулся на живот и, свесив с кровати лохматую голову, с пронзительным интересом осведомился:

—    Ну, и что бы ты с ними делал, с тыщами-то?

—    Ек-ковалек! Придумал бы! — загораясь воодушевлением, живо отвечал Глушков.— Во-первых, сейчас же капитану заявленьице: рассчитать сей минут! Во-вторых, радиограмму на Диксон: выслать для тысячника Глушкова спецрейсом самолет!.. С Диксона прямехонько в Москву или в Питер. Привет, вольная жизнь! Рестораны, девочки, люксы в гостиницах, гульба, питье, дым коромыслом — ах, ты, черт побери, лучше уж и не травить душу!

—    А через месяц снова на бобах! — презрительно подытожил излияния приятеля Курычев.— Эх, ты, простота!

—    Ну, а ты бы что сделал? — скосил в его сторону зеленые кошачьи глаза Глушков.

—    Я-то уж не загулял бы! — убежденно заявил Курычев.— Последним дураком надо быть, чтобы за месяц спустить такие деньжищи. Я бы ни копейки на пропой...

—    А куда бы ты их? — озадаченно наморщил лоб Глушков, словно то, что сам он предлагал, было наиразумнейшим способом использования денег — лучшего и не придумаешь.

—    Положил бы на сберкнижку и как ни в чем не бывало продолжал бы вкалывать дальше. Чтобы уж до самой смерти не переводились денежки.

В зеленых глазах Глушкова потухло любопытство, и, опять зевнув во весь рот, он вяло махнул рукой:

—    Значит, кубышку на тот свет с собой заберешь? Скучно.

—    Не-е,— протестующе замотал головой Курычев.— Все до копейки сам при жизни страчу. Но не с бухты-барахты, не враз, а по уму, по рассуждению здравому. И чтоб хватило до последнего дня. Сначала я себе костюм справлю. Это чтоб с женским полом легче управляться. Опосля мотоцикл с коляской заведу. Он сам еще кормить станет. Летом везешь на нем из лесу грибы, ягоды, зимой — с реки али озера — рыбку даровую, свежемороженую. Ежели не лениться, за один год мотоцикл-то себя отработает. А дале можно и дом свой справить. Нет, дом, пожалуй, сам я ставить не буду. Лучше найду невесту с домом. Так-то оно дешевле.

—    Хм, дом, жена — знакомая песня. Буренку еще заведешь, садик посадишь, теплицу под стеклянной крышей сообразишь, чтоб ранний овощ на базар поставлять... До чего же живуче кулацкое племя! Его и печатным словом бичевали, и каленым железом выжигали, и выкорчевывали под нуль, а ему все Нипочем, прет и прет из каждой пяди земли; из камня, считай, только не вырастает... Что самое поразительное в кулаке — это его самомнение. Всех, кто не жилится, не копит копейку, не подбирает под себя все, что плохо лежит, он и за людей не считает. Нелюди, дураки, он лишь — человек. Отец у меня такой. Через него, может, я и болезнь свою получил.

—    А что за болезнь?

—    Журавлиная.

—    Какая, какая?

—    Журавлиная.

—    Не слыхивал что-то никогда про такую.

—    Где тебе и слышать, болван. Видел хоть, как весной тянутся журавли на север? Не сидится им с весны дома. Вот и мне так. Как весна, так и в бега. Тянет. На новое место. Вот это и есть журавлиная болезнь.

—    Блажь, а не болезнь.

—    А я лучше под забором, как пес, сдохну, чем молиться всю жизнь копейке.

—    Так оно и будет,— злорадно вставил Курычев.

—    Заткнись, чулок! Ты-то еще хуже подохнешь: накопишь денег, тебя за них и пристукнут кирпичом из-за угла.

—    Можешь шлепать языком сколь угодно, мне это не в убыток,— беззлобно произнес Курычев и, перевернувшись на спину, уставился в низкий — рукой достанешь — потолок.

На Север Курычев приехал с откровенной целью — заработать. Заработать как можно больше и в самые короткие сроки — за год, за два, а лучше всего за один сезон.

