XV

Вот и устье речки Моржовой!

Черная от чистоты быстрая пресная вода сшибается с разгона с морской, соленой, голубовато-зеленого цвета, и по линии сшиба беспрерывно кипит, шипя, белый пенистый вал, точно тут происходит химическая реакция.

Самую речку видно с моря не далее чем на двадцать метров, она круто заворачивает вправо и скрывается за желто-бурой каменистой гривкой, заползающей недлинным гребнистым мысом одновременно в море и реку.

На голой вершине гривки стоит избушка — малая, похилившаяся, латаная-перелатанная. К морю она почему-то повернута слепой стеной — ни окон, ни дверей.

И так нежданно-негаданно предстает избушка перед глазами зверобоев, единственная на всем побережье, которое обежали за последние сутки, и такой у нее таинственно-сказочный вид, что хочется немедленно воскликнуть-приказать:

—    Избушка, избушка, встань к тундре задом, а к морю передом!

И мысленно так каждый воскликнул на сейнере. Но не обернулась избушка к тундре задом, к морю передом.

Загремела, раскручиваясь, якорная цепь, бухнул о воду сам якорь, и тотчас вылетела из-за избушки свора разномастных собак — рыжие, черные, белые, пестрые — и с веселым заливистым лаем скатились на темный от прибоя песчаный берег. Следом за собаками появился большой и толсто одетый человек. Он сорвал с себя треух и замахал им над головой. Но уже в следующую секунду круто повернулся и скрылся за избой.

—    Бьюсь об заклад: к речке побежал,— сказал с улыбкой Тучков, стоявший на палубе в окружении зверобоев.— Там наверняка он держит свой флот. Сейчас вскочит в лодку — и к нам.

И точно, не прошло и десяти минут, как обладатель треуха показался в утлой лодчонке против мыска. Лодчонка была такая маленькая, что как будто ее и вовсе не было, а человек сидел прямо в воде, и было страшно за него — как он проскочит белый пенистый вал, отделявший устье реки от моря. Но, слава богу, проскочил и, играючи помахивая двухлопастным веслом, прытко полетел к вставшему на якорь сейнеру.

А вскоре с палубы уже можно было разглядеть: лодчонка склепана из листов кровельного железа, и зимовщик сидит, вытянув ноги, на дне; море пучится синевою вровень с бортами, обшитыми с внутренней стороны тоненькой узкой дощечкой.

Тучков приказал спустить штормтрап. Зимовщик подогнал к нему свое ненадежное суденышко, закинул на палубу чалку и, положив вдоль борта весло, ухватился обеими руками за веревочные поручни трапа. Потом, не распрямляя ног, он вытянул свое тело из подпрыгнувшего, как поплавок, тузика,— только так, верно, и можно было из него вылезть, не рискуя опрокинуться в воду.

Когда зимовщик взобрался на палубу и распрямился во весь рост, то зверобои попятились, чтобы охватить его единым взглядом. Такой это был великан! Живой Гаргантюа. Ноги, обутые в серые валенки с клееными из розовых резиновых камер калошами, походили на слоновьи. «Тум-тум»,— топали они по палубе, и палуба качалась, как на волне. А в поясе его и двоим не обхватить! На огромной, словно артельный чугун, голове по швам расползался ватный треух. Впрочем, полз по швам, лопался от избытка телесной мощи не один треух, но и грязный овчинный полушубок, и гнилая, выбеленная временем веревка, которой зимовщик был подпоясан, и засаленные непонятного цвета штаны, пузырившиеся на могучих шарообразных коленях; изо всех дыр торчали где вата, где шерсть, где желтое исподнее белье... Встреть такого громилу в одиночку — до смерти перепугаешься!

Шумно отпыхиваясь — точно кузнечный мех работал,— он обходил команду, каждому по очереди подавая пудовую пясть, и гудел простуженным басом:

—    Тарасов Сидор Карпович.

А на палубе в эту минуту собрался весь экипаж, все тринадцать человек — значит, тринадцать раз он и повеличал себя по имени-отчеству, тринадцать раз дернулись его повисшие блинами дряблые щеки, тринадцать раз маленькие заплывшие глазки сморгнули с морщинок слезу радости и привета.

Закончив пожимать руки, он торжественным голосом спросил:

—    Куда, мореходцы, путь держите, ежели не секрет?

