А. Ляпидевский

ЧЕЛЮСКИНЦЫ

На Север

На большом ледокольном пароходе «Челюскин» отправились смелые люди нашей страны на Север. Они хотели узнать, какая там жизнь и можно ли пароходам плавать по Северному Ледовитому океану из Ленинграда во Владивосток.

Самым главным на пароходе был начальник экспедиции Отто Юльевич Шмидт. А капитаном — Владимир Иванович Воронин.

Погрузили на пароход радиостанцию, запасы еды, теплые вещи, бочки с бензином и еще много всего — и поехали.

Вот идет пароход месяц, другой. Наступила зима. А зима на Севере страшная—долгая, холодная. По Северному Ледовитому океану плавают громадные льдины. Ветром на них нахлестывает воду, вода замерзает, и льдины делаются все толще, все выше. Некоторые вырастают в целые горы.

Капитан смотрел в бинокль. Где увидит между льдинами полоску воды, туда и поведет пароход.

Так «Челюскин» потихоньку продвигался среди белых страшных льдин. Чем дальше плыли, тем лед становился все толще, а полоски воды — все уже. Скоро их и вовсе не стало. Куда ни посмотреть — льдины.

...А льды все сжимаются, напирают на пароход. Окружили они его, стиснули со всех сторон, не дают ходу.

Тогда Шмидт собрал всех челюскинцев и сказал:

—    Товарищи, лед запер нас, не пускает! Придется нам здесь зиму зимовать. Еды у нас много, теплых вещей много, есть радио, музыка, кино, книги... Будем жить дружно, не скучать!

Капитан Воронин приказал остановить пароход.

«Челюскин» притих. Перестал вертеться винт. Нет больше дыма над трубой. Молчат машины.

«Все на лед!»

...«Челюскин» примерз ко льду и начал дрейфовать: куда лед понесет ветром или морским течением, туда и «Челюскин» за ним поневоле тянется.

Долго дрейфовал пароход. Льды напирали так, что стены трещали.

Шмидт собрал челюскинцев и сказал:

—    Товарищи, надо быть начеку. Борта у «Челюскина» крепкие, но льды еще крепче. Давайте вынесем все вещи на палубу. Если будет опасность, мы сразу все на лед побросаем!

...Подул ветер. Разыгралась волна, стала швырять льдины-холодины друг на дружку. Они смерзались в огромные ледяные горы. Вот одна ледяная глыба подошла вплотную к пароходу и со всего размаху ударила его в бок. Получилась широкая трещина. Туда хлынул лед с водой и стал ломать все—каюты, буфеты, машины. «Челюскин» начал тонуть. Нос его ушел в воду, а корма поднялась. Пришел пароходу конец... И только когда над водой остался небольшой кусочек кормы, капитан Воронин скомандовал:

—    Все на лед! Сначала женщины с детьми, потом остальные!

На «Челюскине» было десять женщин и две маленькие девочки — две маленькие челюскинки. Одна там и родилась — на «Челюскине».

Ее назвали Карина, потому что она родилась, когда пароход шел Карским морем. Другую звали Аллочка.

Кариночка была еще совсем маленькая — шести месяцев. Аллочка была постарше — полтора года. Мамы все катали их по палубе в колясочках, будто на бульваре.

Теперь, когда пароход стал тонуть, мамы схватили Аллу и Кариночку, закутали в одеяла и меха и прыгнули на лед.

За ними прыгнули остальные восемь женщин.

За ними стали прыгать мужчины.

Первая радиограмма

...Начальник сказал:

—    Товарищи полярники, поставим палатки, подберем все, что осталось после нашего «Челюскина». Будем жить на льду до тех пор, пока не придет помощь.

Первую ночь спали все прямо на льду, в спальных мешках — кукулях. А с утра сразу закипела работа. Одни стали разбивать палатки. Другие вытаскивали из воды бревна, бочки, ящики—все, что всплывало после «Челюскина».

Аллочку с Кариночкой поместили в самую теплую палатку.

А радист Эрнест Кренкель стал налаживать радио. Товарищи ему помогали.

Руки у всех коченели, лицо обжигало морозом, но они все работали и работали. С большим трудом установили на льду антенну. Ее свалило ветром, но радисты ее снова поставили.