Поначалу, три месяца назад, он устроился на малый рыболовный сейнер, готовившийся, как и другие суда в порту, к предстоящей навигации. Там Петро что-то чистил, что-то красил, что-то перетаскивал, а между делом расспрашивал бывалых рыбаков о промысловых заработках. Сравнивая их с теми, какие существовали на его родной Вятщине, затаенно радовался будущему богатству. Но вскоре его радости пришел конец. Он прослышал о зверобоях, которые зарабатывали на промысле еще больше, и пришел в величайшее отчаяние от того, что промахнулся, не к зверобоям попал, а к рыбакам. Промучившись две ночи без сна, он принял решение во что бы то ни стало проникнуть на зверобойный сейнер. Великая цель рождает великую энергию. Петро бросился к начальнику базы Воронину, но тот и слова не дал произнести из заранее приготовленной пылкой речи: команды на зверобойных сейнерах уже были укомплектованы. Тогда Петро нанес визит всем трем капитанам и тоже безрезультатно.

И представился Курычеву зверобойный отряд некой неприступной крепостью, обнесенной высоченной каменной стеной, обкопанной глубоким рвом с водой и охраняемой вооруженной до зубов стражей. Как попасть в подобную крепость без армии и специальных приспособлений?

От душевных мук и непривычного умственного напряжения лишенное растительности розовощекое лицо Курычева побледнело, осунулось, а в мутных воловьих глазах появился некий осмысленный блеск. Как все-таки попасть в неприступную крепость? Наверно, только хитростью. К ней прибегали и в седой древности. Был, например, деревянный пустотелый конь, в который для захвата цитадели засадили целый отряд вооруженных людей. Были всевозможные подкопы...

Но можно ли сделать подкоп на корабль, обшитый толстым железом и стоящий к тому же на воде далеко от берега? Пораскинув мозгами, Петро решил: ради великой цели, которую он поставил перед собой, можно совершить и более тяжкий подвиг.

Итак, за дело! С капитанами Петро перестал знаться. Зато завел обширные знакомства с рядовыми зверобоями. С одним языком почешет, другому пол-литра поставит, третьему червонец взаймы даст — денежки у него завсегда водились. Однако уже через неделю Петро перестал распыляться в своих щедротах, а излил их все на одно лицо, на мурманского бича Ваську Филина. Кормил-поил его, исполнял всякое желание, и кончилось это тем, что Филин в один прекрасный день заявился к Тучкову и положил на стол рапорт, чтобы его списали с сейнера, а вместо него взяли Петра Курычева, именно Курычева, а не кого-нибудь другого, иначе Филин сам останется на судне. Тучков пожал плечами и подписал сей хитроумный рапорт.

Как опутал Петро Филина, никто толком не знал. Догадывались только: в копеечку влетело ему место на зверобойном сейнере, ибо ко всему прочему Петру пришлось покупать для Филина еще и билет до Мурманска, куда тот убрался снова наниматься, выплачивать подорожные, суточные.

И вот теперь Курычев лежит, раскинувшись, на спине, на своей койке во втором ярусе, таращит опухшие со сна воловьи глаза в потолок и, наморщив лоб, размышляет о чем-то трудном. Может, о том, оправдаются ли к осени его затраты? А если оправдаются, то какой принесут процент?

Вдруг он встрепенулся и, повернувшись на брюхо и свесив вниз голову, позвал Глушкова:

—    Коль, а Коль!

—    Чего тебе?

—    Скажи по правде, сколько ты летось заробил?

—    Не помню, — лениво отвечал Глушков.

—    Как не упомнишь? — загорячился Курычев. — Ты же в свои руки получал!

—    В свои-то оно в свои, да, недолго в них держал.

—    Ну, а все-таки, сколько?

—    Вот пристал, банный лист! Не в один прием я получал. Первый раз, когда мы только что воротились, мне полкуска отвалили.

—    Сколько это?

—    Темный ты человек, Петро. Полтыщи, значит.

—    Да ну?!

—    Что «да ну»? — рассердился Глушков. — Едва хватило прибытие отметить.

—    Рехнулся, ухарь-купец!

—    На Севере говорят: сто километров — не расстояние, сто граммов — не водка, сто рублей — не деньги и столетняя женщина еще не старуха. Слышал — сто рублей — не деньги? Так отчего бы и полкуска не пустить по ветру?

—    Ну ладно. А еще чего-нибудь получал? — допытывался Петр про свое.

—    А то как же? Просадил наличность и сразу же по знакомой дорожке в бухгалтерию. А бабенки там, ек-ковалек, дошлые. Хоть и закармливаю их с каждой получки конфетами да пряниками, а без шума ни одной копейки не выдадут. Завидели меня — гвалт подняли, руками замахали, заорали в голос: не давать ему на руки, не давать! А бухгалтерша, тоже баба, принялась пытать меня, есть ли на свете родные. Это чтобы переслать деньги моему пахану. А тот, чтобы их в чулок — и в подполье! Нет уж, шиш на постном масле!..

