XIX

Весь двор ходил ходуном: бурлил, вспухал, пузырился, кипел, точно под ним полыхал адский огонь.

И звери тоже вели себя будто в котле с кипятком: заныривали, выныривали, мелькая в воздухе то белой спиной, то похожим на бабочку хвостом, то вытянутой птичьей мордой, пыхтели и щебетали, выбрызгивая высокие фонтаны.

День так и не разгулялся. Низко над взлохмаченным морем тащились дымные водянистые облака, из них сеялся и сеялся микроскопический дождик.

Такой дождь не замечаешь, а побудешь под ним и — насквозь мокрый. На охотниках сухой нитки не было. Вымокли не только те, кто гонялся за зверем в вельботе или караулил его в карбасе, но и те, кто сейнер не покидал,— радист и штурман... Ну, эти-то ладно: на мостике торчали. А вот как умудрился отсыреть Валера-практикант, ни на секунду не выпускавший из рук штурвала под крышей, совсем было непонятно.

В ожидании, покуда звери успокоятся, охотники разложили на берегу костер. Разложили его под огромной, похожей на осьминога, кокориной. Натащили еще плавниковых бревен чуть не на целую избу. И жарко заполыхал огонь, трассирующими пулями полетели вверх искры, шипя и угасая при соприкосновении с водянистым небом.

И хотя через малый срок — только звери успокоятся — снова надо было садиться в лодки и носиться среди волн, охотники разболоклись и принялись сушить одежду. Прорезиненные робы расстелили вверх потемневшей от воды изнанкой прямо на песке, а остальные шмутки: телогрейки, рубахи, шапки, носки, чулки, портянки — или держали в руках или развесили на концах бревен, серединой лежащих в костре. От тряпок повалил пар, к горьковатому запаху дыма примешивался ядреный дух мужских испарений.

Но перед тем как разжечь костер, провернули еще одно немаловажное дело: доставили на сейнер упарившееся начальство. На ногах держался лишь Хренов, а остальных надо было подпирать с боков. Гомезо сорвался со штормтрапа в воду. Хорошо, на нем был полушубок, который, как парашют, распустился широкими полами по воде и на миг задержал парня на поверхности — успели за воротник схватить. А не полушубок — ушел бы колуном к рыбам.

В иное время то-то бы разговоров было о незадачливых парильщиках, все бы косточки перемыли — и в бане, бессовестные, не дали пожариться, и от работы увильнули, и в карман положат больше других, но сегодня, после столь удачного загона, говорить о постороннем, злословить никому не хотелось. В груди зверобоев еще не остыл недавний охотничий азарт, сердца были переполнены гордостью — вон какой косяк загнали, да еще в половину рук, с одним вельботом — как тут не гордиться! И потому хотелось говорить только об охоте, только о зверях, таких прекрасных и загадочных.

—    Николай! — позвал Лексеич, и в голосе матроса прозвучало признание за Глушковым особых заслуг в сегодняшней удаче: если бы не Глушков, до сих пор, наверно, торчали бы на мостике и обсуждали, что делать, а звери бы тем временем преспокойно ушли.— Николай,— ласково повторил Лексеич. — А ты видел, как белуха дитя на себе тащила?

—    Ну, как не видел? Видел,— лениво отозвался Глушков. Растянувшись на разогретом песке перед костром, он наслаждался всеобщим вниманием.

—    Дитя совсем маленькое, фиолетовое,— горячо продолжал Лексеич.— Должно быть, всего несколько часов назад на свет появилось. Я его сразу приметил, как только погнали стадо. Отстает и отстает от своих. Подумал еще — не смять бы вельботом. А в это время белуха и подняла его исподнизу. У меня карабин чуть из рук не вывалился — до того все чудно показалось... Как у нас, у людей.

—    Иногда они умнее людей бывают! — подхватил радист и за поддержкой тоже обратился к Глушкову.— Коль, а Коль, помнишь, как в прошлом году удрал из двора уже загнанный косяк?

—    Угу,— авторитетно подтвердил Глушков.

