XVI

Утирая руки о подол исподней, без ворота, рубахи, выскочил во дворик Тарасов, зашлепал босыми ногами-ластами вокруг корабельного начальства, льстиво выговаривая:

—    В самый раз пожаловали, гости дорогие. Поспела банька. Мойтесь-парьтесь в свое удовольствие. Для дорогих гостей у меня и веничек найдется настоящий, березовый. Прошлой осенью на Диксоне по пять рублев за штуку платил. Последний остался. Но для вас не жалко. А о цене к слову молвилось.

Из полутемного угла Тарасов выкатил на середину дворика толстую чурку, перевернул на попа, взобрался на нее босыми ногами и вытащил из-под маточного бревна в крыше ссохшийся хрустящий веник пыльного цвета.

—    Распарить вам али сами? — грузно спрыгнув с чурки, спросил хозяин, и щеки его от толчка взболтнулись мучнистыми блинами.

—    Сами, сами, Сидор Карпович. Занимайтесь своими делами.

—    И займусь. Делов у меня невпроворот. Вот только лампу вам засвечу, без нее темновато мыться.

Он сходил в избу, вынес керосиновую лампу с треснутым закопченным.стеклом, засветил ее и поставил в бане на подоконник.

—    Легкого пару!

Зверобои разделись прямо во дворе. Одежду повесили на деревянные костыли, вбитые в щелястые стены избы. Спины у всех были крестами: широкие мощные плечи и гибкие тонкие торсы.

В первую минуту в бане невозможно было повернуться от тесноты, но понемногу разобрались кто куда — на лавки, на пол, на полок, и Тучков уже смог начерпать в тазик кипятку и распарить веник.

—    Пригибай головы,— скомандовал он и выплеснул остатки кипятка из тазика на все еще светившуюся по щелям каменку. Рванул взрыв, хлестнуло по ушам жаром, распахнуло подвешенную на ремнях дверь, садануло ею по наружной стене с такою силой, что задрожала вся банька; пошатнулась на подоконнике, жалко замигала, едва не погаснув, керосиновая лампа.

—    Дверь, дверь! — орал Тучков, хватаясь за веник.

Но прежде чем закрыться двери, вылетели через нее подобно раскаленным молниям два тела — Кудасов и Хренов,— не перенесшие адского зноя.

...Первый, засвидетельствованный Нестеровой летописью иностранец, побывавший в русской земле, больше всего дивился на наши бани:

«...Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, разденутся донага, обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут еле живые, и тогда обольются водою студеной, и только так оживут, и это делают всегда и не мучит их никто, а сами себя мучают, и это они делают мытье себе, а не мученье...»

Началась потеха и тут. Сидя на полке, Тучков стегал себя мягким веником по спине, по бокам. Время от времени из его груди исторгался сладостный стон. В раскаленном воздухе запахло березовым листом. На полу корчился от жары Гомезо.

—    Эх, по спине бы чужой руке пройтись! — вожделенно прохрипел Тучков.

—    Давай,— приподнялся с полу боцман.

Капитан растянулся во всю длину на полке, положил щеку на деревянное подголовье, и заходил-загулял по его крестообразной спине веник.

—    Хоть в бане-то я поколочу капитана,— приговаривал весь мокрый от пота Гомезо.— В бане веник над всеми начальник.

—    Бей, не жалей! — войдя в задор, кричал Тучков,— Да поддай-ка еще парку, плесни разок на каменку.

И Гомезо плеснул. И снова рванул парной взрыв, снова отлетела дверь на ремнях, ударив всей плоскостью о наружную стену, снова нестерпимо обожгло уши... Казалось, плесни на каменку чуть побольше и не то что дверь —бревна вылетят из сруба, и крыша, словно сухой березовый лист, взовьется к небесам.

Потом парились и сам Гомезо и воротившиеся в баньку Кудасов и Хренов, а после все вчетвером бегали нагишом к речке, прыгали вниз головой с плотика и летели обратно на полок; тела были фиолетово-красные, точно с них содрали кожу; по речке в море уплывал банный лист.

И так продолжалось много раз, пока не иссякли у каждого силы.

Одевались во дворе при серых ночных сумерках. Пошатывало, покачивало выжатых охотников. Гомезо, влезая в штанину, не устоял на одной ноге, свалился чучелом на деревянный пол.

На шум и говор выскочил из избы Тарасов, пригласил замученных гостей к столу.

