XII

Тучков уже несколько дней раздумывал — не сняться ли ему с острова, не перебраться ли к материковому берегу, где, судя по сообщениям с «Баргузина», проходило не по одному косяку в сутки.

Только к Убойной он не пойдет, не доставит этой радости Шадрину, а пойдет к другой тундровой речке, к Моржовой. В море она впадает милей на двадцать восточнее Убойной. И если он там выставит свой двор, то ни один зверь, двигающийся к Убойной, не минует его. К тому же в устье Моржовой стоит изба. Зимовщик обитает. Живая душа. Может, он подскажет что-нибудь насчет белухи.

Так в течение нескольких дней размышлял Тучков. Но стоило ему представить реакцию Шадрина, капитанов-соперников, да и собственной матросни — ага, мол, за ум взялся, одумался, давно пора,— как тут же гнал прочь мысли о Моржовой и внушал себе: надо подождать, подождать. Прошлым летом белуха валом валила возле острова и нынче покатит. Только надо набраться терпения и ждать.

Обрушившийся, как снег на голову, туман, помог принять решение.

Весь двор теперь был в карбасе. Карбас — на борту. Вельботы — тоже. Разводи пары и лети, куда хочешь. И получается: вроде как бы не своей волей снялся с места, а непогодушка заставила.

Сейнер шел пока еще на виду у острова. Капитан вынул из стенного шкафа свернутую в трубку морскую карту, развернул ее на штурманском столике, прижав углы железными шайбочками, и стал внимательно изучать. По бледно-голубому простору карты там и сям рассыпались серые с изломанными краями пятна — острова, острова. Великое множество островов, больших и малых.

«Да что мы все время жмемся к материку, точно слепые щенки к матери! — мысль капитана заработала вспять.— А не поискать ли зверя у других островов. В прошлом году к Каменным я ведь тоже шел наобум».

Нет, не хотелось Тучкову признавать себя побежденным. А как иначе расценят капитаны-соперники его приход к материковому берегу, пускай даже не к речке Убойной, а к другой, к Моржовой,— не выдержал характера, просчитался. Только так.

Решительно махнув остро отточенным карандашом, Тучков проложил на карте новый курс — на северо-восток, к острову Расторгуева.

И побежал кораблик по неоглядному морю студеному. Возле носа взбились белопенные усы. За кормой широкая полоса распаханной клокочущей воды вытянулась.

Пустынно северное море вдали от берегов — не всплеснет рыбка, не взметнется седым ковылем белуший фонтан, не вынырнет под бортом глянцевито-черная голова тюленя, не прокричит над мачтой желтоклювая чайка.

Заполдень прибежали к острову. Посбавив ход, обошли его близ северного берега, всю воду окрест обшарили глазами, зверя не углядели.

Капитан дальше на восток курс прокладывает — в шхеры Минина. Островов там — считать не пересчитать... Помешался на островном лове.

Ночь надвинулась. Солнце огнеперой уткой село на воду. Село, сняло с себя лучистый венец и наподобие месяца не только не прогревало воздух, а, напротив, как бы холодило его. Сейнер вошел в шхеры. Справа — островок, слева — островок. Между ними узенький пролив.

Капитан включил эхолот и, отстранив вахтенного матроса, сам встал к штурвалу.

Поперечные молнии отбивали на шкале эхолота малые глубины: пятнадцать, двадцать метров...

«Будь я проклят, если не найду тут белуху,— горячил себя Тучков,— Невелика заслуга бить ее на испытанных местах, на которых деды еще промышляли... А я разыщу, открою новые пастбища, да такие богатые, что следующим летом все на них сбегутся — и наши и архангельцы».

Тучков на среднем ходу провел сейнер мимо двух малых островков и сразу же открылся третий, выгнутый огромной подковой с кремнистыми шипами на концах и посредине. Таким он некогда увиделся и штурману Минину, и штурман нарек его Подковой.

Внутри каменной подковы стекленела обширная бухта-лагуна. Тучков осторожно завел в нее свой сейнер.

