Послушай-ка, Лия, историю о «бабке», девочке и гусях. Случилось это давно, когда мне было столько же лет, сколько тебе теперь. Гордился я тогда, что все буквы выучил. Был я маленький, робкий, голова у меня была большая, а волосы вихрастые. Я был очень худ и бледен, уши торчали, большие такие: я только что встал с постели после длительной болезни. Кожа у меня шелушилась, а глаза впали и поблескивали от недавней горячки. Дедушка и бабушка посоветовались и решили отправить меня в деревню Местекеней, к тётушке Маргаринте, моей бывшей кормилице. Я ведь, милая, остался без матери, как и ты.

— Там, — сказал дедушка, подняв кверху указательный палец правой руки, — воздух чистый: горы ведь рядышком. Там, дорогая, малыш сможет играть на воле и наслаждаться наступающей весной...

— Уж как ты порешишь, отец... — ответила бабушка и взглянула на меня с сожалением.

Дед, в свою очередь, повернулся и посмотрел на меня поверх очков. Он сделал шаг ко мне и, положив свою костлявую руку на мою макушку, сказал:

— Ну, как, Илюца? Поедешь к тётке Маргарите?

— Поеду, — отвечал я слабым, тоненьким голоском.

Я не мог прыгать и смеяться, так как был ещё очень слаб, но я радовался: «бабку», как я называл свою кормилицу, я очень любил и с радостью вспоминал хорошие дни, проведённые в деревне.

Прошли зимние праздники, и постепенно теплело. Но ещё лежал кругом снег, и санный путь блестел, как зеркало. Кривой Алексей, кучер, укутал меня в шубу, набил сани соломой, запряг Серку и, пристроившись рядом со мной, отправился в путь... Солнышко светило, мороз был слабый, как раз такой, чтобы только снег не растаял. Воздух был чист, и я с непередаваемой радостью чувствовал, как возвращаются силы и как приливает кровь к моим щекам. В пути мы встретили людей на крестьянских розвальнях. Лес был окрашен в коричневый цвет, а горы — в голубой. Мне было тепло в моей шубке. Это был первый счастливый час, который я помню. Изредка Алексей поглядывал на меня своим единственным зелёным глазом, затем подстёгивал Серку, распевая песенку, которую он никогда не кончал. Он мурлыкал её и останавливался на полуслове:

Во саду-садочке

Под деревцом

Росли цветочки...

Когда мы прибыли в Местекеней, солнце уже село, и сквозь туман, окутавший горы, пробивался нежный розоватый свет. Я тотчас же узнал деревню, расположенную на склоне и окружённую деревьями, которые стояли неподвижно, как часовые. Особенно обрадовался я, когда увидел в низине, близ ручейка, домик «бабки» с садом, огороженным плетнём. Я узнал и берёзки, стоявшие у источника, близ горки. Только собака, бросившаяся к нам с лаем, была другая. А как обрадовалась тётушка Маргаринта, когда узнала меня, и как она заплакала, когда, сняв с меня шубу, увидела, какой я слабый и маленький! Её печаль тронула и Алексея. Он смахнул рукавом слёзы, набежавшие на глаза.

— Ох, милый мой, чем же ты так болел? И почему же я не знала? Я бы приехала присматривать за тобой! Кто его знает, чем тебя там поили немцы-доктора в городе, что иссушили тебя так. Нет, я скорей поставила бы тебя на ноги, так же как и тогда, когда я кормила тебя!

Приговаривая, она всё вытирала глаза, шмыгала носом и быстро двигалась по комнате. В одну минуту на столе передо мной оказалось тёплое молоко и кусок пшеничного хлеба. Кормилица вышла из комнаты и быстро вернулась, заглянула в шкаф, затем снова подошла к столу. Надо тебе сказать, что Маргаринта вовсе не была старой. Это я ее прозвал «бабкой». Она была ещё довольно молодой женщиной, румяной, с густыми бровями. И когда она обнимала меня, изливая своё огорчение по поводу моей слабости, я чувствовал запах полевых цветов, исходивший от её волос.

Но вот в комнату вошла ещё одна моя знакомая: Иринуца, дочка Маргаринты. Она была на три года старше меня. Муж моей кормилицы погиб в турецкую войну. Но всё же Маргаринта и её дочурка жили довольно сносно своим хозяйством вместе с родителями погибшего отца Иринуцы.