—    Никакого секрета нет,— ответил Тучков.— Белуху ищем. А сейчас надумали поставить двор у твоего берега.

—    И правильно надумали! — заволновался Тарасов.— Зверя здесь пропасть! На дню, поди, раз пять проходит. И в каждой партии голов по двести, если не больше. А берег-то какой! Ровненький, гладенький, ни за один камень в воде не споткнетесь, песочек все меленький, точно сквозь сито просеянный. Лучшего места по всему убережью не найти.

«Вон как истосковался по людям, горемычный.— с сочувствием отметил Тучков.— Мелким бесом рассыпается, чтобы только залучить нас на свой берег».

Но зимовщик хлопотал не потому, что жаждал общения с людьми, а скорее потому, что надеялся с их помощью запастись не на одну зиму белушьим мясом, которое шло на корм собакам и песцовую приманку; не мешало разжиться возле промысловиков и кое-чем по мелочи: гвоздем, веревкой, дощечкой струганой — все сгодится в пустынном житье.

—    Лучшего места вплоть до Диксона не найдете! — настойчиво уговаривал он.

—    И прекрасно! — удовлетворенно хлопнул ладонями Тучков.— Будем соседями.

—    Не прогадаете, не прогадаете. Да и я, может, чем полезен стану. Вот хоть бы баньку истопить. Давненько, поди, банькой не баловались?

—    Ой, давненько! — воскликнул капитан.— И у тебя она есть?

—    А то как же? Не в студеном же море грязь с себя соскребать.

Сгрудившиеся вокруг гостя зверобои, услышав про баню, заулыбались, закивали одобрительно головами, загудели вожделенно:

—    Принимай, кэптен, баню,— зашумел Глушков.— Чего там! Давно пора кости попарить!

—    Пора-то пора, только вот когда? — наморщил лоб капитан.— Сейчас нам двор выставлять надо.

—    Сразу после двора,— не унимался Глушков.— Хорошо после мокрой работы попасть на полок. Да и погодка как раз банная.

Зверобои подняли взоры вверх, к небу. Там очень низко, едва не задевая «вороньего гнезда» на мачте, ползли серые рыхлые облака, готовые вот-вот пролиться нудным нанастным дождичком; было хоть и безветренно, но прохладно.

—    Это уж точно,— поддакнул Лексеич.— Погодка самая что ни на есть банная.

—    Ладно, уговорили! — резанул рукой капитан.— Моемся сегодня. А там, может, зверь пойдет и без бани жарко будет. Топи, батя! Вечером жди в гости.

—    Кхе, кхе,— закрякал Тарасов.— Я один...

— А вас много,— на лету подхватил капитан.— Понятно. Пошлю с тобой истопника.

—    Давай уж двух,— осмелел Тарасов.— Ведь и дров надо заготовить и воды наносить. Дровишки-то у меня есть готовые, но уж больно тяжело они мне даются.

—    О чем говорить,— согласился капитан и, обведя взглядом свою команду, кивнул Лексеичу:

—    Умеешь баню топить?

—    А то как? Свою имел, никогда в казенных не мылся.

—    Добро. И Курычева там обучишь этому делу.

—    А сами-то вы приедете помыться? — обеспокоился Тарасов.

—    Непременно, на самый первый жар!

—    Уж приезжайте. У меня как раз и косорыловка поспела.

—    Косорыловка? — вскинул брови капитан.— А что это такое?

—    Ну, ты, кэп, даешь! — расхохотался Глушков.— И как тебе сейнер доверили, коли таких вещей не знаешь?

—    После баньки и узнает,— ухмыльнулся Тарасов.

Вскоре на воду были спущены оба вельбота и карбас с сетями. В одном из вельботов расположилась банная бригада: Лексеич и Петро. На коленях у них лежали остро отточенные топоры и пила. Вместе с ними устроился Тарасов, прихватив свой тузик на буксир. За водителя сел Гриша Галямзинов.

Обогнув каменный мысок, вельбот вошел в речку и пристал к бревенчатому плотику против избы. Истопники выбрались на плотик, хозяин спрыгнул прямо на берег, куда вслед за собой выволок за веревку и тузик. Перевернув лодчонку вверх дном, он кивнул головой на плотик и наставительным голосом произнес:

—    Вот с него и будете черпать воду. Сейчас покажу вам и баньку.