Потом Кренкель забрался в палатку, согнулся в три погибели, надел наушники и стал вызывать берег.

Сначало радио работало плохо. Берег не отвечал. Долго Кренкель бился, много часов. Но вот он наконец закричал:

—    Товарищ Шмидт, товарищ Шмидт, радио работает!

И товарищ Шмидт послал радиограмму в Москву — правительству: 13 ФЕВРАЛЯ, В 13 ЧАСОВ 30 МИНУТ, «ЧЕЛЮСКИН» ЗАТОНУЛ, РАЗДАВЛЕННЫЙ СЖАТИЕМ ЛЬДОВ.

Это была первая радиограмма из лагеря Шмидта.

На помощь, на помощь!

Как только в Москве получили эту телеграмму, сейчас же взялись за спасение челюскинцев. Самым главным по спасательным работам был заместитель Председателя Совнаркома СССР Валериан Владимирович Куйбышев.

Он приказал:

—    Послать на Север пароходы. Послать самолеты. Послать собачьи упряжки с нартами. Надо сделать все, чтобы спасти челюскинцев!

...И вот помчались на Север самолеты. Пошли на Север пароходы и ледоколы. Побежали собачьи упряжки. Все старались пробиться к лагерю Шмидта.

В то время я вместе со своим экипажем: вторым пилотом Конкиным, штурманом Петровым и бортмеханиками Руковским и Куровым — находился на Севере, в бухте Провидения. И вот приходит ко мне телеграмма от товарища Куйбышева:

ПРИМИТЕ ВСЕ МЕРЫ К СПАСЕНИЮ ЧЕЛЮСКИНЦЕВ.

Я не стал долго раздумывать. Сейчас же вызвал своих товарищей— Конкина, Петрова, Руковского, показал им телеграмму и сказал: «Срочно готовьте машину, грейте моторы, полетим за челюскинцами». Самолет был у меня хоть и не новенький, зато большой, двухмоторный. Мы быстро собрались и полетели.

...Летим, летим, а лагеря все нет! Я забираю то вправо, то влево — ищу челюскинцев. Нет, не видать их.

Бензина осталось мало. Что делать? Надо возвращаться. Поневоле лечу обратно. Бензин на исходе: едва-едва вернулись в Уэлен.

Через день набрали много бензина, опять полетели. Только вылетели, разбушевалась пурга. Пришлось снова вернуться.

Пурга точно издевалась над нами. Я злился: там на льду товарищи, женщины, дети, им, наверное, холодно и голодно, они ждут не дождутся летчиков, а я здесь торчу на берегу и не могу к ним пробиться...

Лагерь Шмидта

Настало 5 марта. Погода хорошая, день ясный. С утра ударил жестокий мороз — 37 градусов. Но я решил: летим во что бы то ни стало!

И полетели: я, Конкин, Петров, Руковский. Внизу — необъятная ледяная пустыня. Она усеяна ледяными горами и скалами. Вглядываемся. Лагеря не видать...

Летим час — лагеря не видать. Летим полтора часа — лагеря не видать. У меня даже глаза разболелись: слишком пристально смотрел вниз.

Подул южный ветер. Над трещинами во льду стоит пар. А нам кажется — дым. То и дело из нас кто-нибудь вскакивал:

—    Лагерь!

Но это вовсе был не лагерь, а пар.

...Но вот рядом с дымом замелькало что-то темное. Вглядываемся, видим: вышка, барак, палатка. Тут мы уверенно закричали:

—    Лагерь! Лагерь!

Наконец-то долетели! Я сделал два круга над лагерем. Челюскинцы обрадовались. Кто «ура» кричит, кто шапку подбрасывает...

А я сверху смотрю на льдину, прицеливаюсь: как садиться? Самолет у меня громадный, а льдина маленькая. Раньше она, видно, была большая, но раскололась на две. На маленькой остался аэродром, который приготовили челюскинцы, на большой—весь лагерь. Между ними — широкая трещина.

Ничего не поделаешь, садиться надо. Я стал внимательно, осторожно приземляться. Все ниже, ниже... Стоп!

Сел благополучно. Вылез из кабины. А челюскинцы как накинулись — давай нас обнимать, целовать, прижимать к себе, точно маленьких...

