XI

Дождались!

Взревел ревун! Завыл, сотрясая переборки отсеков: — «У-а-а, у-а-а, у-а-а!»

Глас у него был металлически-резкий, пронзительный, точно предназначенный для того, чтобы будить мертвых, поднимать на страшный суд. А у живых от него по коже пробегали холодные мурашки.

Однако на этот раз крик ревуна прозвучал для зверобоев как сигнал к долгожданному празднику.

Семь суток они стоят у Каменных островов, вахтенные в «вороньем гнезде», и на берегу все глаза проглядели на море, но там — ни фонтанчика, ни хребтины белоспинной, синь да гладь, убелявшаяся при малом ветерке кружевными кокошниками.

Семь суток, ежели они отсчитываются от года или хотя бы полугода — не такой уж и великий срок, всего-то неделя, но те же семь суток, если они попусту вылетают из отпущенного на дело единственного месяца,— это уже не неделя, а четвертая часть промыслового сезона.

Еще через три недели радиостанция с Диксона передаст — всем, всем, всем! — в связи с наступлением холодов и подвижкой полярных льдов навигация в Карском море прекращается, судам надлежит немедленно убираться в свои порты. А что такое три недели — раз плюнуть!

Да тут еще судовой радист, связывающийся по рации каждый день с флагманом, то бишь с «Баргузином», растравляет своими сообщениями. Оказывается, Шадрин уломал все-таки тех двух капитанов, объединились они, выставили возле Убойной один двор длиною в несколько километров и уже загнали три косяка, два незначительных, голов по двадцать пять — тридцать, а последний внушительный — голов под полтораста. Считай, один план на двоих уже в кармане. Могут и время торопить, чтобы побыстрее смотаться домой, не то что борейцы, которые рады прибить его к вечности гвоздями...

Худо, худо на «Борее». Люди замкнулись всяк в себе, поугрюмели. 8 кубрике, отдаленном от начальственных служб трапами и коридорами, роптали вслух.

—    Дурак наш капитан! — подергивая кошачьими усами, шипел боцман Гомезо, который в последние дни вдруг зачастил к матросам.— Силой его тянули на Убойную! Арканом! И жребий туда же указывал. Так нет — уперся лбом в стенку, и ни с места. Сейчас бы тоже с половиной плана были. Дур-рак! — повторял он, боязливо оглядываясь на входную дверь.

Однако больше всех упал духом Петро. Ни в какие заработки он уже не верил. В нем даже угас интерес к самой жизни. Не жил он теперь, а существовал. Отстоит в одичалой замкнутости вахту — и сразу спать. Проспит восемь часов, поднимется вверх в салон, погремит мощными жвалами — и снова в кубрик, на боковую. Лишенное растительности лицо раздуло, словно резиновый мяч,— глаз не видно, мерцают какие-то щелочки.

Закутываясь с головой в одеяло, он всякий раз бросал в пространство одну и ту же фразу:

—    Ежели денег не заработаю, так хоть будку наем!

И вот дождались — во всех закоулках, во всех отделениях сейнера, куда может заползти живая душа, орет-надрывается ревун: «У-а-а, у-а-а, у-а-аЬ>

Ори громче! Не жалей металлических легких!

Буди живых и мертвых! Поднимай всех наверх!

Реви, не замолкай! От твоего вселенского голоса оживает в отчаявшихся сердцах великая надежда!

Ревун еще сотрясал переборки, когда в кубрике уже все были на ногах. Петро выбросился из кровати вниз головой.

—    Полундра! — кричал он на лету.— Зверь идет!

Желто и мутно светила под запыленным плафоном электрическая лампочка, а иллюминатор в потолке был темен, словно кто прикрыл его сверху мокрой тряпкой.

В тесноте, в толчее, в суматохе, все перемешалось — руки, ноги, сапоги, портянки, ватники, шапки... Говорят, быстрее всех одевается солдат. Куда там солдату перед полярным зверобоем, если его призывает наверх ревун. Не прошло и минуты, а может, и того меньше, как затрещали под напором плеч косяки, застучали-заходили ходуном под тяжелыми бахилами ступеньки трапов...