— Поди-ка сюда, Иринуца! — крикнула «бабка». — Приехал Илюца! Ах, какой он слабенький!

Девочка подошла ко мне, и мы с любопытством оглядели друг друга, не сказав ни слова.

Я и сейчас не понимаю, как я мог столько съесть в тот вечер. Бабушка моя, наверно, испугалась бы, увидев, сколько чёрного хлеба, молока и яиц я съел, да к тому же ещё кусок жареной курицы. А перед сном тётка Маргаринта дала мне ещё сухих груш и орехов, которые я грыз, пока не закрыл глаза. Но я прекрасно опал, и ничего со мной не случилось.

На другой день я встал чуть ли не на рассвете, как только хозяйка начала работать по дому. Напрасно «бабка» укладывала меня обратно, укрывая цветным одеялом. Я ни за что не хотел больше спать. Встав, я умылся, оделся и не отходил ни на шаг от Иринуцы. Вместе с ней я прошёл в хлев, где громко хрюкали две свиньи, ожидая пищи. Я видел, как открыли дверцу курятника и с каким гордым видом зашагал петух, а за ним куры и утки. В особенности мне понравились гуси, которые окружили нас со всех сторон и непрестанно гоготали, вытянув шеи. А из другого угла вышли индюки и ни с того, ни с сего надулись, распустив свои хвосты. Для меня всё это было новым: я никогда ещё не жил рядом с птицами и животными. Как удивляло меня то, что Иринуца знала «в лицо» каждого из жителей скотного и птичьего двора! Меня удивляло, как она умела находить яйца, снесённые курочками, как она их собирала, как кормила телёнка и вообще ухаживала за нашими бессловесными друзьями. И всё это она делала необычайно быстро. Хотя вокруг ещё лежал снег, она бегала в одних туфлях на босу ногу, в тонком ситцевом платьице и с непокрытой головой.

— Тебе не холодно?—спрашивал я.

— Нет! — отвечала она, тряхнув головой и глядя на меня со смехом.

Среди чудесных вещей, которые я в первые же дни увидел у «бабки», были и деревянные корыта из выдолбленных стволов; их было штук двенадцать, они цепью, одно рядом с другим, лежали у источника. По ним бежала чистая вода. Серебристые пузырьки вскипали и лопались, а вода стекала по гальке к речке. Вокруг росли молодые берёзки, которые нежно покачивали своими тоненькими, лишёнными листвы ветками. Меня удивляло, что хотя ещё стояла зима и на дворе воду сковывал мороз, источник всё же, как и летом, был не только чистым и прозрачным, но на нём не было заметно даже и налёта льда. Больше того: не знаю, каким чудом на дне источника росли и зимой зелёные травинки.

— Иринуца, — спросил я, — почему не замерзает источник и растёт на дне его травка?

— А ты разве не знаешь, что это живая вода? — хитро взглянув на меня, ответила девочка.

— Какая? Та, о которой говорится в сказке?

— Ну, конечно!

Много удивительных и неизвестных мне вещей увидел я у «бабки» Маргарин- ты. Но самым удивительным для меня были гуси.

Я, видишь ли, вдоволь покатался в ту зиму на саночках, мне даже надоело. Вскоре снег начал таять и оседать. Это приближалась весна. Теперь из-за грязи и сырости мы часто вынуждены были сидеть дома. Однажды слышу: кто-то стучит в дверь.

— Поди открой, Иринуца! — сказала «бабка».

Девочка открыла, и через порог тяжело переступила жирная гусыня. Она остановилась, огляделась, затем, надув шею, медленно прогоготала что-то, направилась в угол комнаты и скрылась под кроватью.

— А что ищет здесь гусыня, Иринуца? — спросил я.

— Пришла класть яйца.

— Что ты! Да разве они приходят в дом? И не боятся?

— Нет. Ты же видел. Каждый день две гусыни приходят и кладут по яйцу. Потом они будут их высиживать...

Оказалось, что это началось уже давно, а я-то ничего и не знал: всё бегал к ручейку да катался на саночках. Я приблизился к кровати и приподнял покрывало. Гусыня сидела в корзине, она тихо зашипела и, подняв голову, смотрела на меня. Рядом стояла ещё одна корзинка, в которой аккуратно лежали на соломе штук десять яиц.

