XXII

Он был в черненом полушубке нараспашку и голоушим. Молодо круглилась стриженная с затылка макушка, задорно и петушисто топорщился встормошенный ветром парубковый чубчик над загорелым лбом. Коричневые глаза весело и приветливо улыбались. Весь облик мастера дышал уверенностью, силой и довольством.

«Величаться приехал, учить уму-разуму, пес приблудный!» — задохнулся на миг от лютой ненависти Тучков, но не выказал ее, только кулаки сжал так, что ногти в кожу врезались.

Вокруг Шадрина столпилась вся команда. Высокому гостю льстиво улыбались, ломали перед ним шапки, на лицах борейцев было написано одно: не оставь, Федор Кузьмич, выручи, отец родной, белым пламенем горим без тебя... И пуще всех лебезил, выразительнее всех кривил страдальческую гримасу боцман Гомезо.

«Шкуры продажные!» — со злостью подумал Тучков про подчиненных и, чтобы прекратить унизительную сцену, громко и властно произнес:

—    Проходи, Федор Кузьмич, в салон. Или в каюту мою.

—    В салоне посидим,— чутко откликнулся Шадрин.— Там попросторнее будет.

Он двинулся через палубу к надстройке. За ним качнулась и толпа.. Но в салон Тучков пропустил только мастера, а перед остальными захлопнул дверь, тяжелую, металлическую. Потом закрыл и внутренний вход в салон. Через раздаточное окошко заглянул в камбуз — нет ли кого? Там было пусто. Теперь можно начинать и разговор. Тучков оборотился к мастеру и вдруг удивленно вскинул брови, заметив в дальнем полутемном углу механика Хренова. «И через какую только щель просочился слизняк,— недоуменно пожал плечами капитан.— Да ладно, пусть сидит. Этот не помешает».

—    Ну, давай выкладывай, с чем прибыл,— опускаясь на скамейку, устало проговорил Тучков.— Попусту лясы точить некогда, сам знаешь.

—    Знаю, знаю,— радостно подхватил Шадрин и, откинув полы полушубка, уселся супротив капитана.— Хорошо, что и ты понимаешь: времени у тебя всего — ничего.

—    Ну, а дальше что?

—    А коли понимаешь, то, наверно, не откажешь и принять нашу дружескую помощь.

—    Вот как?

—    Перед отъездом сюда я переговорил с капитанами, с Семячковым и Рукавишниковым, и оба они снова приглашают тебя на Убойную охотиться одним двором. И первые косяки — все твои, пока план не покроешь.

—    Признайся, долго ты их уговаривал?

—    А вот представь, совсем не уговаривал. Они ведь, дурачина, тоже за тебя переживают. За тебя и твоих ребят.

—    Это уже совсем лишнее. Мы не маленькие, не нуждаемся ни в чьих переживаниях.

—    Так как? Принимаешь наше предложение или не принимаешь?

—    Не принимаю.

—    Почему?

—    А мне и одному у Моржовой неплохо. Кабы не шторм, тоже бы с планом был.

—    Надеешься: загнанный косяк так и ждет тебя?

—    Ничего я не надеюсь,— вспыхнул Тучков, который в глубине души, не признаваясь даже самому себе, все-таки ждал этого чуда: вернется ко двору, а зверь весь на месте.

—    Напрасно сети бросил,— покорил Шадрин.— Можешь и не найти «х — шторм-то не шуточный был.

—    Не запугивай, не из пугливых.

—    Ладно, ладно... Значит, не пойдешь к Убойной?

—    Нет.

—    А от лишнего вельбота, надеюсь, не откажешься? Слышал: на одном из твоих редуктор полетел.

«Вот старый хрен! Все-то он знает! — насупился Тучков.— Никак имеет на «Борее» шпионов, которые и передают ему по рации либо визуальными сигналами нужные сведения...» Правильно: полетел именно редуктор, несколько зубцов на стальном колесе превратились в крошево. Запасного редуктора не было. Механики руками развели — до дому не исправить мотор. И тогда Лексеич, матрос, вызвался выточить новый редуктор и выточить не из чего-нибудь доброго, а из пластмассовой плитки, которую углядел среди хлама в машинном отделении. Заверил: крепче стальной будет. Все штормовые дни старик только колесом и занижался, сегодня в ночь обещал пустить мотор, и Тучков верил ему.