—    Загнали мы тогда голов сто, не меньше. И сидим вот так же на берегу у костра, обсыхаем, лясы точим, ждем, когда звери успокоятся. Случайно бросаю взгляд на море, а за лобовой стенкой, за пределами двора одна за другой воскрыляют над волнами гигантские белые птицы. Боже мой, да это же наши звери улепетывают во все лопатки, хвостами машут. Пробили сеть — и на волю! Падаем с капитаном в вельбот и туда, к стенке. Подлетели и видим: в полутора метрах под водой порваны всего-навсего две или три ячейки. Дыра совсем ничтожная. Только-только в притирку зверю пролезть. А они не пролезали, а легко и свободно проплывали. Проплывали строго по одному, а остальные звери терпеливо ждали своей очереди во дворе, и никакой паники среди них, никакой давки, никто поперек батьки в дыру не лез. Ждали молчаливо, без пыхтения и щебета обычного. Зато когда выходили на волю и выбрасывались из воды глотнуть свежего воздуха, тотчас исторгали из себя радостный звук. А как неслись, как убегали — будто в самом деле крылья у них вырастали... Не успели мы с капитаном расчухать, что к чему, а двор уже опустел... Разве у напуганных людей бывает такой порядок?

—    Это еще что! — без обычной своей горячности, даже с некоторой ленцой заговорил Глушков.— Однажды киты меня потрясли своим умом — это да!

—    При чем тут киты? — встрял Петро.

—    Дурак. Они с дельфином в родстве. Да и по уму, ученые люди говорят, не уступают друг другу... Лет пять назад было. Я тогда с китобойной флотилией на Дальнем Востоке плавал. На нашем китобойце гарпунером был норвежец Карлсон. Своих гарпунеров у нас маловато, все иностранцев за валюту нанимаем, норвежцев да шведов. Этот Карлсон, норвежец, значит, был. Рыжая шкиперская борода по скулам. Верхняя губа выбрита. Лицо под стать бороде — краснющее от пьянства. Все время сидел в своей каюте и вино дул. Вино и жратва по контракту без начета полагались — так отчего не пить? И я бы пил... Под вечер выползал в пижаме освежиться. Будто сейчас вижу: пижама голубая, как море, а отвороты белые, будто гребешки волн. Вот такой у нас был гарпунер...

Завидит вахтенный из «вороньего гнезда» на мачте китовый фонтан по горизонту — тревога. В один миг вся команда наверху. Каждый на своем месте, только гарпунера нигде не видно. Кит уже близко, простым глазом обозревается, а Карлсона все нет и нет. Капитан хмурит брови, на дверь оглядывается. Матросы ругаются под нос... Заявляется в самый последний момент, когда уже стрелять пора. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Степенным шагом пересекает палубу, тучный, красный, но одетый уже не в пижаму, а в рабочий костюм, подходит к заряженной пушке и, ни на кого не глядя, протягивает в сторону руку. Капитан тотчас услужливо вкладывает в нее бинокль. Наглядится Карлсон на добычу, возвращает бинокль обратно. Потом над пушкой согнется. Почти всю ее от пятки до жерла обнимет ручищами и давай вместе с нею крутиться вправо и влево. Тут уж на палубе никто не ворохнись, кашлянуть не смей. Обернется, цапнет взглядом — ек-ковалек! — острее ножа острого!

Ба-бах — выстрел! Звенит-летит в цель сверкающий стальной гарпун, спиралью разматывается крепчайший капроновый линь. Гарпун еще поет в воздухе, а Карлсон уже поворачивается спиной к пушке и удаляется в каюту... вино допивать. Даже не оглянется по дороге, не удостоверится — попал ли? Уверен, шельма: попал! Да и то сказать: не упомню случая, чтобы промахнулся, хотя иной раз стрелять приходилось при такой качке, что не разобрать было, где вода, где небо. Мастер! Не зазря валютой ему отваливали.

Однажды вахтенный углядел с мачты враз трех китов. А с планом у нас туговато было. Как теперь. И этих китов мы за дар божий приняли. Сбежались по сигналу на палубе. Ругаемся — ждем Карлсона. Наконец, появился и он, капитан вложил в его руку бинокль.

