XX

В полдень белух забили.

Произошло это так.

С сейнера привезли на карбасе невод — точно такую же капроновую сеть, из какой был выстроен двор, завели невод с помощью вельбота вдоль внутренней стенки двора и с обоих концов стали вытягивать на берег.

Притихшие было звери за время, пока охотники обсыхали у костра, снова обеспокоились. Снова под низким дождевым небом закипели пустопорожние воронки и бешеные сувои. Снова зазвучало в сыром воздухе встревоженное щебетание, прерываемое тяжкими тоскливыми вздохами.

Снаружи к неводу был привязан карбас, и в носу на нем, широко расставив ноги, стоял Глушков, держа на согнутой в локте левой руке карабин.

Карабин был заряжен, затвор отведен. В ногах на скамейке в расправленной зюйдвестке лежали запасные патроны в обоймах.

Мало-помалу невод выбирался на сушу, сокращалось пространство, по которому носились ошалелые белухи. Сетей они все еще боялись пуще огня и предпочитали кружиться близ берега. Но здесь для них было мелко; при крутых разворотах они то и дело задевали головой, хвостом, боками дно, и вода в неводе скоро стала желто-мутной от песка.

В песчаных потемках звери потеряли из виду невод. Тут и там вдруг сломалось его идеальное полукружье, обозначенное на поверхности белыми балберами, и вода закипела под самым карбасом. В следующее мгновение за бортом показался мощный затылок с морщинистым клапаном посредине. В него, в клапан, с двух метров и всадил Глушков пулю.

Зверь колодой пошел вниз, а над ним на поверхности замутненной воды тотчас толчками — в ритме еще не умершего сердца стал распускаться багряный махровый цветок. Толчок — огненная чашечка раскрылась, толчок — малиновые лепестки вокруг распустились, еще толчок — новый слой махровых лепестков добавился. За какую-то минуту цветок вырос до небывалых размеров — и вдвоем не обхватить его пышный бутон.

Заслышав выстрелы, звери вовсе взбесились: живьем на берег выкидывались, бросались на невод, на головы вставали на мелких местах, взметывая чуть не до неба бабочки на хвостах.

Глушков работал не покладая рук: вставлял в магазин новые обоймы, отводил затвор и стрелял, стрелял, стрелял.

Попадать надо было только в одно место — в клапан на зашейке. Попадешь в спину либо в бок — зверь и не расчухает, ибо пуля даже шкуру не пробьет, заросшую салом в кулак толщиною. А попадешь впереди клапана в голову — пуля и вовсе отскочит, срикошетив. На голове у белухи броня, которой она при движении воду разрезает, а если надо, и лед пробивает.

И Глушков, почти не целясь, бил без промаха — все в клапан и в клапан.

Близ берега распускались в воде все новые бутоны, и наконец море вокруг невода стало сплошь багряно-бурым.

В полчаса все было кончено: на небольшом пятачке вдоль берега в несколько рядов лежали белые длинные туши, и через них переплескивали йодистого цвета волны. И ни щебета, ни вздохов — одни только волны и слышались.

С десяток белух, а может, чуть побольше, запуталось в ячеистых стенках двора. На глубине, без воздуха они скоро задохлись и обвисли на сетях, затянув в воду белые пенопластовые поплавки.

Глушков и Лексеич продвигались на вельботе вдоль сети и выпутывали из нее снулых животных, Глушков вытягивал их из воды, удерживал на поверхности, а Лексеич выпутывал. И держать на весу многопудовую тушу было тяжело и в ледяной воде снимать с нее врезавшиеся в гладкую кожу капроновые ячеи — не легче.

А одна белуха столько намотала на себя сетей, что походила на младенца, обернутого в пеленки, да сверху еще повитого свивальником — просмоленной нижней подборой с чугунными грузилами. Лексеич осмотрел ее со всех сторон и безнадежно махнул рукой:

—    Эту и вовсе не выпутать... А впрочем, постой, постой,— смял он в кулак жидкую бороденку и сосредоточенно прищурил один глаз.— Кажется, можем облегчить себе работу. Мысля одна появилась.

—    Что за мысля? — заинтересовался Глушков.

—    Погодь, сам увидишь, а сейчас рули к сейнеру.

Подрулили к сейнеру. По штормтрапу Лексеич легко вознес свое сухонькое тело на палубу. А там исчез, спустился в машинное отделение. Появился, держа в руках двухметровый резиновый шланг и металлическую остро заточенную с одного конца трубку.

Глушков критически осмотрел трубку и шланг и недоуменно пожал плечами:

—    К чему это — в толк не возьму?

Воротившись к сетям, снова подняли из глубин на поверхность запеленатую белуху. Перевернув ее на бок, Лексеич воткнул в белушье брюхо заточенным концом металлическую трубку. На другой конец надел резиновый шланг, соединенный уже с выхлопным патрубком мотора. Потом вхолостую включил мотор. Перекинутый через борт шланг упруго задвигался, запрыгал, а белуха на глазах стала пухнуть, надуваться» как резиновый мяч. Спустя некоторое время Глушков выпустил ее из рук, и она не потонула, не пошла в глубину, тогда Глушков сам заскочил на нее, она и его держала.