«А что если я наткнусь здесь на целое юрово,— тешил он себя несбыточной надеждой.— В тыщу голов! Действительно, это будет уже не косяк, а именно юрово. Нечто огромное, несметное, единое, как туча... Горловина в бухте неширокая, перекрою ее сетями, хватит, поди сетей, а потом черпай неводом, сколь хошь. Тыща голов — ого-го-го! На весь отряд план. Конечно, и Рукавишникова с Семячковым кликну, пусть прилетают, пусть тоже черпают, не для одного себя перекрыл зверя».

Над морем загустела дремотная синяя сумеречь. На востоке нежарко тлел краешек закатившегося за горизонт солнышка. Через секунду-другую оно снова поползет вверх. Самая середина ночи. Но на «Борее» еще ни один человек не сомкнул глаз. И вахтенные и свободные от вахты торчат наверху — кто на палубе, кто на открылках мостика.

Люди пялили глаза на незнакомые земли, с опаской оглядывали стоячие сумрачные воды, однако даже и те, кто шел на зверя впервые, чуяли — белухи в этих местах не встретить. Берега на островах хоть и низкие, почти вровень с морем, но обрывистые, и воды под ними пригублые, никаких приплесов, близ которых так любит пастись зверь.

Описав крутую дугу вдоль внутренних краев подковы, сейнер выскочил из мертвой бухты и снова полетел дальше на восток. И снова и справа и слева замелькали острова, острова, острова. Причудливо изогнутые, плоские, голые, усыпанные выветренным щебнистым камнем, меж которым редко-редко щетинилась желтая травка.

А у Тучкова опять разыгралось воображение. Нет, не о белухе. О белухе он старался больше не думать. Теперь мерещилось ему другое. Мерещилось — все эти острова никем не открыты, не обследованы, не занесены на карту, и он, Тучков, первым из людей только что обнаружил их в морской пустыне. Обнаружил и на радостях ему не терпится объять свое открытие единым взглядом. Вон их сколько тут, островов. Десятки, сотни! И ни один еще не отражался в зрачках человеческих. Ни один не имеет названия. И Тучков по праву первооткрывателя сейчас волей давать им любые имена.

Ладно, Подкова пусть и останется Подковой. Выгнув этот остров скобой, сам бог велел наречь его именно так. А над другими названиями надо поломать голову. Прежде всего капитан увековечит всех членов своей бесстрашной команды. С какой строгостью он отбирал их из сотен и тысяч желающих отправиться в легендарный поход к неведомым землям. Поистине лучшие из лучших у него на борту. С каким терпением и упорством готовились они многие годы к рискованному плаванию и как мужественно ведут себя теперь при встречах с грозной опасностью — положительно каждый достоин того, чтобы его имя носил один из вновь найденных островов. Сам же пожинать лавры капитан тут не собирается. Ни к чему. Он слишком скромен для этого. Потом уже, когда через несколько лет он с триумфом вернется на родину. Академия наук и географическое общество, возможно, присвоят его имя всей группе новых островов — шхеры Тучкова... Это куда ни шло. Из других рук принять лавровый венок никогда не зазорно.

...В полуночных сумерках по правому борту проплывал редкостный остров. Тут и там на нем произрастали каменные кусты, серые, высокие, с тяжелой прогнувшейся перистой листвой. От каменной растительности веяло каким-то инопланетным очарованием. И этому острову Тучкову захотелось дать имя. Как он его окрестит? Может быть, островом Людмилы, в честь своей любви?

Преграды влюбленному нету:
Смущенье и робость — вранье!
На всех перекрестках планеты
Напишет он имя ее...

Проклятие! Опять в голову лезет Людка, опять витает перед глазами ее змеиный образ! Когда же кончится это дьявольское навождение!

В продолжение пяти лет, себя не жалея, вытаптывал он, вытравлял, железом каленым выжигал всякую память о ней — ужели еще мало! Все это время он и домой не ездил, чтобы только ничего не знать, не слышать о ней, матери запретил упоминать в письмах Людкино имя, а ездил после завершения каждой навигации, осенью, в Крым, в Ялту, где с помощью своих северных капиталов занимался все тем же вытаптыванием и выжиганием — и пил горькую и женщин водил без разбора в номера «Ореанды»; в этой фешенебельной гостинице его знал каждый швейцар; порой для именитых гостей там не было места, а для Тучкова всегда находился самый лучший номер; в ночь-заполночь придет, кого угодно с собой приведет — всегда отопрут дверь, пропустят.