—    Откажусь и от вельбота... Ничего мне от тебя не надо, Федор Кузьмич. Ступай себе с богом на свой корабль, нам отчаливать пора.

—    Выпроваживаешь? — усмехнулся Шадрин.— Но я еще не все сказал.

—    Давай шпарь, да покороче. Крайне недосуг.

—    Тебе в детстве про Лутоню не рассказывали?

—    Какой еще такой Лутоня?

—    Герой русских сказок.

—    Терпеть не могу всяких сказок.

—    Оно и видно. Любил бы их, может, и поумнее был... Однако любишь не любишь, а одну тебе выслушать придется. Про Лутоню. Поведаю, как сам помню. Так вот-с... Отец и мать у Лутони были глупые-преглупые. По-русски — дураки набитые. Однажды они до того поразили сына своей дуростью, что он не вытерпел, собрал котомку и заявил: «Исполать вам! То есть спасибочко! И прощевайте! Пойду. Ежели найду кого поумнее вас, то скоренько возвернусь, а не найду — и не ждите».. И пошел по белу свету шататься. В одну деревню зашел, видит: мужик на избу корову втаскивает. «Зачем ты ее на крышу?» — спрашивает Лутоня. «А видишь, сколько там выросло травы-то!» — «Ах, дурак набитый!» — рассердился Лутоня, влез на избу, сорвал траву и бросил корове. Мужик подивился этому чуду и стал упрашивать Лутоню, чтобы он пожил тут и поучил их, неотесанных. «Нет,— сказал Лутоня.— У меня таких дураков еще много по Руси». И пошел дальше. Зашел в другую деревню — там плотники избу ставили; окоротили одно бревно, привязали к обоим концам по веревке, схватились и давай тянуть в разные стороны. «Что вы делаете?» — «Да вот бревно окоротили, так растянуть хотим». Рассмеялся Лутоня, показал им, как наставку приделать, и пошел дальше. В третьей деревне увидел он толпу мужиков. Привязали они в воротах хомут и палками вгоняют в него лошадь, умаяли до полусмерти, а она все не догадывается, что от нее надо. «Ах вы, дураки набитые! Пустите-ка!» — взял хомут и надел на лошадь... И сколь он ни бродил по земле, все — глупость к глупости, дурость к дурости. Кто говорит — вернулся домой, а кто: мол, и до сих пор бродит. Да и то сказать: есть ему и теперь, чем подивиться...

—    Уж не ты ли этот Лутоня? — криво усмехнулся Тучков.

—    А что? — рассмеялся Шадрин, привскинул голову, прищурил один глаз и подмигнул капитану: — Лутоня и есть.

—    А я, выходит, дурак набитый?

—    Как ты угадал? Точно!

—    Знаешь, Федор Кузьмич, если бы не твой возраст, я бы сейчас по-иному с тобой поговорил.

—    Понимаю, понимаю. На кулаки намекаешь. В молодости у меня тоже были кулаки, будь спок! Во всяком случае, помозолистее твоих. Но давай про кулаки забудем, сам говоришь: возраст мешает в ход их пустить. Лучше словами докажи, чем ты не набитый дурак... Я тебе с самого начала предлагал: давай бить зверя вместе, артельно, ты не смекнул выгоды, отказался, и сегодня все с перевыполнением плана, а ты едва четверть натянул. Дале. Не я ли тебе слал радиограмму за радиограммой: приходи на Убойную, ставь сети перед нами, юрово за юровом идут, руно за руном. Ты опять, вопреки своей выгоде, отказался. Да что «своей»? Ежели бы речь шла только о твоей личной выгоде, я бы давно наплевал на тебя — куралесь, чудачь, куражься, сколь хошь! Но ведь из-за твоего упрямства страдает вся команда — тринадцать человек, а за их спинами еще и семьи... Сегодня я вельбот предлагаю. Знаю — позарез нужен тебе. А ты опять крутишь головой. Не то же ли это самое, что корову на избу затаскивать или бревно силой растягивать?