Рассказывал Глушков чрезвычайно темпераментно и бурно. В горле у него что-то клокотало, а во рту словно сухой горох перекатывался. Создавалось впечатление: одновременно разговаривают пять или шесть человек, причем все на повышенных тонах. А говорил он один — настоящий Базар-Вокзал, как его частенько кликали в кубрике.

—    Шиш на постном масле! Нет никого в живых!

Разгоряченный собственными воспоминаниями, он сел на кровати и, открыв в улыбке крепкие зубы, яростно замотал из стороны в сторону кудлатой головой, изображая, как он отрекался от родственников там, в бухгалтерии:

—    Никого в живых!

И по блаженной улыбке, раздвинувшей вширь его острое веснушчатое лицо, и по веселому воодушевлению, с каким он предавался воспоминаниям, можно было догадаться, как тогда ему приятна и радостна была забота совершенно посторонних людей о его материальном благополучии.

—    Дали все-таки на руки-то?

—    Не-е. По почте переслали.

—    Отцу?!

—    Мне же самому. До востребования.

—    И много перевели?

—    Пальто мое видел? Ратиновое на стеганом подкладе? А костюм? А корочки английские? А итальянскую болонью? А шведский свитер с оленями на груди? Все на них купил. И обмыть хватило.

—    Значит, еще с тыщу перевели?

—    Вот пристал, липучка.

—    И все эти немыслимые деньги за одно лето загреб?

—    За две недели.

—    Как за две недели? Ври больше!

—    А вот так. В прошлом году возле Каменных островов белухи шло видимо-невидимо. Мы чуть ли не в первый же день подряд загнали три косяка — голов, может, по тридцать. А потом как ахнули юрово в двести пятьдесят голов — и вот тебе сразу и план и сверх плана! По времени могли еще столько же добыть, но уже не было никакого интересу. Даже еще бросили на берегу десятка два забитых зверей. —    Это почему интересу не было? Почему добычу-то бросили? — заволновался Курычев. —    Расчет, Петро, тут слишком хитроумный. Не знаю, поймешь ли? —    Чего там, давай, давай... —    Сделали мы, скажем, только один план, из тютельки в тютельку, нам выплачивают полный оклад плюс двадцать процентов премиальных. Понятно? —    Чего тут не понять-то? —    Хорошо. Пойдем дальше... План мы не только выполнили, но и перевыполнили на один процент. За это нам прибавляют еще два процента премиальных. И так — за один сверхплановый процент добычи — два процента премиальных — продолжается до тех пор, пока мы не выполним план до двадцати процентов. И тут — стоп! Сколько ни коси нового зверя, премиальных не прибудет. Заморожены. Приплачивают лишь за самую добычу. Но это сущие гроши. И уродоваться за них уже никому неохота. Это раз, Петро. А два — вперед надо заглядывать, о будущем загадывать. Уже замечено: на сколько нынче план перевыполнишь, на столько в следующем сезоне его повысят. Мы вот в прошлом году в азарте головы потеряли. План у нас был по сто тридцать тонн на сейнер, набили двести пятьдесят. Сто девяносто два процента плана дали. Получили, конечно, ничуть не больше, чем если бы остановились на ста двадцати процентах. Зато на шею себе заробили: нынче план уже не сто тридцать тонн, а двести пятьдесят. Вот так-то! Знатье бы, дак треть добычи за борт вывалить.

—    Безмозглые дурни! — Вдруг заорал во втором ярусе Петро, подброшенный неведомой силой до самого потолка.— Из-за вас нынче и план не выполним, без заработка останемся, чучела гороховые!

—    Заткни фонтан!

—    Сам заткнись, чучело... Хорошо еще, капитан у нас не такой пустоголовый, как прочие. Не захотел к материковому берегу идти, уперся, как бык, на месте, и никто его сшевельнуть не смог. У островов, сам говоришь, белухи видимо-невидимо. Может, и осилим там план. Молодец наш капитан!

—    Для кого молодец, а для кого подлец... На тех судах тоже люди. И заметь, нисколько не хуже нас с тобой и тоже хотят кушать.

—    А мне до тех людей нет дела.

