Когда Паня очутился на площади Труда, лицо его просветлело, а воспоминание о стычке с Геной и о неприятном разговоре с Николаем Павловичем почти без следа испарилось. Поди-ка, удержись совершенно от похвальбы, если имеешь такого батьку!

Несколько лет назад не было в Железногорске ни этой площади, ни этих зданий рудоуправления и Дворца культуры— высоких, с колоннами из красного мрамора. Здесь крутым горбом поднималась Рудная горка, поросшая сосняком. Её срыл под корень ковш Пестова. Когда горняцкие ребята хвалились отцами, Паня брал верх одной фразой: «А мой батька целую гору на отвал отправил!» Справа от подъезда рудоуправления установлена витрина с портретами лучших работников горы Железной. А кто первый среди лучших? Григорий Пестов! У кого самый высокий показатель за вчерашний день на доске общерудничного социалистического соревнования? Конечно, у Пестова.

Своего отца Паня увидел в вестибюле рудоуправления среди горняков, пришедших узнать рудничные новости и обсудить их с друзьями.

— Батя, мама утром велела сказать, если тебя увижу, чтобы вы с Татой к обеду не опаздывали, — шепнул на ухо отцу Паня. — После обеда мама сразу в детский сад уйдёт. Пойдём домой...

— Успеем, — сказал отец, посмотрев на ручные часы. — Мне ещё с товарищем Колысовым посоветоваться надо да на второй промывочной фабрике побывать.

B дальнем конце коридора было тихо. Люди разговаривали здесь вполголоса, точно не хотели мешать кому-то, занятому серьёзным делом. На одной двери блестели буквы таблички «Парткабинет», а на другой — «Партком Железногорского рудника».

— Мы с товарищем Колысовым в парткабинете говорить будем, — сказал Григорий Васильевич. — В коридоре меня подождёшь или тихонько в кабинете посидишь?

Поправив галстук и сняв пилотку, Паня вслед за отцом вошёл в кабинет и сел неподалёку от двери.

Пане нравился парткабинет, светлая комната с книжными шкафами, двумя рядами небольших письменных столов, удобными креслами, фотовитринами и диаграммами на стенах, с альбомами и журналами на большом столе в глубине комнаты. Обычно в кабинете было тихо, сколько бы народу ни сидело за столиками, а сейчас здесь было всего два человека, и Паня услышал голоса:

— Так ведь надо же развязать «мешок»! Добываем мы в «мешке» ценную руду для домен Старого завода, а даём её «мало, в обрез. Плохо работаем...

Это сказал великан Полукрюков, стоявший рядом с секретарём парткома Ко- лысовым перед цветной картой железного рудника. До сих пор Паня неизменно видел Ивана Андреевича Колысова весёлым, с блестящими глазами на узком и бледном лице, а теперь лицо Колысова казалось суровым.

— Познакомься, Григорий Васильевич, со Степаном Полукрюковым... Новый машинист экскаватора, — проговорил Иван Андреевич отрывисто. — Не успел ещё Полукрюков с нашим рудником как следует познакомиться, а уж атакует меня за то, что мы до сих пор не развязали «мешок».—Колысов постучал костяшкой указательного пальца по карте рудника.— Правильно делаешь, товарищ Полукрюков. Нужна траншея, вот как нужна! — и Колысов поднёс руку к горлу.

Паня посмотрел на хорошо известную ему карту рудника. Вот первый карьер. Он похож на большое продолговатое блюдо. У этого «блюда» ступенчатые борта, на которых работают трёхкубовые экскаваторы и идут паровозы с составами опрокидных вагонов. Рядом находится маленькое «блюдечко». Это второй карьер, или «мешок», как его называют горняки. В «мешке» работает всего пять экскаваторов. И трудно им... У рудника есть один- единственный вход и выход, так называемая старая траншея, прорезавшая склон горы Железной. Паня часто слышал, что здесь получаются «пробки»: порожние и гружёные составы мешают друг другу входить и выходить из карьера, особенно скупо подаётся порожняк в дальний, второй карьер.

— Сколько же времени придётся траншею ждать? — спросил Полукрюков.

— До сих пор рудоуправление всё откладывало проходку траншеи, но, кажется, дела повёртываются так, что с траншеей придётся поторопиться, — сказал Иван Андреевич. — Проведём траншею из «мешка» через Крутой холм, построим железную дорогу от Крутого холма к промывочной фабрике, и на руднике многое изменится. Транспорт получит сквозной проход через оба карьера, о транспортных «пробках» мы забудем, работа в «мешке» развёрнется... Это — самое главное! Ценной руды у нас много, металл из неё получается отличный. И машиностроители всё больше его требуют. Недавно секретарь горкома партии товарищ Варган сказал мне, что профессор Шелонцев добивается проплава ценной руды в больших домнах.