—    Прямо-таки из кожи лезешь, чтобы облагодетельствовать меня. А я не хочу быть облагодетельствованным. И из-за чего сыр-бор разгорелся? В моем распоряжении чуть ли не две недели. Вполне достаточно, чтобы сделать план. И я его сделаю. С перевыполнением. Голову на отсечение!

—    Твоя голова недорого стоит.

—    Не дешевле твоей. Ты вот сейчас весь успех «Буяна» и «Баргузина» приписываешь своей голове. А я на это дело смотрю иначе. Просто тебе повезло. И зверь шел. И большими косяками. Только и всего. А обойди он стороной или будь косяки поменьше, что бы вы тогда делали с одним двором? Давно бы уже разъединились и рыскали по морю вроде меня. Повезло — вот ты и в умных. А мне пока не везет, и я в дураках... А вельбот мы свой еще пустим.

—    Как вы его пустите, коли редуктор полетел, а запасного ни у вас, ни у нас?

—    Новый сделаем. Не все же на моем судне дураки.

—    Тяжко, Сережа, слушать тебя старому человеку, ох, тяжко. Все я да я. «Я не хочу быть обязанным. Я решил». Будто ты один и есть на судне. И будто только для тебя важно, будет план или не будет. Взгляни хоть раз на положение дел, скажем, с точки зрения того, кто тебе вельбот ремонтирует, — Лексеичем, кажется, его зовут, — взгляни с точки зрения Лексеича, и, может, у тебя мозги выправятся... Ты почему-то убежден, что сделаешь план. А я совсем не верю в это. И если не сделаешь, что тогда будет? Все твои люди получат по семьдесят пять процентов от оклада, то есть гроши медные, которые у многих в море и будут проедены. А на что зиму жить? Зимой-то, сам знаешь, на случайных заработках перебиваются... Нет, недаром среди наших архангельских мореходов еще недавно существовал обычай чин справлять. Назначит начальство кого-нибудь капитаном, а по-старому — кормщиком, а он, прежде чем согласиться, идет к команде, с которой плавать, встанет перед ней нога к ноге, руку к сердцу и выговаривает: «Челом бью всем вам, и большим, и меньшим, и середним: прошу принять меня в морскую службу, в каков чин годен буду. И о том пречестности вашей челом бью, челом бью». Если капитан по душе команде, ему отвечают: «Все мы, и большие, и меньшие, и средние, у морской службы быть тебе велим, и быть тебе в чину кормщика. И править тебе кормщицкую должность с нами однодумно и одномысленно. И будем мы тебе, нашему кормщику, послушны и подручны». Вот эта процедура и называлась «чин справить». И заметь, чего прежде всего требовали низшие чины от капитана, от кормщика своего — чтобы он правил с ними однодумно и одномысленно. А ну-ка, давай соберем твоих людей и послушаем, как ты правишь, однодумно ли с ними али нет... А ведь резонная мысль осенила меня: соберем, честно расскажем о нашей распре, и пусть рассудят, кто прав, кто виноват.

—    Вот что, уважаемый Федор Кузьмич,— встал со скамейки Тучков.— На своих судах ты волен делать все, что угодно: чин справлять, челом бить, митинговать, а на моем командую только я и прошу в мои дела не вмешиваться.

Тучков подошел к двери и, скрестив руки на груди, дал понять, что продолжать разговор не намерен. Но Шадрин и не думал подниматься из-за стола. Сидел в своем углу и Хренов.