Изба у зимовщика — длинная и узкая, разгороженная деревянной переборкой на две половины; в ближней размещается кухня с плитой, в дальней — спальня. В обеих половинах по маленькому подслеповатому окошку, выходящему на реку, но поскольку за стеклами сейчас серо, то там и там под задымленным потолком висят керосиновые лампы, освещая оклеенные пожелтевшими газетами стены. Плита из года в год своим теплом подтачивает вечную мерзлоту, и поэтому пол в кухне значительно ниже, чем в спальне. С плиты вкусно пахнуло на проголодавшихся гостей жареным.

А за перегородкой уже накрыт стол — заставлен по голым темнозасаленным доскам кастрюлями, мисками, кружками, широкими жестяными и фанерными листами, на которых дымятся груды вареного мяса, янтарно светятся жиром куски малосольной рыбы; а в кастрюлях — где студень, где сухари, где икра — черная и красная.

Пока рассаживались по деревянным скамейкам, Тучков огляделся по сторонам... Над кроватью два боевых карабина и три охотничьих ружья. Из-под кровати высовываются продолговатые цинковые ящики с боевыми патронами, а ружейные патроны повсюду: на подоконнике, на полках, на полу. Ложе на кровати выстлано кисло пахнущими оленьими шкурами.

—    Не обессудьте, гости желанные, за. угощение,— встав во главе стола, произнес привычно-ритуальную фразу Тарасов.— Накладывайте кому что по душе: кому мяска, кому рыбки, кому икорки, а вот на этом листе мозги оленьи, не побрезгуйте их страшным видом. Зато уж вкусны, вкусны... Накладывайте, не стесняйтесь, а я сей минут сбегаю за... ну, да сами увидите.

Тарасов сходил куда-то и вернулся с ведром в руке, с одним из тех ведер, из которых зверобои только что вместо шаек мылись в бане, но теперь в нем плескалась не мыльная вода, а нечто другое, желтое и мучнистое.

—    Вот она, моя косорыловка! — с гордостью произнес Тарасов и, раздвинув на столе посуду, водрузил туда ведро.— Лучшего после баньки не придумаешь.

—    Как не придумаешь? — возразил Тучков и вытащил из кармана бутылку спирта-ректификата, ту самую, которую день назад пытался обменять на оленье мясо; вытащил, потряс, похваляясь, в воздухе и с громким стуком поставил перед зимовщиком.

—    Беру свои слова обратно. Не подумав, брякнул.

—    То-то.

—    Однако советую сначала попробовать моего.

—    Давай, давай.

Тарасов ковшиком черпал из ведра брагу и разливал по кружкам; еще не остывшие после бани зверобои, в мокрых от пота рубашках, с глубоко запавшими просветленными глазами подкладывали себе закуску.

Тучков снял с ободка кружки длинную шерстистую нитку и, подняв ее над столом, вопрошающе посмотрел на хозяина.

—    Это ничего, ничего,— поспешил заверить Тарасов.— Чистые ниточки, так сказать, издержки производства. Как я ее готовлю, косорыловку-то? Беру несколько заскорузлых мешков из-под сахара и — в бочку с водой, потом подкинешь туда дрожжей немножко, сухариков ржаных для придания хлебного цвета и недели на две оставляешь в покое. Через две недели косорыловка готова. Пей, весели душу... И ниточки эти как раз от мешков. Чистые ниточки. Не стоит ими брезговать. Была бы сейчас на дворе зима, самогоном угостил бы. Зимой бочку с косорыловкой выкатываешь на снег либо на лед, за несколько часов вся муть в ней вымерзает — и пустая вода, и дрожжи, и ниточки, и сухарики. Остается в самой сердцевине, в кочежке ледяном, чистейший самогон, выморозок. Не хуже спирта бутылочного. Ей-ей, не хуже!

«Так вот отчего и глаза у него слезятся и дряблые щеки болтаются блинами,— смекнул Тучков.— Зимой и летом прикладывается».

—    Ну, дорогие гостеньки,— возвысив голос, продолжал зимовщик.— С банькой, значит, вас... От всей души. За четыре года вы первые тут у меня. Случится и будущим летом промышлять — не обойдите стороной, заверните, порадуйте человеческой речью. Будем! — и, запрокинув голову, одним махом опорожнил в себя огромную литровую кружку.

Гостей второй раз упрашивать не пришлось — выпили и они.