В этот раз Карлсон особенно долго разглядывал китов, потом отдал капитану бинокль, повернулся и, ни слова не говоря, пошествовал обратно в помещение. Обескураженный капитан метнулся следом: в чем дело, почему не стреляешь? Контракт нарушаешь, жаловаться стану!

Норвежец и бровью не повел, скрылся за дверью. Капитан со всех ног бросился к пушке, сам решил выстрелить.

А киты совсем уже близко... И наблюдаем: плывут как-то странно — даже не рядышком, а тесно прильнув друг к другу, будто тройка коней в одной упряжке. Вместе заныривают, вместе выныривают, фонтаны одновременно пускают.

Толком еще никто ничего не понимает, но уже каждый чует: не зря ушел от пушки гарпунер, не зря отказался стрелять, что-то важное происходит у китов.

И капитан притих, тоже выжидает.

И вот уже кой-какие подробности осознаются: по краям в этой троице плывут самцы, а посерединке самка. Самка мечется, ворочается, кидается вперед, как бы стараясь освободиться от самцов, а те, наоборот, сжимают ее с боков, удерживают. Подле самого судна киты наконец разошлись, между ними вдруг всплыл на поверхность тупорылый китенок...

Так вот что происходило на наших глазах: тяжелые роды. Китиха не могла разродиться собственными силами, и на помощь ей пришли киты... Гарпунер уразумел это с первого взгляда, потому и стрелять не стал.

Вскоре китиха поднырнула под новорожденного, подняла его на спину и — прочь от корабля. За ней и самцы последовали.

Пушка стояла заряженной. Рядом наготове имелись еще гарпуны. Можно было загарпунить всех трех китов. Но ни у кого на них рука не поднялась. Так и ушли они за горизонт. А мы побежали искать других...

...В середине рассказа прибрел к костру на толстых негнущихся ногах зимовщик, босой, всклоченный, в одной нательной рубахе. Рубаха была разорвана до пупа, на живой нитке болтался левый рукав. А на лицо лучше не смотреть — все в синяках, ссадинах, темных, запекшихся. Глазные щелочки слезились пуще прежнего.

«Крепко уделали мужика!» — одинаково подумали про себя сидевшие у костра люди, но ни один из них и виду не подал, что поражен переменой в облике зимовщика. «Не моего ума дело,— каждый рассуждал.— Не знаю, за что ему накостыляли. Может, и за дело. Не видел, не знаю и знать не хочу... Хороша, верно, была банька!»

Когда Глушков замолчал, зимовщик пошевелил разбитыми толстыми губами и жалобно произнес:

—    Закурить ба!

Радист протянул ему пачку «Беломора».

—    А покрепче нету? — с неудовольствием подвигал губами зимовщик.

—    Найдется и покрепче,— весело проговорил Лексеич и подал Тарасову тряпичный кисет с махоркой.

Пока зимовщик стоя сворачивал толстыми дрожащими пальцами цигарку, снова заговорили о дельфинах.

—    Читал я где-то,— молвил Петро.— Для акулы они придумали такую страшную казнь... страшнее не бывает. Нападут на нее целым стадом, вытолкают из воды и держат на поверхности, покуда не задохнется.

Не только Петро, но и другие охотники тоже читали о дельфинах — о их замечательных умственных способностях, необыкновенном дружелюбии и постоянной готовности прийти на выручку человеку,— и поскольку собственные наблюдения над зверями иссякли, люди наперебой принялись рассказывать про них всякие удивительные истории, вычитанные из газет и журналов.

Разве не удивительно и не прекрасно то, что произошло несколько тысячелетий назад с прославленным греческим поэтом Арионом. Арион возвращался в острова Сицилия в родной город Коринф. На острове он принимал участие в состязании поэтов и певцов и своей блистательной поэзией завоевал много драгоценных призов. Матросы на корабле позарились на богатство поэта. Они сговорились между собой и выбросили его за борт. Но Арион не утонул. Его подхватили дельфины и за сотни верст доставили к берегу. Поэт скоро добрался до своего города и рассказал царю о случившемся. Царь ни словечку не поверил и велел «сочинителя» заключить под стражу до прибытия судна, задержавшегося в пути из-за шторма. Но как только моряки появились в Коринфе, царь призвал их во дворец и спросил, где певец. Моряки ничтоже сумняшеся ответили: жив и здоров, сошел, мол, с корабля. Тут в дверях появился Арион, и пораженные грабители тотчас признались в своем преступлении.