Вельбот развернулся и полетел обратно к сейнеру, а зимовщик и гости направились по узкой тропинке к стоявшей на взгорке избе. Навстречу им метнулась пестрая свора.

—    Цыц! — прикрикнул хозяин на собак, и они отступили от людей на почтительное расстояние.

Изба со всех сторон, точно вторыми стенами, была обставлена поленницами колотых дров. Тарасов по пути потрогал одну поленницу и прежним наставительным тоном предупредил:

—    Отсюда не брать ни полешка. Пилите плавник на берегу, да не ближе чем в километре от избы. Ближе — не троньте, самому пригодятся. Так что придется поработать, матросики. Север работу любит. Ясно?

—    Ясно, хозяин,— усмехнулся Лексеич, немало удивленный переменой в зимовщике: на судне перед капитаном добрячка изображал, а на берегу перед матросами кулаком обернулся.

Втроем вошли во дворик, расположенный под одной крышей с избой. Дворик был вымощен горбылем. В крыше зияла круглая дыра, через которую, рассеиваясь по углам, падал столб света. Зверобои так и подумали о назначении этой дыры —для освещения. Но когда, запрокинув головы, увидели над дырой бочку без днища, засомневались в первоначальном предположении.

—    Телескоп, что ли, у тебя? — хохотнул Петро.— На звезды по ночам смотришь?

—    Какие там звезды? Зимой, когда всю избу погребает под снегом, на свет божий вылазим через эту бочку, и сам и собаки,

Во дворе, кроме наружной калитки, оказались еще три двери: одна в избу, другая, судя по доносившемуся из нее густому псиному запаху,— в псарню и третья — в баньку. И не только двор, но и псарня и баня тоже были под одной крышей с избой, поэтому с моря вся постройка выглядела единым целым. В стены тут и там были вбиты деревянные костыли, на них висели где собачья сбруя, где рваная одежда.

В баньке пахло сажей и остывшими головешками. Через крохотное оконце — голову не просунешь — проникало столь мало света, что поначалу и разглядеть ничего нельзя было. Только после того, как глаза попривыкли к сумраку, разобрались: справа от входа, в углу — черная холодная каменка, за ней полок, слева под окошком лавка и сваренный из кровельного железа квадратный бак. Со стен и потолка черной лоснящейся бахромой свисала сажа, баня топилась по-черному.

—    Воду греть в ведрах,— поучал хозяин,— и сливать в бак. Накипятите полный и, считай, баня готова. Да смотрите, лучше топите, не оконфузьте меня перед капитаном.

Лексеич, присев на корточки, осмотрел, ощупал печку и спросил:

—    А нельзя ли, хозяин, камней сюда добавить?

—    Это еще зачем?

—    Больше камней — больше жару. Нас ведь много.

—    Только совсем печку не завали,— ворчливо согласился Тарасов и ушел в избу.

—    Вечно тебе, Лексеич, своей работы мало,— запротестовал Петро.— Воды таскать не перетаскать, а ты печку перекладывать вздумал.

—    Погреться тебе хочется?

—    Ну и что?

—    А с этих камней жару хватит только для первых. На себя надо еще поработать.

Они несколько раз сходили на берег, наволокли груду камней. Лексеич принялся перекладывать каменку, а Петро, присев на порожек, недовольно бурчал.

—    Дураков работа любит. В чем только душа держится — кожа да кости, да бороденка сивая, и все надрываешься. Ой, сорвешь с пупа, старик! Сорвешь!

—    Сходил бы ты лучше, Петро, в тундру да принес оттуда охапочку либо березки, либо можжевельника, чтобы потолок да стены обмести. Вишь, сколько сажи.

—    Нет уж, дудки! На меня, где сядешь, там и слезешь. Первым в баню войдет начальство. Пусть оно спинами своими пообтирает стены.

Покончив с печкой, Лексеич сам сходил в тундру, принес березки, обтер ею стены, подмел пол, и только после этого, прихватив топоры и пилу, они отправились за дровами.

По всему морскому убережью торчали из песка где поодиночке, а где целыми завалами плавниковые деревья, ошкуренные, с побитыми стволами; некоторые из них в свое время были спилены пилой, а некоторые вывернуты из земли с корнями, малые остатки которых сохранились еще и теперь.