Гомезо, отставив кружку, поиграл лицом: с прищуром перекосил левую щеку, потом правую и произнес:

—    Забориста! Косорыловка и есть! Рыло само кривится, не удержать.

Не дав передохнуть, хозяин начерпал по новой и заставил всех выпить. То ли бражка сильна была, то ли ослабли после бани — загалдели гости за столом:

—    Чудо рыбка! Не рыбка, а объедение!

—    И оленина ничего!

—    А мозги еще лучше, попробуйте мозги!

—    Это что?

—    Утки жареные.

—    Ребята, навалились на дичь!

—    Выходит, батя, ты уже здесь четыре года? — отвалившись от стола, спрашивал Хренов хозяина.

—    Четыре, милок, четыре. Через семнадцать дней пятый пойдет.

—    Должно быть, немалые деньги платят, коли согласен жить в полном одиночестве на краю земли?

—    Ни копеечки, мил человек, не платят.

—    Как так?

—    А сколь сам заробишь, столь и получишь.    ;

—    Чем же ты тут заробишь?

—    Песцом. Песца мы тут ловим. Ради песца и зимовки на берегу и по островам натыканы... У меня, к примеру, шестьдесят пастей. Тридцать — к востоку от избы, тридцать — на запад. Зимой я их каждую неделю обхожу — добычу вынимаю, приманку новую кладу, настораживаю. А летом к зиме готовишься: рыбу в речках ловишь, оленей диких стреляешь, зверя морского или тюленя бьешь на приманку. Главное дело — песец зимой. Песцом и рассчитываешься за муку, соль, сахар, боевой припас, которые набрал в аванс на Диксоне... Рассчитаешься, и остатки — в карман. Вот это и есть твой чистый заработок. Мы, считай, единоличники, даже профсоюза своего нет. Заболел — и по больничному никто тебе не выплатит. Придет пора на пенсию, ан не с чего ее получать, стажу не заробил, потому как наше горемычное житье у студеного моря не считается за работу.

—    Чепуха какая-то!

—    Не чепуха, а истинная правда. Вы народ грамотный, хоть бы похлопотали где за нас.

—    За нас самих, батя, хлопотать надо... А как за песца платят?

—    Ежели первым сортом, то по сорока рублев за штуку идет.

—    По сорока рублев?!

—    Ну да.

—    На кой вам тогда зарплата? И так, наверно, деньги лопатами гребете.

—    Есть и лопатами гребут. В позапрошлом годе зимовщик с Расторгуева тыщу двести штук их набил. Вот и считай, сколько он загреб.

—    Сорок восемь тысяч! — молниеносно прикинул Хренов.

—    Сорок восемь тысяч,— торжественно подтвердил Тарасов.

—    Новыми?

—    А то какими же?

—    Ну, батя, грешно жаловаться, что больничные не платят. С такими капиталами можно и больничные и пенсию к такой матери послать.

—    Ну, не скажи. Я не из везучих, больше полутора сотен за зиму не добывал, и мне бы пенсия не помешала.

—    Шесть тысяч рублей в год имеешь,— быстро пересчитал на деньги Хренов.— А за четыре года, значит, не менее двадцати тысяч должен накопить. Да ты, батя, миллионер настоящий... А все прибедняешься.

—    Был бы миллионером, если бы...

—    Что если бы?

В ответ зимовщик прокричал частушку:

Я не буду водку пить,
Буду денежки копить.
Накоплю рублишек пять
И натрескаюсь опять.

— Ну, хватит об этом,— пресек сам себя Тарасов.— Давайте-ка лучше вашего ректификата отведаем.

—    Можно,— согласился Тучков.

Отправляясь на берег, капитан предполагал пробыть там не более полутора часов, помыться, попариться, стопочку пропустить, обсохнуть — и обратно на сейнер; и, садясь за стол, еще помнил: на судне ждут сменщики с бельем, однако первая же кружка косорыловки не то чтобы лишила его памяти, но совершенно замутила представление о времени. Они сидели за столом и час, и второй, и третий, а Тучкову все казалось — только расположились. Хозяин несколько раз подваливал на фанерные листы рыбы и мяса, подтаскивал в ведре косорыловки. Зачерпнув из ведра ковшиком, он поднимался над столом и вопрошал трубным голосом:

—    Ну, кому плеснуть на каменку? Подставляй кружки!

—    Дядя, а дядя,— приставал к нему захмелевший Хренов.— Почему все-таки не стал миллионером? Почему капиталов не скопил?

