XIII

И все утро, держась близ материкового берега, сейнер летел на восток.

После ночных треволнений зверобои расползлись по своим норам и спали беспробудным сном. Не спали лишь вахтенные: старпом Кудасов на мостике, Петро у штурвала и Гриша Галямзинов в машинном отделении.

Кудасов не отнимал от глаз тяжелого морского бинокля, смотрел и по ходу судна вперед и в голомень — не взыграет ли где белой гладкой спиной зверь, не распустится ли ковыльной метелкой серебристый фонтан.

В материковую сторону он не глядел. Низкий тундровый берег, вытянутый по горизонту, как по ниточке,— ни бугорка, ни деревца, ни камня, ни кустика какого-нибудь, совершенно не за что глазу зацепиться — нагонял на помощника капитана тоску и уныние; а он обязан был любить эту бедную землю, как свою первородину, ибо вырос не где-нибудь, а в здешней тундре. Отец его был председателем поселкового Совета на Ямале. Поселки время от времени менялись, а должность отца до самой смерти оставалась неизменной, как и непременная обязанность: собственноручно мыть ненцев в бане, приучать их к мочалке и мылу.

Трудно давалась Мите Кудасову любовь к суровой родине. Свое чувство он должен был постоянно поддерживать мечтами о чуде — всемирном потеплении либо грандиозном географическом открытии. А также книжками. Слава богу, о Севере писали много. Писали с любовью и восторгом такие удивительные люди, как Нансен. Их книги Кудасов знал наизусть.

Но были у Кудасова по отношению к Северу и свои счеты.

Это темный Север обесцветил его волосы и кожу. По отцу и матери он был бы горячеглазым, смуглокожим, с буйной вороненой гривой на голове, а каким он стал? — бледноликим, пучеглазым ростком, вытянувшимся без света в подполье.

Это длящиеся чуть ли не круглый год железные северные зимы застудили его душу... Другие вечно о чем-то хлопочут, вечно чего-то ненасытно желают — то перемены мест, то повышения по работе, то обнову модную, а у него за всю жизнь — ни одного желания.

Вот что Кудасов унаследовал от своих родителей, так это их добросовестную исполнительность, умение целиком и полностью подчинить себя чужой воле. И эти качества в глазах начальства с гаком перекрывали все его недостатки. Во всяком случае, на службе его всегда ценили.

Впрочем, душевная вялость нисколько не мешала старшему помощнику трезвыми глазами смотреть на жизнь и довольно правильно оценивать те или иные явления. Оглядывая в бинокль пустынное, изравнявшееся, как стекло, море, старпом размышлял:

«Капитан порет горячку, выдержку потерял, гоняет попусту сейнер. А любой салага знает: белуха берется только выдержкой. Надо уметь ждать, и она сама припрется во двор.

И нельзя к капитану сунуться с советом или подсказкой — ни рядовому матросу, ни старшему помощнику. Во флоте торжествует принцип единоначалия, и лезть к вышестоящему чину с советом есть не что иное, как нарушение флотского устава. Как там сказано? Во главе судна стоит капитан и все его распоряжения подлежат беспрекословному выполнению.

Выходит, что бы капитан ни делал, он все делает правильно, так, как надо. Загнал судно на подводную скалу — надо! Гоняет его теперь вдоль Полярного круга — так требуется! И если по его милости команда останется без заработка, то это тоже будет продиктовано некоей высшей необходимостью. Поистине от самого господа бога дана власть капитану».

Берега между тем несколько повеселели — забугрились желтыми невысокими холмами. Из-за вершины вытянутого вдоль берега увала высунулись похожие на муравьиные кучи легкие коричневые сооружения. Их острые вершины увенчивались черными щетинистыми кисточками.

«Ненецкие чумы,— отметил Кудасов.— А черные кисточки — концы продымленных шестов, на которых держатся покрытия из шкур».

Капитан хоть и ничего не приказывал на этот счет, но старший помощник знал свое дело. Он прошел в рубку и, приблизив рот к раструбу переговорной трубы, отвесно уходящей вниз, в каюту капитана, изо всех сил дунул в нее. В каюте глухо прозвучала милицейская трель: труба там была заткнута пробкой со свистком. Подождав немного, Кудасов> дунул еще раз, и тотчас в ответ послышался недовольный голос Тучкова:

—    Чего там?

—    На берегу видно ненецкое летовье.

—    Ну и что?

—    Считал своим долгом доложить.

—    Ладно. Сейчас выйду.

Через минуту капитан был на мостике — всклоченный, с красно-припухшими веками, в измятом кителе,— спал, верно, не раздеваясь. Такое за ним прежде не замечалось. Значит, и его допекли неудачи. Он молча вытянул руку. И Кудасов торопливо снял через голову бинокль и вложил его в капитанскую длань.