—    Тебя еще жареный петух не кусал. Вот как укусит, враз до всех людей появится дело.

—    Не учи ученого. Скажи лучше, выполним мы план или не выполним?

—    Я тебе что, бог Саваоф или пророк какой?

—    Без трех кусков я на берег не сойду.

—    Тогда тебе придется и зимовать в море.

—    А я так думаю,— вдруг вмешался в разговор Лексеич.— Заработаем мы не больше, чем на берегу.

—    Пессимист ты, дядя.

—    Какой есть, весь тут.

—    Коли в заработок не веришь, зачем же в море тащишься?

—    А мне не до жиру, быть бы живу. Семья-то сам — восемь.

—    Ого! Ничего себе! Сколько же это, выходит, ребятни-то у тебя?

—    Шестеро. Но и седьмого знаю, где взять.

—    Неужто еще знаешь? Который же тебе тогда год?

—    Сорок шестой.

—    Заливай!

—    Ей-бо.

—    Ну и ну! А на вид все семьдесят пять. Сбрей ты свою одуван-чиковую бороду, только в обман вводит.

—    Жалко. Привык.

—    А на берегу-то ты кем был? — полюбопытствовал Глушков.

—    Много у меня специальностей, а главная — по дереву. Краснодеревщик я,— с гордостью произнес Лексеич, бережно поглаживая рукой лежавшую на коленях игрушку.

—    А ну-ка покаж, что у тебя там из полена получилось.— протянул руку Петр.— Может, набрехал все про себя.

Лексеич привстал с табуретки и подал Курычеву поделку. Курычев, то приближая кораблик к глазам, то отодвигая в вытянутой руке, осмотрел его со всех сторон, ощупал, обнюхал, и, наконец, воскликнул с неприкрытым изумлением:

—    Да это же наш «Борей»! Как есть он! И рубка, и мачта, и мостик, и даже капитан на мостике. Да ты и в самом деле о семи пядей во лбу! Послушай-ка, Лексеич. Продай мне эту игрушку. В цене не постою".. Когда заведу свой дом, в красный угол поставлю. Пусть напоминает, что и я когда-то по морям плавал.

—    Вот так всегда,— грустно улыбнулся Лексеич.— Что бы ни сделал, сразу слышишь со всех сторон: продай да продай, сколько стоит...

—    А на Севере как ты очутился? — допытывался Глушков.

—    Собственной волей, собственной волей.

—    А ежели поконкретней?

—    Можно поконкретнее. Вишь, я, как говорится, на все руки мастер. За какое дело не возьмусь — сразу, не сразу, но покорится мне. Валенки скатать, одежку сшить, шапку смастерить — все первым сортом выходит. Ну, да у меня есть на кого работать: мал мала меньше. Сам-то я в великой бедности вырос. Тринадцать нас у батьки было. До школы по зимам на печи сидели: обуток не имелось. Иной раз так захочется дохнуть свежим снежком, не вытерпишь, привяжешь к ногам по березовому венику — и вон из избы. На радостях всю деревню обежишь. Вот так сам рос. Может, оттого и жалею своих-то. Обуваю-одеваю лучше лучшего. У старшей, говорят, редкостные способности к музыке. Пианино запросила. Справил пианино... Дак как я на Север попал?.. Как тебе сказать?.. Случилось мне однажды в нашем городе в шерстобитную мастерскую заглянуть... Двух овечек держал — барана да ярочку,— шерсти настриг с них и вот пришел взбить ее, чтобы потом валенок накатать на свою ораву. Но не тут-то было. Очередь на год вперед расписана. Сегодня шерсть сдашь, через год получишь в готовом виде. Не с руки мне это. Но пока в мастерской толкался, успел разглядеть, что это за машина такая шерстобитка. Ничего особенного вроде: мотор, привод, барабан со стальными пальцами. И самому, пожалуй, можно смастерить. И черт дернул: смастерил! Себе взбил шерсть, еще двум-трем-знакомцам. Соседи донесли. Недозволенный промысел, и под корень меня. Дочерино пианино, телевизор, шкафы, стулья — все описали. Да еще через газету ославили на весь город. И вот я тута...

Только Лексеич успел закончить свой рассказ, как в кубрике, сотрясая переборки, заревел со страшной силой ревун.

— Вот он пошел, зверь-от! — заорал с выпученными глазами Петро.

А в следующий миг — еще и ревун не смолк — в кубрике уже никого не было. Словно ветром всех выдуло.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