Может, эта удивительная история всего-навсего одна из легенд, придуманных человеком для украшения жизни. Арион жил в древние века, и проверить ничего нельзя.

Но вот несколько лет назад газеты всего мира обошла заметка о каирском инженере, которого шторм унес на надувном матрасе чуть ли не на середину Средиземного моря; инженер совсем уже было распрощался с жизнью, но вдруг рядом всплыли дельфины и стали толкать его матрас к берегу — инженер был спасен.

А дельфин по имени Таффи здравствует и поныне. Американцы через него поддерживают связь между берегом и научной лабораторией, расположенной в море на шестидесятиметровой глубине. Таффи доставляет в лабораторию инструмент, почту и показывает туда дорогу сотрудникам и гостям... На глубине вечные сумерки, легко заблудиться. И не только из-за сумерек, но и из-за потери ориентации в состоянии невесомости. Один Таффи точно знает, где верх, где низ, где право, где лево...

Слушая эти истории о дельфинах, зимовщик нетерпеливо переступал похожими на ласты босыми ногами и с сомнением качал головой. А когда истории кончились, недовольно проговорил:

—    —    Вранье сплошное, про ум-то их. Лично я глупее животных не встречал, чем белухи. Ни бе ни ме, ни кукареку... Плыву я как-то близ берега на своем тузике, а эта белобрюхая корова возьми да поднырни. За дитя, что ли, свое приняла. На спину, значит, норовит пристроить... Ну, пристраивала, пристраивала, да и перевернула. В леденющей воде оказался. Ладно близ берега. А немножко подальше — утоп бы, как пить дать, утоп бы... Так где же, спрашиваю, ум у нее. Нету уму! Глупость одна беспросветная. Тьфу, прости господи!

Охотники, представив, как этот неуклюжий тяжелый человек, выпучив с перепугу глаза, барахтался в холодной воде, полегли со смеху.

—    Ну, спасибо, батя,— все еще смеясь, говорил через некоторое время Глушков.— Развеселил немножко. Сами-то мы уже и смеяться разучились... А на белуху ты не обижайся. Это она играла с тобой. Вон и в книгах пишут — игривая она, а с дурными намерениями на человека не нападает.

—    Или вот другой пример,— не слушая Глушкова, продолжал сердитым голосом зимовщик.— Какая еще морская тварь, кроме белухи, побежит от шума на берег, да еще прямо на человека? Даже безмозглая рыба и та не побежит. А белуха как угорелая несется... Заметишь ее, бывало, в море, положишь за ней пулю, и она без ума сразу к берегу. В хвост еще раз вдаришь — так и вылетит стельная коровушка на песок, голыми руками бери. Нет, ум и не ночевал в ней, дура набитая.

—    Для того, чтобы так пугаться,— возразил радист,— надо воображение иметь. А вот у тебя, дядя, его и не ночевало.

—    У вас зато много, а толку что? Капитан, наверно, тоже с воображением, а перекидал все мое оружие в реку и вообразить не мог, что оружие-то казенное... Да и сам я человек тоже казенный, хоть и не член профсоюза, и бить меня всякому не дозволено.

—    Об этом вы с капитаном толкуйте,— сказал Глушков.

—    За оружие-то не мне, а ему перепадет.

—    Достанет он тебе оружие. Кино «Чапай» видел?

—    Ну?

—    Там чапаевцы на дне реки оружие собирают.

—    Нет, не видел такое.

—    Тогда сегодня увидишь...

—    Скажите капитану: косорыловка еще осталась, только бы карабины да ружья добыл мне.

И, повернувшись, зимовщик потащился на толстых ногах к избе.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