Разглядывая берег, Тучков спросил:

—    Что они тут делают, на краю земли, эти аборигены?

—    Оленей на летние пастбища пригнали.

—    А ну-ка, что писал о них великий Нансен?

—    Великий Нансен ничего достойного внимания не писал о ненцах. А вот в середине прошлого века здесь побывал по заданию Императорской Академии наук гражданин Поляков из Петербурга, так он сделал прелюбопытнейшие наблюдения...

—    Ну-ка, ну-ка.

—    ...Полуостров Таймыр издревле населен ненцами-оленеводами,— словно читая по книге, начал Кудасов,— Они кочуют с оленьими стадами на значительные расстояния. Летом доходят до морских берегов, осенью откочевывают в леса в низовьях Енисея... А вот сейчас самое интересное... Ненец не может воздержаться от какой бы то ни было страсти, будь она физиологическая, растительная или нравственная. Страсть к водке — не единственный его порок. Женолюбив, повсюду возит с собой жену. Растрачивая быстро и непроизводительно все в благоприятных обстоятельствах приобретенное, он потом подолгу терпит нужду, голодает. При удачных уловах рыбы, при хорошем промысле зверя ненец пьет и ест до отвала и не двинется на дальнейший заработок, хотя бы этому благоприятствовали все внешние условия, до тех пор, пока не истощится весь его запас. Зато при недостатке жизненных средств он ищет всякого случая удовлетворить свой голод; ему нужно все скорее, сейчас, как бы это невыгодно ни отзывалось на нем впоследствии...

—    Довольно откровенно,— усмехнулся Тучков.— Сразу видно: из старинной книжки. Теперь уже так не пишут. Только несправедливо одному ненцу приписывать жажду обобрать природу вокруг себя как можно скорее, сейчас же... А разве мы не такие? И нам все мало, все подгоняем себя: скорее, скорее.

—    А знаешь, как мы в Салехарде лет двадцать назад на птицу охотились?

—    Как?

—    Без ружья даже, голыми руками. Выйдешь в тундру и шагаешь вдоль телеграфных столбов. А птицы над головой — черными тучами, солнца не видно. Особенно весной и осенью. Осенью еще больше, приплод добавляется. И где же в этакой тесноте телеграфный провод усмотреть? — бьются на лету одна за другой. А ты идешь от столба к столбу, подбираешь и — в мешок, в мешок. Бывало, с километр не пройдешь и уже с полной ношей!

—    Здорово! — подивился Тучков, но тотчас его мысль перескочила на другое.— В летовье мы сможем, наверно, по сходной цене свежим мяском разжиться.

—    А почему бы и нет? Тут все-таки край света, цены не должны быть высокие.

—    Белуху не нашли, хоть мяса свежего вдоволь поедим. Кстати, и о белухе расспросим. Охотятся ненцы на нее?

—    Охотятся.

—    Эх, жаль! Не прихватили из города бус стеклянных, безделушек копеечных! — дурашливо воскликнул капитан.— Совсем бы задарма наволокли мяса! Впрочем, бутылка спирта медицинского найдется. За такой бесценный дар ненец должен стада не пожалеть. Но мы народ не жадный, пяти-шести олешков хватит.

—    Пять-шесть олешков он и без ничего может отдать. Отец рассказывал: для разъездов по тундре у него была доха из медвежьей шкуры. А ненцы почитают медведя за священное животное... И вот приедет, бывало, в зимнее стойбище, захочет сбросить доху на снег, а ему не дают, тотчас подскакивают два или три ненца, подхватывают доху на руки и держат, покуда он сидит в чуме. А вздумай он что-нибудь купить у них — не продадут, даром силой всунут. С того, кто общается со священным зверем, ничего не положено брать.

—    А не вывернуть ли мне вверх шерстью овчинный полушубок? — рассмеялся Тучков.— Может, сойдет за медвежью шкуру?

—    В шкурах-то они разбираются.

—    Ну да ладно, сейчас сами все посмотрим. Бросай-ка якорь да буди команду. Хватит дрыхнуть. А мы с тобой на берег смотаемся.

—    Товарищ капитан! — позвал из рубки через раскрытую дверь штурвальный Курычев.

—    Слушаю,— обернулся Тучков.

—    Пожалуйста, возьмите меня с собой,— оторвав левую руку от штурвала и приложив ее к груди, умоляющим голосом пропел Петро.

—    А чего ты там потерял?

—    Тоже хочу что-нибудь купить!

—    Хэ! Купец нашелся!

—    Возьмите, товарищ капитан! А? Возьмете?

—    Ты же на вахте стоишь.

—    Как раз сейчас смена. Всего-то десять минут осталось.

—    Ну, коли так...

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