И, наконец, нынче весной он впервые почувствовал освобождение от своей горькой любви. И что же сделал? Тотчас поспешил известить об этом самое Людку. Пять лет не слал ей ни строчки, а тут написал целое письмо, этакое благородное и смиренное. Так и так, дорогая Людка, я тебя любил, а теперь разлюбил и радуюсь этому. Но все равно ты самая лучшая девушка на свете. Спасибо, что ты была, есть и будешь. Теперь, наверно, уже замужем, детей нарожала? А я все плаваю, плаваю и так далее.

После отправки письма прошло недели две. Однажды под утро Тучкова разбудила в его капитанской каюте Марья Платоновна, кок. Обычно хмурое невеселое лицо ее раскрылось в непонятной улыбке, а прокуренный надтреснутый голос прозвучал по-женски мягко и таинственно:

—    Вставайте, Сергей Иванович. Там вас спрашивают.

—    Кто спрашивает?

—    Выберетесь из каюты и сами увидите.

По круглым стенкам иллюминаторов ломаными строчками бежали дождевые струи, в промозглой сырой каюте стоял ночной полумрак; первый летний дождичек, пролившийся неделю назад, вдруг затянулся в длительное ненастье... Кто бы это мог быть? Кого черт притащил по такой погоде да еще ни свет, ни заря — пяти часов нету?

Содрогаясь от холода, Тучков вылез из нагретой постели, торопливо натянул штаны, шинельку накинул на плечи и выскочил наружу.

Выскочил и покачнулся — будто в солнечное сплетение кто ударил, и сердце зашлось и голова темно закружилась... Внизу под сходнями по щиколотку в глинистой жиже стояла Людка. В правой руке — перехлестнутый ремнями небольшой желтый чемоданчик, в левой — облепленные грязью туфли. Белый плащ потемнел от воды, мокрые волосы прилипли к лицу. И, несмотря ни на что, не казалась она ни жалкой, ни несчастной, а, наоборот, казалась радостной и сильной. Серые глаза сияли, иссеченное дождем лицо горело, губы улыбались.

Как она сюда попала? С неба свалилась? Ах, сегодняшней ночью ведь ждали пароход. С ним и прибыла. А потом тащилась с пассажирской пристани по берегу, по грязи, к рыбацким причалам.

Придя в себя, Сергей скатился по сходням вниз. Всего-то намеревался выхватить из Людкиных рук ношу — туфли и чемодан, но она сама их выронила в грязь, а руки подняла — раскинула для объятий. И Сергей прижал ее к груди, милую, нежданную, промокшую насквозь.

—    Значит, ты меня разлюбил? — уткнувшись в его плечо, смеясь, быстро-быстро тараторила Людка.— Ну, молодец! Сильный характер. А я вот сколько ни стараюсь, все никак не могу тебя позабыть. И ни мужа у меня, ни детей. Одна. Все весточки от тебя ждала. Дождалась. Хоть и незваная — принимай. Где тут у тебя обогреться-обсушиться? А еще бы лучше, если бы сразу в гостиницу проводил. Есть, поди, в вашем городе гостиница. Если нет, я пропала.

—    В твоем распоряжении моя каюта.

—    В гостинице вас клопы заедят,— вмешалась Марья Платоновна. Она сошла на берег, чтобы поднять из грязи Людкины вещи. А на реке никакой нечисти — свежо, чисто и со всех сторон ветерком обдувает, дождичком обмывает. Нагрею я сейчас во всех котлах воды и вымоетесь, согреетесь не хуже, чем в русской баньке.

—    Ладно, уговорили. Да честно признаться, сил уже нет куда-нибудь тащиться.

Марья Платоновна обещание свое сдержала: нагрела во всех котлах воды. Там же, в камбузе, у горячей плиты Людка вымылась с головы до ног,— действительно, не хуже русской бани получилось,— переоделась во все сухое и прошла в каюту. Тучкову сказала: отдохну немножко, посплю, ибо ночью глаз сомкнуть не пришлось.

