(Из повести о Мичурине «Обновитель природы»)

Ваня распахнул дверь и зажмурился. Солнце заполнило весь двор и всё небо. Оно слепило и жгло даже сквозь сомкнутые ладони. Но снег цветенья лежал, не таял на тысячах яблоневых веток.

На дворе возвышался сенной сарай с соломенной крышей, заголубевшей от дождей. Против ворот тянулся плетень огорода, а дальше пчёлами гудел сад. Там где-то возился отец: слышно было, как шуршали молодым листом сучья. От огорода, ещё не зелёного, а чёрного, шёл крепкий запах перегноя. Гряды были уже сделаны и частью засеяны, но всходы ещё прятались под землёй. Белые мотыльки колыхались в воздухе то там, то сям. Они присаживались на огородные жерди и складывались наподобие тончайших книжечек. Над кучей навоза плясала мелкая мошкара, словно повешенная на нитках.

— Ванюша, чай пить... — позвали из дому глуховато. Но Ваня не спешил. Глаза его видели много интересного. Возле стены сенника купалась курица. Судорожными взмахами кургузых крыльев она взбивала горячую пыль. Другая курица пробиралась сквозь молодую поросль лопушника и крапивы, кричала на весь мир, что снесла яйцо.

Рыжеватая пушистая гусеница, доползши до края грушевого листа, неторопливо озиралась, вытягивая длинную во всё тело шею...

— Вань, а Вань! — слышится в щель забора. — Я к тебе...

Это Петька, приятель из Долгова.

— Лезь, — отвечает Ваня.

Сперва показались пятки, чёрные и мозолистые, потом спина с завернувшейся рубахой и, наконец, — вихрастая голова. Так лазить считалось удобнее.

Петька был старше Вани года на полтора. У него всегда был наготове целый короб новостей.

Вынырнув из подворотни, Петька поморгал и выпалил скороговоркой:

— А мы вчерась бурмору-чиригиру на ямах сеяли!..

— Какую чиригиру? — спросил Ваня озадаченно.

— А вроде травы чилебной, — объяснил Петька, помолчав. — Только цветы у ней с зубцами... Как змеиные головы... А по ночам по-собачьи лает...

— А зачем? — прошептал Ваня.

— Она всю землю, бурмора, сторожит. Мне бабка сказывала, кабы не бурмора-чиригира, нас всех давно бы железоклювы склевали! Все бы мы померли!

— Какие железоклювы?

— А тоже птицы... Сам с петуха, а клюв во какой!.. Как чего клюнет, так и напополам. Твою мамку, наверняка, железоклюв клюнул... Петьке известно, что мать у Вани лежит больная...

— А какая она?

— Кто она? Бурмора, что ли? — Петька задумался. — Жёлтенькая...

— А ты нам дашь? Мы тоже посеем, — уже поверив в бурмору, просит Ваня у Петьки.

— Не дам, — ощетинился вдруг Петька. — У нас у самих мало.

— А я играть с тобой не буду, — сказал Ваня.

— Ну и не играй!.. — фыркнул Петька. — Шибко мне нужно. Уйду вот...

— Ну и иди. Меня чай пить звали...

Когда Ваня вошёл в комнату, самовар уже не шумел.

Все в доме отпили чай и разбрелись кто куда.

Ваня молча взобрался на шаткую, высокую табуретку. Это было не так-то просто.

Ваня сидел, вытянув губы, и схлёбывал с блюдца чай, настоенный на яблочных сердцевинах...

«Жёлтенькая, — думает Ваня про бурмору-чиригиру, легонько покачивая ногой. — А цветы даёт зубастые... Вот бы у нас во дворе посадить. Железоклюв бы уж тогда не тронул».

Железоклюв делается всё ясней, всё живей... Крылья у него чёрные, хвост как огонь... Лапы железные тоже, а клюв будто коса, что траву косят. Только ещё длиннее и шире и в два лезвия. Как садовые ножницы... Ну что с ним поделаешь? Как прилетит, так и убьёт всех... Эх, Петька, Петька, не дал чиригиры!..

Он слез с табуретки, пошёл в своё любимое место между просиженным диваном и печью. Там было сложено всё его имущество: два больших гвоздя, кружка с дном, выеденным ржавчиной, дюжина чечек — черепков разных размеров, кирпич поменьше, тележная гайка, обрезки железа, кусок подковы, кучка ссохшихся, прошлогодних китайских яблок...

Гвозди — это соха и борона. Одним гвоздём, покрупней, Ваня распахивал своё поле — полшага на полшага, а другим прочёсывал, проборанивал поднятые валы.

Кружка с проржавленным дном заменяла дождевую тучу. Вода прыскала из десятка отверстий в дне — мелким дождиком.

Сейчас всё это нужно было тащить во двор, а вечером опять нести домой. Кто же такие вещи оставляет на ночь незапертым и?..