У одного ватник надет на голое тело, у другого сапоги натянуты без портянок или даже не на ту ногу. Но это все ерунда — зверь идет!

Петро выскочил на палубу и остолбенел в недоумении — куда он попал? Вокруг белая тьма — ни зги не видно. Вытяни перед собой руку и запястья не разглядишь. Весь сейнер потонул, словно в вате, в белой непроницаемой мгле, в тумане, и туман такой густой — хоть топором руби.

Тотчас лицо и руки Петра покрылись прохладными щекотными бусинками влаги.

Стены рубки, борта, ванты, мачта — все предметы на палубе, которых он касался, пробираясь ощупью, на голоса, в корму, тоже были усыпаны холодными каплями, хотя дождя и не слышно было. «Туман оседает»,— догадался Петро.

Вдруг он учуял: за бортом во мгле кто-то таинственный двигался, пыхтел, шлепал ластами, позванивал драгоценными подвесками. И оттого, что неизвестное чудовище — белуха, кит или другое чудо-юдо — баловалось совсем рядом, под бортом, Петру даже жутко стало. И вдобавок ко всему от чудовища тянуло адским холодом!

«Пошел, наконец, зверь и надо же пасть такому туману!» — отодвинувшись дальше от борта, с тоской подумал Петро; он все еще не мог взять в толк, зачем их выдернули из кроватей.

Но в эту минуту откуда-то сверху, верно, с капитанского мостика, окутанного, как и прочие части сейнера, толстым непроглядным туманом, раздался усиленный рупором голос капитана:

—    Товарищи, прошу соблюдать спокойствие. С полуночной стороны натянуло туман, а вместе с ним и льды. Льды грозят смять двор. Его надо немедленно выбрать и поднять на борт. Приказываю занять свои-места в вельботах.

Теперь только Петро и уразумел, что за бортом в воде плещутся не игривые белухи, а неодушевленные льдины, глыбастые, колючие. Они-то и позванивают стеклянным звоном. Они-то и дышат черным холодом.

От разочарования у Петра заныло под ложечкой.

«Все! — в отчаянии думал.— Пропали! Теперь и надеяться не на что. Эти страшные льды надвинутся на двор, и сетей как не бывало — сомнут, истерзают, размочалят в клочья, хоть и связаны они из капроновых шнуров в палец толщиной».

И Петру нестерпимо захотелось обратно в кубрик, в свою постель во втором ярусе, где каждый бугорок, каждая вмятина были знакомы и привычны его бокам. Ах, забраться бы в постель, засунуть голову под подушку, сверху одеяло натянуть, уши заткнуть пальцами — и тебе ни звона льдин, ни голоса капитанского, ни тумана мокрого.

Да и впопыхах не оделся он как следует. Стеганка напялена на нательную рубаху, непросохшие портянки намотаны на голые ноги, без носков. Зверя в таком состоянии еще можно было бы загонять, зверь вознаградил бы за все страдания, а выбирать из ледяной воды пустые сети — это уж извини-подвинься. К тому же правый сапог нынче отчего-то жмет...

Петро нагнулся и потрогал рукой носок сапога.

—    Вот ведь зараза! — выругался он.— Чужой напялил.

И копившаяся в нем ненависть будто пробку вышибла. Заорал в. туман:

—    Сволочи! Кто сапог спер?

—    Ах, это твой,— откликнулся рядом голос Лексеича.— А ты, значит, мой надел. Ну, ничего, потом разменяемся.

—    Не потом, а теперь же, сей минут! — дрожа от ненависти кричал Петро. Он выкинул вперед руку, нашарил в тумане Лексеича и рванул его к себе на грудь.— Сей минут, говорю, снимай, сволочь!

—    Чичас, чичас,— заторопился Лексеич.

С сапогом в руках Петро стал ощупью пробираться в кубрик. Где-то рядом звал Глушков, но Петро и не подумал откликнуться. В кубрике, при электрическом свете, он неторопливо переобулся, не позабыл теперь и носки натянуть, под стеганку надел еще три рубахи и лишь после этого счел возможным воротиться на палубу. Там его уже кричали со всех сторон.