А что же Тучков? Оказывается, ничего-то он не вытравил, не вытоптал — все поле было зелено. Он слепо носился взад-вперед по палубе, и перед глазами у него плыл туман, и замирало сердце, и кружилась голова. Изредка останавливался перед своей каютой. Дверь была закрыта на запор и за ней было тихо. Спала.

Время остановилось. Казалось, не дождаться дня. Не вытерпел —вызвал до срока на сейнер механика Хренова и старпома Кудасова. Вывалил им кучу денег, велел накупить всякой всячины, а на обратном пути прихватить с собой и жен. (Что? На работу надо? Пусть отпросятся или выходной без содержания возьмут, он оплатит им этот день из своего кармана).

В десять часов утра «Борей» снялся со стоянки и направился к устью Полуя, в обское раздолье. Все матросы, кроме Лексеича, были отпущены на берег. Лексеич — за штурвалом. И младшим механикам тоже был предоставлен выходной, у машины внизу встал Хренов. В камбузе у раскаленной плиты колдовала над дымящимися кастрюлями помолодевшая Марья Платоновна. Со дня рождения корабля никогда еще здесь так вкусно не пахло.

Северным небесам, верно, тоже был угоден Людкин приезд — взвился ветерок, растащил серые обложные тучи, космато вспыхнуло солнце, и враз задымилась на островах, мимо которых пролетал сейнер, тяжелая влажная зелень.

Острова были низкие, едва возвышавшиеся над мутной обской водой. Поднятая судном волна перебегала их из конца в конец. На островах рос длиннолистый тальник. К одному из них Тучков подвел разбежавшийся сейнер и посадил носом на глинистый берег. Лексеич для надежности стащил с палубы швартов и замотал его вокруг кустов.

Женщины накрыли в салоне стол. Тучков подошел к дверям своей каюты и громко постучал:

—    Да,— тотчас веселым голосом откликнулась Людка.

—    Команда выстроена для парада. Надо принять.

—    Принять? А что? Могу и принять. Прикажи не расходиться. Сейчас выйду.

Через десять минут Людка появилась на палубе — чистая, свежая, отдохнувшая, с высохшими распущенными волосами. За пять лет ни капельки не изменилась. А если и изменилась, то любовным взглядом заметить это было нельзя. Не пополнела, не похудела, фигура по-прежнему девичья, только словно налилась некой таинственной женской силой.

—    Что за чудеса? Где мы? — с радостным изумлением воскликнула гостья, оглядываясь по сторонам.— И откуда солнышко взялось?

—    Специально в твою честь заказано.

—    А не много ли этой самой чести для меня?

—    Не беспокойся, в самый раз.

Когда гостья насмотрелась на зеленый остров и обские просторы, Сергей провел ее в салон, представил своим помощникам — Хренову и Кудасову, а потом и их женам: яркокрашеной, разодетой в пух и прах, с дымчатым песцовым палантином на зябких плечах Лилечке Хреновой и тусклой, серенькой, словно моль, и похожей чем-то на своего мужа-альбиноса Шуре Кудасовой... Это их стараниями на столе теперь негде было иголку воткнуть.

После первой рюмки женщины перестали приглядываться друг к другу, а мужчины и без приглядки знали, кто чего стоит, и вскоре в салоне, как и во всякой честной компании, вперемежку с разговорами зазвучали смех, шутки, прибаутки, а чуть попозже заиграла и песня...

Стремительно летит за столом время. Не успели оглянуться — вечер грядет. На острове зелень потемнела. Холодом потянуло. Комары заныли над ухом... На женских лицах румянец погас, бледность проступила. А Кудасов так поднабрался, что жена с трудом довела его до старпомовской каюты. Тучков предложил отдохнуть Лиле и Людке, и они тоже разбрелись по каютам.

Пора было возвращаться в город. Хренов сошел в машинное отделение и включил двигатель. Лексеич опять взялся за рогатки штурвала. Капитан дал задний ход, и нос сейнера легко и гладко, точно по маслу, сполз с глинистого берега.