Все сибирские реки, большие и маленькие, трудились над тем, чтобы обеспечить северного человека лесом. Они выворачивали кряжи из берегов, вытеребливали клейменные бревна из плотов, подбирали их с плесов и тащили в океан. Лесины здесь долго носились по волнам, не раз вмерзали во льды, снова оттаивали, пока их, наконец, в обтесанном виде, не выбрасывало на какой-нибудь дикий берег; тут они, просоленные, на стылой земле могли и век и другой дожидаться своего часа — высадятся ли на берег зверобои или рыбаки и разожгут костер для обогрева, придет ли зимовщик и положит их в сруб своей избы или амбара. Без этого дарового леса человек, наверно, и дня не прожил на берегу океана.

Лексеич отмерил от избушки полторы тысячи шагов и остановился перед беспорядочной грудой лесин.

—    Далеконько нас угнал хозяин.

—    А чтоб он подавился своими бревнами,— сплюнул Петро.— Тут хватит их на целый поселок, а он все скупится.

Заходила, запела пила, посыпались на песок и сапоги золотистые опилки, в нос ударило хмельным древесным запахом, у Лексеича даже голова закружилась. С сердечной болью он подумал про себя: «Нет, нерожден для моря, а рожден для этого пахучего дерева».

Отвалилась чурка. Срез был плотен и золотисто смугл, точно у южных пород, и Лексеич решил, что и фактура у этого дерева должна быть тоже красивой. «Вот только крепко ли оно после соленой воды?» — предался он размышлению на любимую тему.

Недалеко от берега стрекотали моторами вельботы, растаскивая по морю двор. Низко тащились лохматые тяжелые облака, время от времени из них реденько покапывало, но настоящего дождя так и не было.

Натаскав дров, затопили печку. В одну минуту едкий дым заполнил не только баньку, но и двор и даже псарню; дым вылезал наружу изо всех щелей и дыр, и с реки, куда Лексеич и Петро отправились с ведрами за водой, казалось — горит все зимовье.

Из железной трубы над избой тоже изгибался голенастый дымок, а через распахнутые настежь двери вкусно напахивало жареным мясом и луком — хозяин готовился к приему гостей.

Частенько он и сам выскакивал во двор, разопревший у жаркой печки, в одной исподней рубахе и шлепал босыми — узкими в пятке и широкими, как ласты, в пальцах — ногами в амбарушку или погребок, а потом возвращался обратно то с неощипанной дичью, то с малосольной рыбой, с которой капал на деревянный пол кровянистый густой рассол.

Всю посуду, какую можно было найти в зимовье и вокруг, собрал Лексеич, чтобы побольше накипятить воды, чтобы всем досталось горяченькой. Вот уже все дрова спалены — бревен десять, не меньше; догорают под каменкой синими огоньками последние угольки; уже зловеще потрескивают черные бревна в срубе, раздираясь от немыслимой сухости, и веет от них таким огнедышащим жаром, что боязно прикоснуться, уже и камни насквозь светятся стекольным расплавом, трескаются со стрельбой, не выдерживая чудовищного накала — самая пора для отчаянного русского парильщика! И в ту же минуту во дворе появились первоочередники: капитан, помощник, стармех и боцман Гомезо. У каждого под мышкой сверток с чистым бельем и полотенцем.

—    Ну, как? — весело спросил капитан, предвкушая близкие банные радости.

—    Все готово! В самый раз угадали! — так же весело ответил Лексеич.— Вот только с холодной водичкой скудновато, всего одно ведерко. Больше посуды нету. Придется уж в речке ополаскиваться.

—    В речке так в речке. А сами-то вымылись?

—    Не успели. Да и бельишко забыли прихватить.

—    Ладно, во вторую очередь вымоетесь. А сейчас поезжайте на судно и ждите нас. Да в оба по сторонам смотрите. На море тишь да глядь и морось. Белуха любит такую погодку, с минуты на минуту может появиться. Штурману передайте, чтобы до нашего возвращения никто не смел сейнер покидать.

—    Понятно,— сказал Лексеич, поднял с полу пилу и топор и направился к выходу, за ним, покачиваясь от угара и усталости, поплелся со своим топором Петр.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