—    Да тута я,— раздраженно отозвался он.— Чего надрываетесь? Сапог уж нельзя переобуть...

—    А ну-ка давай немедленно в шлюпку! — гневно прикрикнул на него капитан.— А то вплавь заставлю до берега добираться!

Близ воды туман был еще гуще. Когда втроем — Петро, Глушков и моторист — устроились в вельботе, то сразу же потеряли друг друга из виду. Рядом шевелились, громко вздыхали, дышали холодом страшные льдины. Они были точно живые. Вельбот вели на самых малых оборотах. Глушков во весь рост стоял на треугольной площадке в носу и длинным шестом ощупывал впереди путь — так слепые ощупывают дорогу палочкой. Изредка он орал своим сиплым заполошным голосом: «Стой!» — и тогда моторист совсем выключал мотор. Глушков отталкивал шестом невидимую льдину, и вельбот двигался осторожно дальше.

Была опасность закружиться вокруг льдин, проскочить мимо двора, даже мимо берега, уйти в открытое море. Чем черт не шутит в такую погодушку! Когда собственной руки не видишь, можно и на полюс случайно забраться... Однако, слава богу, все обошлось благополучно, не проскочили сеть, наехали на нее.

Перебирая руками за верхнюю подбору, Глушков подтянул вельбот к концу двора, туда, где стоял на привязи загруженный сетями перекрытия развалистый карбас. Раз-два — карбас отвязан и взят на буксир.

На сейнере то и дело тревожно басил гудок и без умолку трезвонил судовой колокол.

Сети из карбаса были подняты на палубу, и вельбот с буксиром снова вернулись ко двору. Теперь надо было выбрать сеть из воды, и много ли мало ли прошло времени, и эта работа тоже была провернута. Мокрые сети горой лежали в карбасе, рядом громоздились якоря, вытащенные со дна морского, мешались под ногами надутые резиновые кухтыли.

И как раз в этот момент сквозь туман проглянули три желтых косматых диска, слегка сцепленных между собой — три солнца: два ложных и одно настоящее, называемое в народе необыкновенно чудесно: солнце с ушами, или еще — солнце в рукавицах.

В тот же миг с полуденной стороны потянул слабенький теплый ветерок. Туман вокруг сейнера зашевелился, задвигался, стал расслаиваться на отдельные пряди, вытягивающиеся по направлению ветра.

И солнце вскоре потеряло свои уши. Три диска сдвинулись в один. Близ него сверкнул пронзительно голубой кусочек неба, и сразу же в проран хлынули золотым ливнем солнечные лучи. А еще через минуту вырвалось на волю и самое солнце.

Весь сейнер — и палуба, и борта, и стены рубки — был осыпан крупными каплями, точно судно только вышло из-под дождя. Капли зажглись на солнце белым холодным пламенем.

Мимо тащились желтовато-белые пряди тумана. С каждой секундой они становились все тоньше и тоньше, пока, наконец, не растворились в воздухе, не растаяли совсем. И враз открылись глазу и крутые глинистые, в заснеженных морщинах берега острова, и бархатисто-синяя гладь моря, и разбросанные по ней тут и там сверкающие льдины. На солнце они горели зеленым светом — словно гигантские изумруды, и уже не внушали никакого страха. Не то что в тумане, когда мнилось — надвинулось целое поле льдов, способное затереть, раздавить сейнер.

И вот уже другое кажется: не было никакого белого мрака, приснился он... Лишь в береговых ложбинках, защищенных от ветра, клубились крохотные белые облачка.

Внизу, под палубой, заработала машина. Прогремела цепь — подняли со дна якорь. Судно сорвалось с места и полетело куда-то на восток.

И на пути ему еще долго попадались покачивающиеся ледяные сооружения. Некоторые походили на средневековые замки, другие — на дворцы, третьи — на православные храмы, увенчанные множеством луковиц. В замках, дворцах и храмах были промыты водой проходы, ниши, целые залы, и во всех них сверкали зеленые, голубые, золотистые огни.

А последняя льдина, встреченная на пути, напоминала спящего гигантского льва, положившего лохматую голову на передние лапы.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