В рубке капитану делать было больше нечего, и он спустился вниз. Заходил взад-вперед по палубе. Ах, какую глупость совершил он пять лет назад. Столько потерять времени. Теперь-то будет умнее — никуда не отпустит ее от себя.

Иллюминаторы в его каюте были задернуты шторками. Он подошел к двери, нажал на ручку, и дверь подалась.

Людка лежала с открытыми глазами. Поверх одеяла ослепительно сверкали ее плечи и руки. Улыбнувшись одними глазами, она приложила палец к губам. И Тучков закрыл дверь на запор.

Господи! Как высоко он парил! Какие ветры за облаками обжигали его лицо! И знойные и холодные — дыхание перехватывало, сердце заходилось!

В его ушах еще стоял шум заоблачного парения, когда он обнаружил, что судовой двигатель молчит, а сам сейнер стоит на месте. По палубе топотало множество ног — воротились оставленные на берегу матросы.

—    Людка! — позвал он девушку, уткнувшуюся горячим лицом ему в плечо.— Скажи, кто у тебя был первым. Это очень важно, скажи...

Людка в испуге отпрянула от его плеча и по ее побледневшему лицу пробежала страдальческая тень.

—    Не надо, Сережа. Прошу тебя, не надо.

—    Нет, надо! Раз уж спросил — надо!

—    Ты, значит, считаешь, что у меня и второй и третий был?

—    Меня интересует первый.

—    Умоляю, Сережа.

—    Это был тот лурик, который появился возле тебя, когда я ушел в первое плавание? Да?

—    Сережа, ты сам во всем виноват. Неужели ты не понимаешь? После кошмарного спектакля, который ты разыграл на вокзале, я в тот же день уехала из города. Уехала за тридевять земель. Очнулась — рядом он... Мне тогда все было безразлично.

—    Так и знал! Так и знал! — соскочив с кровати, схватился обеими руками за голову Тучков.— Кого бы угодно тебе простил, только не этого Рема... В первое плавание ушел... Во льды... В снега... А ты...

—    Я приехала не за тем, чтобы просить у тебя прощения,— потвердевшим голосом произнесла Людка.

—    Ах, неужели я тебя берег для этого мошенника. Помнишь, как однажды твои родители оставили меня ночевать в вашем доме, как под утро ты пришла ко мне и как мы мучились с тобой в обнимку до рассвета? А сколько было других случаев: на «Столбах» в одной избушке много раз спали, по Енисею в одной каюте плавали. Зачем я тебя тогда берег?

—    Не впадай в истерику. И еще раз повторяю: не за тем я приехала, чтобы просить у тебя прощения,— а потом, поднеся руку к лицу, посмотрела на часы и беспрекословным тоном добавила: — А теперь, пожалуйста, выйди и оставь меня одну.

Когда через полчаса вернулся он в каюту, кровать была застелена, а Людка стояла перед зеркалом, одетая по-дорожному, в плаще, в цветастой шелковой косынке,подвязанной под подбородком, и к ногам ее, как верный пес, жался перетянутый ремнями желтый чемодан.

—    Через полтора часа отправляется обратно пароход, на котором я сюда приплыла.

Он понял: отговаривать бесполезно.

—    Вольному воля.

...А сейнер между тем блуждал в шхерах. Сейчас он как раз проходил по узкому проливу между двумя одинаково бесплодными, усыпанными выветренным плитняком островками. Один назывался Циркуль, другой — Лекало... Островов было слишком много, штурман Минин устал придумывать им имена, иссякло воображение, в ход пошли названия предметов, попадающихся на глаза: циркуль, лекало, линейка, карандаш, резинка...

Поворачивая штурвал то вправо, то влево, Тучков беспрерывно поглядывал на разостланную по штурманскому столику карту и на эхолот.

Карта показывала в проливчике десятиметровую глубину. Против этой же цифры вспыхивала, потрескивая электрическими разрядами, белая молния на шкале эхолота. Шли на малом ходу.

Вдруг треск усилился, а белая молния резко поскакала вниз: девять, восемь, пять...