—    На материк три раза ездил...

—    На материк? А ты вроде говорил, что все четыре года на Севере безвыездно.

—    Оно так, безвыездно и получается, хоть и ездил.

—    Что-то не пойму я тебя никак.

—    На материк, вишь, только собирался. Родных повидать. Ожениться, может быть. Больно уж лихо тут одному. А в зимнюю черную ночь хоть волком вой... Но не везло всякий раз. Уже говорил — не везучий я. Выберусь на Диксон, а там то нелетная погода, то пароход только что отчалил от берега, а другого ждать две недели. Снимаешь в гостинице номер-люксу. А внизу — ресторан. А там дружки, знакомые... Ежели даже знакомых нет, никогда один не выпью, наприглашаю полный стол. И пошло-поехало! Недели дерез две погода прояснится, и пароход прибудет, а тебе на материк уже и ехать не с чем или, еще хуже, стриженый под замком пятнадцать суток отбываешь... Нехороший я пьяный, каждый раз на Диксоне в каталажку попадаю. Оттого и не скопил, мил человек, капиталов.

—    Го-го-го! — ржали за столом зверобои.

—    Постой, постой,— хватаясь руками за живот, кричал сквозь смех Тучков.— На Диксоне в общественной уборной выцарапана гвоздем фраза: «Третий год рвусь на материк и никак не могу вырваться и все по одной пьянке!» Не твой ли это крик души, Карпыч?

—    Може, мой, а може, не мой,— мрачно ответил Тарасов, и его маленькие бесцветные глазки вдруг налились кровью, грудь тяжело заходила, плечи задвигались.

Тучков, к сожалению, не обратил внимания на перемену, произошедшую в хозяине, как еще раньше пропустил мимо ушей его замечаньице о том, что нехорош, ой, нехорош он в пьяном виде.

—    Простофиля ты, Сидор Карпович, вот ты кто,— продолжал с благодушным видом посмеиваться капитан.

—    Это я-то простофиля? — набычив шею. задвигал плечами Тарасов.— А ну-ка, повтори еще разок! Повтори! Да как возьму тебя на одну ладошку, а другою прихлопну — мокренько только будет!

—    Га-га-га,— искренне развеселился капитан.— Одним махом сто побивахом! Слыхали мы о таком чудо-богатыре. Столь в нем было силы и крепости, что если пролетит мимо воробей,— от одного колыхания воздуха с ног валится. Раз он в навозную кучу влез. А там мухи жужжат. Схватил хворостину да хлыстъ по куче! И стал считать, сколько перебил...

—    Это меня воробей с ног свалит? — заприподнимался с сиденья Тарасов.— Это я в навозную кучу влез?

Капитан хохотал, раскачиваясь взад-вперед на скамейке, достаточно было ткнуть в него пальцем, чтоб опрокинулся, а Тарасов не пальцем ткнул — ударил со всего размаху пудовым кулачищем... Ноги Тучкова, обутые в тяжелые сапоги, взвились в воздухе точно два легких перышка, сам он перевернулся под потолком, сальто-мортале проделал и мешком шмякнулся в угол, пробив затылком в газетных обоях на стене еще одну дыру.

В избе воцарилась мертвая тишина. Стал даже слышен за стеною плеск прибоя. Кудасов и Гомезо некоторое время с немым удивлением смотрели на зимовщика. Потом лица их нахмурились, ожесточились, и вдруг, точно по команде, оба они вскочили на ноги. Кудасов, перевернув по пути стол, прыгнул на правую руку зимовщика. Гомезо, опрокинув скамейку, вцепился в левую. Не отсиживался в кустах и Хренов. Он подкрался к Тарасову сзади, обхватил руками за шею и повис на нем, стараясь заломить на спину. Но куда там! Ни на дюйм не согнулся мужик. Только еще более взъярился. Испустив из груди звериный рык, он мотнул головой, встряхнул плечами — и все трое, словно малые котята, осыпались на пол.

—    Ы-ы-ы! — рычал он.— Вчетвером на одного! На одного! Ну, вы меня сейчас узнаете!

С неожиданным для его размеров проворством он вскочил на кровать и сорвал со стены карабин. Зверобои в страхе бросились вон из избы. Первую дверь — в кухню — миновали благополучно, а во второй, наружной, ринувшись в нее одновременно, застряли, заклинились...

...Придя в себя, Тучков не сразу понял, где он и что с ним. Разламывалась от боли голова, а сам он полулежал на полу, опираясь плечами о стену...