Вид у них такой — с непривычки испугаешься. Лохматые, бородатые, в бородах сосульки блестят.

Спасение

...Тут я увидел Шмидта. Борода длинная и вся обледенела. Рядом с ним — Воронин.

А вот и Аллочка с Кариночкой. Папы их закутали, привязали к себе на спину и пришли с ними.

Все были очень рады самолету. Все целуются, обнимаются. Воронин целует Шмидта, Шмидт — Воронина. Кто-то закричал:

—    Да здравствует советская авиация!

Другой подхватил:

—    Да здравствует первый самолет на льдине!

Потом я увидел ноги штурмана Петрова. Его на радостях качали, подбрасывали и уронили в снег—вот он там и барахтался.

Челюскинцы говорили:

—    Мы были уверены, что нас спасут! Поэтому живем на льдине дружно и спокойно. И даже стенгазету издаем. Называется «Не сдадимся».

Папа Кариночки сказал:

—    Самое трудное — аэродромы. Только расчистишь льдину, приготовишь на ней аэродром, а льдина трескается, ломается. Приготовишь аэродром на другой льдине — глядь, и эта раскололась! Но мы духом не падаем. Надо будет — сто аэродромов приготовим!

Я спросил:

—    А как себя малыши чувствуют на льду?

Он ответил:

—    Хорошо. Их здесь очень любят, все о них заботятся. Мы даже их здесь два раза купали. Палатку покрывали мехами, чтобы не продувало, и купали. Каждый день катаем их на самодельных салазках, прогулку устраиваем.

Все радуются, а я думаю об одном: «Сесть-то мы сели, сумеем ли подняться?»

—    Сколько думаете взять народу, Ляпидевский? — спросил Шмидт.

—    Я, Отто Юльевич, возьму всех женщин. И детей, конечно!

—    А влезут ли все?

—    Упакуем!

Вот женщины приготовились, простились с челюскинцами, стали забираться в самолет. Но никак не влезут! Они очень толстые, потому что закутались так, что ни повернуться, ни рукой шевельнуть.

Пришлось нам самим взяться за погрузку. Мы брали женщин за руки и за ноги и подсаживали в самолет.

...Я простился с лагерем, обещал скоро вернуться и сразу дал полный газ. Моторы заревели. Взлетел хорошо. Великая радость охватила меня. Помахал я челюскинцам рукой, они в ответ машут шапками.

До свиданья, льдина-холодина! Быстрей, самолет, неси нас в Уэлен!

Через два часа двадцать минут показался под крылом Уэлен. Я сделал круг, вижу — внизу все население сбежалось. Встречают нас.

Сел. Чукчи весело кричат, радуются, что мы благополучно прилетели и всех женщин из лагеря вывезли. Они стали вытаскивать женщин из самолета. Каждый старался хоть чем-нибудь помочь челюскинцам.

Я вышел из кабины. Чукчи окружили меня, протягивают руки, повторяют: — Какуме — ренена кляуль!

Это значит: «Вот здорово, летчики!»

Так закончился первый удачный полет в лагерь Шмидта.

Лагерь Ляпидевского

Я был очень рад. Я думал: вот сегодня привез женщин, завтра полечу, еще кого-нибудь вывезу. Но не вышло по-моему. Назавтра опять разбушевалась пурга, да такая сильная — ничего не видать, человека с ног валит. Чукчи глубоко зарылись в свои пологи и шкуры. Даже на собаках ехать нельзя, не то что лететь!

Мы боялись за самолет: как бы его ветром не унесло. Конкин говорит:

—    Пойду проверю!

Я говорю:

—    Попроси чукчу проводить, а то заблудишься!

Вот они пошли. Только вышли из кибитки-яранги, пурга как налетела на Конкина—сшибла его. Покатился наш Конкин мячиком. Чукча кричит:

—    Эой, Конкин, где ты?

—    Я здесь, около льдины,— отзывается Конкин,— меня ветром сдуло!

Чукча нашел его по голосу и сказал:

—    Держись крепко за мою кухлянку, спрячь лицо, я тебя поведу.