Не требовались сейчас Ване только соха и борона. Поле его было уже распахано и пробороновано.

— Только засеять... Эх, Петька, Петька!.. не дал чиригиры...

Взяв свою «дождевую тучу», Ваня налил в неё воды и понёс на горячий солнечный двор. Это был двор взрослых — большой. А то был ещё двор поменьше, с густым садом из прутьев и с пахотой. Этот двор странствовал по большому двору, смотря по погоде и времени дня. В дождь он перемещался под навес сенника, утром грелся на солнышке, а в знойный полдень уползал в тень между плетнём огорода и стеной дома.

«Пахотное поле» — полшага в любой конец — засевал Ваня уже не один раз, но на нём никогда ещё ничего не всходило. Сеял он и камешки, сеял и пыль, сеял и сухие травинки, мелко перетёртые между ладонями, — ничего не всходило из таких зёрен.

После Петькина рассказа никак невозможно было забыть про бурмору-чиригиру... Зубастые, лающие цветы покачивались перед Ваней на высоких стеблях... Вот подлетает железоклюв, хочет клюнуть, а бурмора как залает, да за ноги его — цоп!

Глядел-глядел Ваня на своё поле и вдруг догадался:

«Наверно, чиригира — это какая-нибудь такая штука, что не валяется под ногами. Это тебе не песок и не камешки, которых даже куры с воробьями не трогают... Вот, вишь, оно — дело какое!»

Ваня побежал в дом. Там со стола всё уже было убрано. Только большая деревянная стопка с солью стояла посреди стола. Соль была желтоватая, крупными зёрнами.

«Жёлтенькая... — раздумывает он, упёршись руками в бока и наморщив лоб. — Попробовать разве?..»

Несколько пригоршней поблёскивающих зёрнышек рассовано по карманам. Одна пригоршня зажата в кулак.

Иван снова выбегает во двор и мчится к своей разборонованной пахоте. Но её уже нет. Она исчезла.

Следы больших отцовских сапог отпечатались там, где только что был распаханный клин.

Вот тебе и раз! Что же теперь делать? Снова пахать на этом месте или совсем оставить затею?..

Нет, не из того теста Ваня, чтобы отступиться. Он проскальзывает между двумя жердями через лопуховые кустики на огород и густо засевает солью одну из чёрных, ещё не занятых, как видно, отцовских грядок.

Потом бежит за прислонёнными к плетню граблями и старательно прочёсывает гряду...

— Что ты тут делаешь? — раздался вдруг громовой окрик отца.

Ваня уронил грабли и запрокинул голову назад. Сверху, словно из облаков, глядел на него отец.

— Ты что натворил тут, баловник, негодник? Все гряды мне переворошил... Говори, что ты тут делал?

Ваня молчит.

Владимир Иваныч не на шутку обозлён. Опять придётся возить- ся с грядой... Проучить надо мальчишку. Но стегать его ремнём или прутом отцу всё-таки чуточку жалко. Он вспоминает про крапиву. Возле плетня свежей крапивы хоть отбавляй.

— Что ты тут делал? Говори.

Ваня молчит.

— Не скажешь? Отец прижимает его к своему колену и шлёпает пучком шершавой крапивы по голяшкам. Сперва это как будто холодит, а потом жжёт...

— Вот тебе... не балуй, не балуй.

Ваня вырывается и убегает не оглядываясь... В сад, в зелень; в кусты молодой вишни, обсыпанной пушистыми цветами.

Но везде перед ним — в тени деревьев, в тени плетня, на кучах мусора, на жирной земле — покачивается насмешливая крапива.

Кажется, вот настоящая хозяйка сада — крапива! Так её много, так ей тут привольно. Она заполняет всё, она заслоняет солнце, она удушает мелкие, более слабые травы, да и деревья, даже вишню, яблоню, пожалуй, не прочь бы удушить... Мерзкая, отвратительная крапива!

После того дня Ваня часто, выискав палку подлиннее, подкрадывался к узорчатым крапивным зарослям у плетня и начинал избиение:

— Раз... раз... раз... Вот... вот... Вот тебе... вот тебе...

Хрупкие четырёхгранные стебли переламывались и повисали на волоконцах. Летели украшенные серёжками головы и зубчатые крылышки с волосками, наполненные жгучим ядом. Иные стебли подпрыгивали и падали на руку Ване, жаля и зля его ещё больше.

Много крапивы изрубил Ваня, а её всё оставалось видимо-невидимо.

И возненавидел же Ваня крапиву с тех пор! На всю жизнь! С этого дня и до седых волос стало слово «крапива» для него олицетворением всего враждебного, негодного, вредного.

— Крапива! — говорил он до самой старости, когда хотел сказать о чём-нибудь плохое.

Он объявил крапиве на всю жизнь жестокую, беспощадную войну...