Опустив голову на облокоченные руки, мастер устало, без прежней веселости проговорил:

—    Садись, Серега... Ладно, черт с тобой. Делай, как хочешь. Авось, и вывезет кривая... Но в другом хоть успокой старика. Уязвил ты мою душу нехорошими сомнениями. Дома сын у меня. Твоих лет примерно. Тоже под тридцать. Корреспондент он. Частенько мы с ним спорим по разным вопросам. Сын, например, обвиняет во всех хозяйственных неурядицах нас, стариков. Мол, и неграмотны-то мы, а ежели и учились, то не у тех учителей, и от народа оторвались, не знаем нужд его, печалей, давно-де пора с чинов уходить, а мы вцепились оберучь кто за кресло, кто за место, и тягачом не оттащить. Вот, мол, лет через восемь-десять его поколение придет повсеместно к руководству,— бьет он себя в грудь,— инженеры, специалисты, гуманисты, светлые головы, тогда сразу все и выправится. И я склонен был верить ему: выправится! Ведь вы ученее нас, и карты вам в руки, чтобы не творить наших ошибок... Но вот я познакомился с тобой и снова засомневался. Ты как раз один из тех, кого сын считает своим поколением: тридцатилетний.

—    Положим, тридцати мне еще нет. Двадцать восемь,— возразил Тучков, нехотя опускаясь обратно на скамейку.

—    Тем паче. Молодой, словом. Грамотный. Высшее образование, и учителя, верно, добрые, непорченые были. И дело вроде свое знаешь и радеешь за него. Но ведь положа руку на сердце — ни черта у тебя не получается. Все наперекосяк. Все без ума, неграмотно. Видно, для того чтобы командовать, не только образование нужно, но и еще что-то. Я вот тут долго ломал голову — что именно? И на первое место поставил — совесть. А у тебя ее или вовсе нету или спит беспробудным сном. Никого не совестишься: ни себя, ни меня, ни механика своего Хренова, ни тем более матросов. Говорят: у бесстыжего два счастья, еще говорят: отложишь стыд — будешь сыт. Но по тебе не видно, чтоб ты был счастлив и сыт. Не хлебом сыт... Отчего это? Может, не совсем еще совесть заснула, нет-нет да и покалывает. Сказывают, была она у тебя, была. Сказывают, по первому году, когда старпомом плавал, защищал матроса, шел и себе во вред. Так где она теперь? Куда подевалась? Каким зельем усыпили ее в твоей груди?.. Зелье это — безграничная власть, данная тебе по уставу над кучкой людей. Все тебе тут подчинены, все должны в рот заглядывать — вот ты и вознесся бог весть куда. Пока была удача, твоя душевная ущербность не замечалась. Начались трудности — и обнажилась она... Точно обожженная оводами корова, задрал хвост трубой и несешься сломя голову в пропасть. И людей за собой тащишь... Ну, да опять не о тебе речь. Глядя на тебя, я шире думаю: а вдруг по державе не один ты бессовестный, вдруг много вас таких молодых да ранних. Что хорошего тогда ждать?

—    Ты, оказывается, не простой старик, а державный,— с издевкой произнес Тучков.— Вон тебя в какие сферы заносит. Куда уж нам?..

—    О державе мы все должны думать,— сурово обрезал Шадрин.

—    А ежели мысль не дотягивается до таких высоких сфер?

—    Тогда незачем было и на капитанский мостик взбираться.

—    Вижу, нового ты уже ничего не скажешь. Не пора ли закруглить нашу дружескую беседу?

В дальнем, плохо освещенном, углу вдруг зашевелился механик. Шадрин и Тучков поворотили на звук головы. Хренов учтиво откашлялся в промытый кулак и деликатно спросил:

—    Так вы ничего и не решили?

—    А что нам надо было решать? — вскинул Тучков брови.

—    Ну, о вельботе, например. Или о том, чтобы присоединиться к отряду.

—    Ты что, спал в своем углу?

—    Нет, не спал.

—    Решения уже приняты. От вельбота я отказался. Свой запустим. И присоединяться ни к кому не станем.

—    Ну и глупо! Это эгоизм и самодурство! Я протестую!