...Пурга бушевала девять дней. Наконец 14 марта снова настала

хорошая погода. Можно лететь! Мы — скорей греть моторы и полетели к челюскинцам.

Мороз свирепый — 40 градусов. Мы хоть и закутаны с ног до головы, а зябнем. Ветер прохватывает. Но летим. Лагерь все ближе...

Вдруг раздался треск. Что такое? Левый мотор затарахтел, затрясся. Вот-вот Оторвется и упадет на землю. Надо сейчас же сесть, а то мы все погибнем.

Я мигом выключил больной мотор, сбавил газ, а сам смотрю вниз: куда садиться?

Внизу сплошная ледяная каша, точно кто-то в огромной мясорубке лед перемолол. Я сказал своим помощникам:

—    Перейдите в хвост самолета. А то, если машина ударится носом, убьетесь.

И все вглядываюсь в ледяную кашу. Вот разыскал среди сугробов крохотную площадку. Выбирать не приходится. Выключил второй мотор, иду на посадку. Лыжи коснулись неровного льда. Самолет с разбегу — на бугор, плавно съехал вниз, прочертил крылом по снегу и с треском остановился.

Мы выскочили из кабины, бросились осматривать самолет. Видим: подломилась у нашего самолета «нога»—лыжа. Чинить здесь негде и нечем. Петров горько усмехнулся:

—    Ну, вот и лагерь Ляпидевского!

Вдруг вдали, за ледяными буграми, что-то замелькало, будто ныряет. То покажется, то нырнет, то покажется, то нырнет. Мы сначала подумали морж. Пригляделись, а это человек бежит к нам.

Оказывается, недалеко от того места, где мы сели, было маленькое селеньице чукчей. Один из них и прибежал к нам. Он пробежал пятнадцать километров без передышки.

...Он привел нас к себе в круглую кибитку—ярангу. Пол и стены ее покрыты мехами и оленьими шкурами. Внутри яранга разделяется пологом на две части. Первая половина холодная, вроде как у нас коридор или сени. Здесь держат собак, здесь лежит добыча и всякие инструменты. Вторая половина жилая. Здесь тепло. Вместо печки и лампы—корытце с тюленьим жиром. В корытце лежит мох. Он пропитывается жиром и светит и греет.

Увакатыргин угостил нас моржовым мясом, напоил чаем, уложил спать.

Вот я сплю, и снится мне сон. Будто я десять раз подряд слетал в лагерь Шмидта, и будто я вывез всех челюскинцев.

Утром я проснулся, увидел чукотскую ярангу, спящих товарищей, вспомнил про самолет и загрустил. Там, на ломкой льдине, челюскинцы, а я застрял здесь! Потом я подумал: «Но ведь нас, советских летчиков, много. Не я спасу, другие спасут».

И я немножко повеселел.

Петров сказал:

—    Надо скорей сообщить в Москву по радио про наш самолет, а то подумают, что мы погибли.

...Днем мы работали, а по вечерам коротали время как умели. Мы изучали чукотский язык, учили чукчей русскому.

И вот однажды прибежал Увакатыргин и стал весело кричать:

—    Идут! Идут!

Кто «идут»? Откуда идут? Мы выскочили из яранги. Действительно, идут нарты. Мы побежали навстречу.

Челюскинцы! Одиннадцать человек!

Обрадовались мы им до невозможности! Пожалуй, больше, чем они нам обрадовались, когда.мы к ним на льдину прилетели.

Они рассказали:

«Все челюскинцы уже сняты с льдины. Пока вы тут чинили самолет, летчики Молоков, Каманин, Водопьянов, Слепнёв, Леваневский и Доронин спасли всех. На льдине никого не оставили!»

Возвращение

Вот мы наконец починили самолет и прилетели в Уэлен.

А там — полно! Там собрались все летчики и все челюскинцы.

Никогда еще в маленьком чукотском селении не было столько народу. Чукчи принимали нас очень тепло и радушно. Они немало сделали для спасения челюскинцев: давали собак, помогали при починке самолетов, помогали строить аэродромы, были проводниками, перевозили на нартах летчиков и челюскинцев, ничего не жалели.

Потом нас всех на пароходе отвезли во Владивосток. Оттуда мы специальным, самым скорым поездом поехали в Москву.