Неподалеку вверх ножками торчал перевернутый стол, рядом с ним растеклась по полу мутная лужа, и в ней мокли сухари, куски мяса и рыбы. «Косорыловка»,— подумал Тучков и враз вспомнил все: баня, речка, застолье, исповедь хозяина, собственные шуточки и неожиданный удар в челюсть.

Сейчас хозяин в распущенной исподней рубахе, широко расставив толстые ноги,— ни дать, ни взять вздыбившийся белый медведь,— стоял посреди комнаты спиной к Тучкову и, дергая затвором карабина, стрелял, стрелял... Куда же он, черт побери, стреляет? В кого?

Тучков подтянулся ближе к стене, сел и только тогда увидел тех, по кому палил без передыху зимовщик,— Кудасова, Хренова и Гомезо, застрявших меж косяками в наружной двери; лица у них позеленели, а глаза со страху выкатились на лоб.

Зимовщик стрелял с пяти метров. То ли руки его не слушались, то ли нарочно целился так, чтобы не попасть в людей, а только попугать их — пули дырявили стены рядом с дверьми, откалывали щепы от притолоки и косяков.

Наконец в дверях произошла подвижка. Вихлястый узкоплечий Гомезо, зажатый как раз посредине, каким-то образом выдавился не вперед и не назад, а вниз, в ноги и, упав на четвереньки,— шасть-шасть — скрылся за порогом. Вмиг исчезли с глаз и стармех с помощником.

Зимовщик запрыгнул на кровать, сорвал со стены еще один карабин и тоже выбежал из избы.

«Этот сумасшедший перестреляет всю мою команду,— вяло подумал Тучков и потрогал разламывающийся затылок, волосы слиплись в густом и мокром.— Кровь... Крепко он меня».

С трудом поднявшись на ноги, побрел Тучков к двери. Хмель и боль в голове водили его от стены к стене. Во дворе было пусто. Калитка к реке распахнута. Чувствуя, как с каждым движением к нему возвращаются силы и сообразительность. Тучков выглянул наружу. В сером воздухе над речкой реденькими прядями проплывал белый туман. Прокравшись вдоль стены, посмотрел капитан из-за угла и в сторону моря — вдали расплывчато темнел сонный билуэт сейнера, а людей не видно было. Как сквозь землю провалились — и зимовщик и зверобои.

По береговому склону тут и там круглились серые валуны. Тучкову почудилось, будто из-за ближнего валуна кто-то подает знак, в тот же миг в камень ударила пуля и, отскочив, с пением улетела за речку.

«Ах, гад, все еще не унимается! — придя в себя, обозлился Тучков.— Если даже ранит кого, прощай капитанский мостик, а ежели убьет — до конца жизни не рассчитаться... С крыши палит».

Тучков воротился во двор. Под круглой дырой стоял толстый чурбак. Капитан неслышно взобрался на него, всунул плечи в бочку, возвышавшуюся над дырой, и выглянул наружу.

Зимовщик сторожил на краю крыши. Один карабин висел на плече, другой был в руках, наготове, и смотрел он в ту сторону, где по склону были рассыпаны валуны. Тучков прикинул: сможет ли в один прыжок достать противника? Вроде бы сможет. Он вцепился руками в края бочки, попробовал, надежно ли она стоит, потом, напружинившись весь, рывком выкинул тело вверх и, коснувшись ногами крыши, сразу же прыгнул на спину зимовщика. Толчок был настолько сильный, что тот не устоял на краю крыши, и оба с двухметровой высоты упали на кочковатую, заболоченную под стеной землю.

Тучков сразу же вскочил на ноги. Пытался подняться и зимовщик, но ему не дали, налетели из-за камней распуганные гости, придавили обратно к земле.

—    Взять его! — дрожащей рукой вытаскивая из пачки папиросу, сказал Тучков,— А оружие отобрать и — в воду!

Распоряжение пришлось по душе подчиненным, жаждавшим мести за пережитый страх, и они не замедлили его исполнить: зимовщика спутали собачьей сбруей, подобрали с земли карабины, сорвали со стек охотничьи ружья и перекидали с плотика в реку, соревнуясь, кто дальше забросит.

Когда с огнестрельными игрушками было покончено, капитан снова посмотрел на море, туда, где несколько минут назад маячил в полумгле расплывчатый силуэт сейнера. Теперь там было пусто.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