— Через несколько дней начнут высиживать,— сказала Иринуца. — Они уже вырывают у себя пух и укладывают клювом в корзинки, чтобы было помягче...

Для меня это событие было столь радостным, что я каждый день поджидал гусынь, когда они постучат клювом о дверь и попросят, чтобы их пустили. То, что они стали высиживать яйца, принесло нам с Иринуцей ещё больше радости...

— Теперь поди посмотри, что делает гусак, — сказала, смеясь, девочка.

Действительно, во дворе мы увидели гусака, который одиноко стоял перед дверью. Он тоже хотел войти, но Иринуца прогнала его хворостинкой. Гусак отошёл и, подняв голову, начал издавать протяжные, режущие ухо крики. Из дома ему ответили гусыни. Они как будто поняли друг друга, потому что гусак с некоторым сожалением удалился в глубь двора. Он прошёл мимо корыт и не притронулся к еде; так же безразлично прошёл мимо кадки с водой и уселся под сухим кустом. Он казался задумчивым и печальным. Так он долго сидел неподвижно. Иринуца говорила о нём, как о человеке:

— Он теперь сердится, что один, ему скучно; но он знает, что скоро гусыни появятся с гусятами.

Иногда гусыни выходили из-под кровати, и «бабка» выпускала их во двор. 'Они гоготали, как болтливые сороки, и как будто разговаривали между собой. Перед едой и водой они не задерживались и, поклевав немного, удалялись, как будто им было некогда. И снова начинали оживлённо гоготать. Они быстро направлялись к дому, а гусак провожал их до порога. Он ждал до тех пор, пока они не войдут. Через некоторое время, подав им сигнал и получив ответ, он грустно удалялся в уголок двора к сухому кусту.

Так день за днём я следил за гусями. Мне казалось, что они понимают друг друга, разговаривают и советуются. В одни из первых тёплых дней весны, когда гусыни вышли во двор с двадцатью гусятами, я был свидетелем несказанной радости гусака. Сначала он хлопал крыльями и громко гоготал. Затем с угрожающим видом, раскрыв клюв и вытянув шею, устремился на кур, чтобы отогнать всех, кто мог быть опасным для гусят. Вернувшись, он начал опускать свою голову, словно лаская то одного, то другого гусёнка. Гусыни что-то тихо обсуждали между собой. Он отвечал им, а гусята тоже издавали какие-то тихие звуки. Потом все они двинулись под лучами весеннего солнца к молодой травке, зеленевшей местами. Иринуца шла за ними с хворостинкой в руке. Гусак с шипеньем набрасывался на всех, кто попадался на дороге, и отважно вытягивал шею, защищая гусят. Я и не знал, что он такой вояка. Вдруг я увидел, как он гордо поднял голову и стал выделывать какие-то странные прыжки. Иринуца засмеялась и сказала мне:

— Танцует от радости!

Действительно, похоже было на то, что гусак пляшет. Он выпятил грудь и вытянул шею вверх. Он подпрыгивал в такт и кружился. Иринуца и я смеялись, а гусак, не обращая на нас внимания, плясал вокруг гусят.

Затем гусак направился со всей своей семьёй вниз, в лощинку, к речке. Шли они медленно. Один гусёнок часто отставал. Он оглядывался и будто не знал, в какую сторону идти. Тогда задерживался и гусак. Он удивлённо смотрел на малыша то одним, то другим глазом, наконец, ему удавалось направить его к остальным гусятам, и снова они продолжали свой путь. Когда они приблизились к речке, гусыни обошли вокруг своих малышей, как бы советуясь о чём-то. Одна спрашивала, а другая отвечала. Гусята щипали травку, тонкую, как иглы. Вдруг гусак словно решил что-то и вошёл в воду. Гусята — за ним; плывя рядом с родителями, они плавно двигали своими розовыми лапками.

Иринуца тоже вошла в холодную воду и стала гнать всех обратно к берегу. Она бранила их, а гусыни отвечали: «Да-дада! Да-да-да!»

Так начались в деревне у «бабки» Маргаринты лучшие дни моего детства.

Перевёл с румынского М. Розенфельд, рис. Ив. Кузнецова