Рявкнув на вахтенного, чтобы тот хватался за штурвал, капитан прыгнул к машинному телеграфу, рывком перевел стрелку на «стоп». В машинном отделении мгновенно среагировали на сигнал, в ту же секунду остановили двигатель, но было уже поздно... Судно встряхнуло, и под днищем раздался зловещий скрежет. Вахтенного кинуло грудью на рогатки штурвала, капитана — на смотровое окно. Посыпались со звоном на мостик стекла.

А в сознании Тучкова подмигнул некий чертик: вот и сделал открытие! Подводную коргу нашел, не отмеченную на карте! Или она тебя нашла? Ну что же не бежишь во все лопатки застолбить открытие?

И тут же поднялась в груди дикая злоба на самого себя:

«Болван, идиот! Потерял всякую выдержку. Вместо того чтобы стоять на месте и терпеливо ждать своего часа, рыщешь попусту, уподобясь летучему голландцу, по морской пустыне. И если даже встретишь на бегу белуху, то как ты ее возьмешь голыми руками, без двора? И разве так трезвые капитаны водят суда по узким проливчикам, по этим мышиным лазам? С наметкой никого не поставил на носу, линь не приказал бросать. И поделом тебе!!! Поделом! Хорошо, если обшивка дала малую течь и сейнер можно будет угнать в порт своим ходом. А если хлещет, как из трубы? Спасательное судно вызывать надо. Сраму во всю жизнь не изжить. И о звере нечего больше и думать».

Люди — все как один — были на палубе. На лицах испуг и отчаяние: зверобой закончен и, не солоно хлебавши, надо убираться домой. Заглядывали за борт... Проливчик походил на реку. Вода в нем не стояла на месте, а бежала с востока на запад и бежала довольно быстро: возле форштевня с громким журчанием завивались черные усы. Тучков тоже слетал на палубу, высвободил прикрепленную к борту наметку — черно-белый полосатый шест длиною в десять метров, каждая полоса — метр, и выкинул ее с носа за борт; в воде скрылась всего лишь начальная черная полоса. Зато с кормы наметка едва доставала дна. Слава богу! Значит, винт жив!

Потом капитан разослал подчиненных — кого в машинное отделение, кого в матросский кубрик, кого в трюм — чтобы подняли повсюду слани и поискали, нет ли где течи. Вскоре посланные вернулись с сияющими лицами: течи не видно и не слышно.

Отлегло от сердца. И не чаял не гадал так легко отделаться! Теперь только дождаться приливной волны, судно само снимется с корги и можно дальше искать зверя.

Но ждать капитан был просто не в силах. Его колотило нетерпение. Он должен был своими глазами убедиться, что все в порядке.

—    Хренов,— позвал он стармеха.— Встань сам к машине и осторожненько дай задний ход. Может быть, стащим.

Несмотря на ЧП, Хренов не изменил своему правилу: появляться на палубе только при параде — в белоснежной сорочке и отутюженном костюме. Поэтому прежде чем направиться в машинное отделение, он сходил в свою каюту и переоделся в комбинезон.

Заработал двигатель. За кормой вспенилась, запузырилась, зарокотала вода, свиваясь в могучие жгуты. С мостика капитан крикнул толпящейся на палубе команде:

—    А ну-ка, братва, побегаем с борта на борт. Может, раскачаем корыто.

И братва, сбившись кучкой, забегала взад-вперед. Судно в самом деле слегка покачивалось с боку на бок, скрежетало днищем о камень.

А Тучков все кричал, молил с мостика:

—    Кучней, кучней, ребятушки!

За этой работой никто и не заметил, как с моря снялось солнце, отправившись в свой медлительный круговой полет по поднебесью, в воздухе растаяли крупинки ночного мрака, вокруг все посветлело... И почти в это же самое время с полуночной стороны подул свежий родниково-холодный ветерок. Он, как всадник, летел на приливной волне.

И люди вдруг ощутили под ногами некую мягкость. Палуба вдруг стала для них пухом. Оглянулись на берега — они уплывали вспять. И как единый вздох, вырвалось из всех уст: «Ура!»

Зверобои полагали: теперь-то капитан повернет обратно. Но он подозвал к себе Кудасова и, сдавая ему вахту, приказал идти прежним курсом на восток.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