— Хоть сейчас за проходку траншеи берись, руки так и чешутся! — воскликнул Полукрюков.

— Что же, учтём это. Возьмёмся за траншею, тебя не забудем, — пообещал Колысов. — Но траншея — это пока журавль в небе, а синицу из рук тоже выпускать нельзя. Что можно сделать сейчас во втором карьере? — Он выслушал рассказ Полукрюкова о том, что горняки «мешка» хотят расставить контрольные посты на транспорте, и одобрил это: — Правильно! Шевелите транспорт, не миритесь с простоями экскаваторов, партком вас поддержит. — Прощаясь с великаном, он засмеялся: — Ну и рука же у тебя! Может трёхкубовый ковш экскаватора заменить. Такой рукой надо весь «мешок» поднять и по-пестовски сработать, не иначе... Согласен?

— Одного согласия мало, — улыбнувшись, возразил Полукрюков. — При руке надо мастерство иметь. Прямо скажу: нет у меня надежды по-пестовски сработать.

— Зря, зря это ты!—остановил его Григорий Васильевич. — Порадовал меня, что с нынешним положением в карьере не миришься, а теперь просто огорчил! Ну, как ты можешь говорить, что даже не имеешь надежды меня нагнать? Ты должен не то что меня нагнать, а перегнать! Ты человек, видать, грамотный, бывалый, у тебя на медалях вся география обозначена... Учись, бейся за первое место! Помощь тебе потребуется — поможем, не сомневайся. Только ты, будь добр, моих показателей не пугайся. Нет такого показателя, чтобы его нельзя было перекрыть. Понятно?

Великан слушал, опустив руки по швам. Губы его так крепко сжались, что на подбородке появились ямки, глаза заблестели. Слова Григория Васильевича и смутили и обрадовали его.

— Вы не подумайте, что я уверенности в себе не имею, — сказал он и пожал руку Григория Васильевича.— Спасибо вам... Постараюсь оправдать...

— Как будто стоящий парень, — сказал Колысов, когда великан вышел. — Хорошая молодёжь подбирается во втором карьере. Надо бы заняться ею особо, как ты думаешь, Григорий Васильевич? Ну-с, а теперь поговорим о политшколах.

Признаться, Паня немного соскучился, когда старшие толковали о том, как готовятся к новому учебному году политшколы рудника, но вот разговор подошёл к концу, и напоследок Григорий Васильевич рассказал, как он думает оформить список литературы для слушателей политшколы первого горного цеха.

— Дельно, дельно! — одобрил Иван Андреевич, перебирая выдержки, приготовленные для витрины. — Выдержки, конечно, Паня переписал... Пишешь ты, Паня, красиво, а понимаешь ли, что пишешь? Смотри, смена, как-нибудь я тебя проверю, слышишь? — Он вдруг вспомнил: — Кстати, директор гранильной фабрики Нил Нилыч Островерхов сказал мне, что пионеры взялись искать малахит для рудничной Доски почёта. Достанете? Впрочем, и спрашивать не стоит. Ты не подведёшь, знаю...

Из рудоуправления Паня вышел, пылая. Уж если сам секретарь парткома интересуется малахитом для Доски почёта, значит, это дело, безусловно, серьёзное, важное. Не достанешь малахита — осрамишься на весь Железногорск.

— Хочешь воды? — спросил отец, и, в то время как Паня тянул клюквенную газированную воду у киоска «Воды — соки», Григорий Васильевич разговорился с Полукрюковым, который тут же дожидался автобуса.

— Хотел в город съездить, в горно-металлургический техникум, узнать условия приёма, да сегодня уж, наверно, не успею, завтра поеду, — сказал великан. — Я из- за этого техникума и в Железногорск из Половчанска перебрался. Четверо нас в семье: мать, сестрёнка, брат и я. Младших в школы определил .и сам учиться иду, хоть и опоздал из-за войны. Двадцать семь исполнилось.

— Мне бы твои лета! — вздохнул Григорий Васильевич. — Поступай в техникум, учись, своё нагонишь. Моя дочь Наталья уж на четвёртый курс перешла. Без отрыва от производства учится... Ты где живёшь? В Железнодорожном поселке? По дороге нам.

С площади Труда они свернули к подножью горы Касатки и пошли через пустыри и старые огороды, разговаривая о рудничных делах. Вскоре Григорий Васильевич стал называть великана просто Степаном: Полукрюков пришёлся ему по душе.