—    Ек-ковалек! У тебя не голова, а конструкторское бюро! — восторженно провозгласил Глушков.— Оформляй заявку на рацпредложение. Премию отвалят! Я поддержу.

Белуху теперь не надо было держать. Высвободились руки Глушкова, и вдвоем они выпутали ее быстро. Потом вторую, третью, четвертую...

Нет, с четвертой еще не успели снять все ячеи, как она вдруг ожила и в беспамятстве так подкинула могучим хвостом, что корма вельбота метра на полтора оторвалась от воды, а оба рационализатора враз очутились в ледяной соленой купели.

Через десять минут, раздетые донага, они прыгали на берегу вокруг костра. У Глушкова тело было изукрашено синей татуировкой: во всю спину многоглавый православный храм, на предплечьях — многоярусные старинные парусники, на ляжках — по хорошенькой женской головке; наколки были исполнены с таким искусством, что казалось — луковицы храмов поют от колокольного звона, в надутых парусах каравелл гудит попутный ветер, а в улыбчивых ртах женщин звенит счастливый смех...

—    Не премию тебе, а штрафом обложить надо! — прыгая на одной ноге и пытаясь вылить из уха воду, ругался он.— Ек-ковалек! С такими рацпредложениями не только вельбот — все дело можно загубить. Слышал, поди, анекдот, про карандаш? Не слышал... Приходит однажды к директору карандашной фабрики такой же, как ты, рационализатор и говорит: «А вы заметили, товарищ директор, что полностью карандаши никогда не используются, некий малый огрызок выбрасывается на помойку?» — «Верно, выбрасывается. Ну, и что?» — «А вот что... Если в этот огрызок не вставлять грифель — он ведь никому не нужен,— будет колоссальная экономия».— «Здорово придумано!» — согласился директор. Подсчитал — экономия дикая! Стали выпускать карандаши без грифеля на одном конце. Виновникам — премия. Вскоре рационализатор снова в директорском кабинете. «Новенькое что-нибудь придумал?» — «Придумал».— «Ну, выкладывай!» — «Наш карандаш выходит частично пустой, без грифеля...» — «Совершенно верно. Гениальный карандаш!» — «А стоит ли на эту пустоту тратить дорогостоящее дерево? Если урезать карандаш до грифеля, будет колоссальная экономия».— «А ведь верно! Молодец, светлая голова!» И подрезали карандаш. И потом началось все сначала — премии-то нужны. И в конце концов карандаша не стало. Извели рацпредложениями.

К вечеру распогодилось. Низкие дымно-лохматые облака расползлись и остались высоко в небе пушистые и легкие, подсвеченные садившимся солнцем в розовое. Подгоняемые гиперборейскими ветрами, они, как паруса, летели куда-то на юго-запад, за багрово окрашенный поздним закатом горизонт.

Туши зверей были отбуксированы к сейнеру и, затонув, висели на стропах вдоль борта. На палубе вовсю шла разделка.

На концах стрел двух лебедок висели вниз головой похожие на загустевшие гигантские капли сметаны две белухи, перед одной из них орудовал длинным сверкающим ножом Петро. Его не узнать было. Темные глаза блестели вдохновенным блеском, лицо разрумянилось, рукава брезентовой робы закатаны по локоть, движения легки и быстры.

Вот он подтащил к вздернутой туше окровавленную скамейку, проворно вскочил на нее, уверенным движением провел ножом вокруг хвостового стебля, потом дважды пропустил нож через всю длину зверя — по спине и по брюху. Когда вспарывал брюхо, на него выплеснулось ведра два еще теплой парной крови. Петро встряхнулся, протер глаза и как ни в чем не бывало продолжал махать ножом.

Вот он сверху, с хвоста, начал отваливать двумя пластами шкуру. Шкура толстая, обросла в руку толщиною жиром. Ее и надрезать не надо, с треском отрывается, стоит только кулаком посильнее надавить. И, отбросив нож, Петро давит и давит кулаком то правую половину, то левую, и они отваливаются бело-розовые, точно лепестки лотоса, открывая взору алый жарко дымящийся пестик.

Петро с горящими глазами бьет и бьет кулаком и радостно кричит на всю палубу, на все затихшее до горизонта море.

— Э-ге-гей! Кто языком трепал, что Курычев не умеет работать? А ну, выходи на круг, покажи свою бесстыжую рожу. И капитана разбудите. Капитан тоже сомневался в Курычеве. Разуйте глаза и смотрите, как Курычев вкалывает. Любого заткнет за пояс! Смотрите! Удар кулаком — раз — и рубль! Раз — и второй рубль! Раз — и третий! Побежали рублики за прошлые дни. А до нынешних еще надо добраться. Э-ге-гей! Держись, зверь!

Красные освежеванные туши сваливались на корму, а шкуры — вверх розовым салом — укладывались штабелями вдоль бортов. По палубе текла загустевшая кровь. Без опоры шагу не ступишь — оскользнешься. По морю вокруг сейнера плавали, клубились, как дымы, груды синих кишок, и на них бросались с яростным голодным криком невесть откуда взявшиеся халеи.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