—    Заговорила валаамова ослица! Наконец-то я и тебя смог услышать. Пятую навигацию вместе проводим, да одна при Ермакове была, и ни разу не слышал из твоих уст такой длинной и горячей речи,— начал мягко и вкрадчиво Тучков, но с каждым словом голос его раскалялся от ярости и наконец перешел на крик.— Коли уж ты протестуешь, значит, в самом деле плохи наши дела, и карман твой пострадает. Из-за другого ты хлопотать не станешь. Двадцать дней назад я ведь на твоих глазах «бессовестно» зубами вырвал Каменные острова, на твоих глазах отказался работать артельно. Почему ты тогда не проронил ни слова? Знал по прошлому сезону — там белуха, гребанем план за неделю, набьем карман. Не протестовал ты и при Ермакове, когда тот делил зарплату слегшего в больницу старпома на двоих: на себя и тебя. А теперь протестуешь, сукин сын!.. Да, наверно, провалим план,— вяло махнув рукой и повернувшись к Шадрину, упавшим голосом продолжал Тучков.— У моего механика на всякую поруху собачье чутье. Он лет пятнадцать тут на Севере, сразу после техникума, и всегда плавает только с самыми сильными капитанами, которые лучше других умеют заработать. И лишь почует: слабеет капитан — сразу же деру к другому!..

—    А ты что, ради идеи плаваешь? — огрызнулся Хренов.

Тучков осекся... И вспомнились ему недавние блуждания в шхерах Минина, вспомнилось ребяческое желание найти если не неведомый остров, то хотя бы много-много белух, чтобы на весь отряд хватило, и эти мимолетные воспоминания возвысили Тучкова над механиком, и он с твердостью ответил:

—    По крайней мере, за рублем не гонюсь.

—    Я не желаю больше таких разговоров слушать,— Хренов выбрался из темного угла и пошагал к двери; под широкой кепкой в мерлушковых завитках уши его в электрическом свете горели, как маки.

Тучков зло процедил ему в затылок:

—    Вместо того чтобы на чужой вельбот зариться, ты мне свой пусти. Это твое дело, механик. А там сейчас матрос возится.

Лязгнула замком дверь за механиком. Поднялся из-за стола и Шадрин, помотал головой и нерешительно предложил:

—    Может, мне остаться на твоем сейнере?

—    В качестве приманки, что ли? Полагаешь, зверь на тебя валом повалит? Ежели так, оставайся. А в другом качестве мешать будешь.

—    Ну-ну,— снова покачал головой Шадрин и толкнул дверь.

Тучков тоже вышел наружу. Вокруг сейнера клубился ночной мрак, в котором неподалеку мерцали вразброс с пяток огней — на приемке, на водолее и двух других зверобойцах, самих судов не было видно.

Посредине палубы на кильблоках стоял аварийный вельбот, и вокруг него толпилась почти вся тучковская команда: кто держал переносную лампу с черным гибким, извивающимся куда-то в темноту кабелем, кто возился у мотора, а кто и просто глазел.

—    Ну, как? — нарочито бодрым голосом спросил Тучков.

Все обернулись к нему, от мотора разогнулся Лексеич, скупо улыбнулся в седую бороденку и произнес:

—    Только что собрали. Сейчас опробовать будем.

—    Как раз поспели. Давай заводи. Надеюсь на тебя, Лексеич.

Лексеич, ничего не ответив на похвалу, снова согнулся, нашарил на дне вельбота заводную ручку, вставил ее в скважину на моторе и, резко дергая костлявой спиной, раз крутнул, второй, третий. Мотор чихнул, обволок людей бензинным духом и вдруг бойко и уверенно застрекотал, гася все другие звуки.

Послушав с минутку, Тучков подал рукой знак выключить.

—    Спасибо, Лексеич,— проникновенно произнес он и, повернувшись к Шадрину, уже другим голосом, бодряцким и насмешливым, добавил: — Ну вот, а ты не верил в моих молодцов: ничего-де у них не получится... Все они у меня могут. Вельбот починили. Белуху тоже добудут!.. Так что спасибо за внимание и заботу, вельбот нам ваш не нужен, свой в исправности, и до свиданьица.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