Я. Сегель

КАК Я БЫЛ МАМОЙ

Однажды, когда я был уже вполне большой и учился в первом классе, у меня заболел живот.

Дежурный учитель очень удивился, почему это вдруг я перестал носиться как пуля, а сел прямо на пол посредине школьного коридора и сижу.

—    А ну-ка поднимайся сейчас же! — сказал он.

Я попробовал.

—    Ой! — вскрикнул я и стал белый как мел.

Тут учитель тоже стал белый как мел и остановил двух мальчиков из второго класса — Юлика и Валерика. Оба они носили очки, на переменах не бегали как угорелые, не кричали, а спокойно прогуливались и беседовали о разном.

—    А ну-ка, хлопцы, помогите солдату! — сказал учитель, и они втроем потащили меня к школьному врачу.

Мне очень понравилось, что учитель назвал меня солдатом, и я тут же придумал про себя, что ранен в бою с врагами.

—    Возможно, это аппендицит,— сказал доктор и вызвал по телефону «скорую помощь».

Когда меня понесли на носилках вниз, вся школа сбежалась смотреть.

Ну я, конечно, тут же придумал, что все они — и ученики и учителя — прибежали проводить меня, своего защитника.

Только нянечка из школьного гардероба не знала, в чем дело, и, когда меня проносили мимо нее, проворчала:

—    Допрыгался один, доигрался!..

Наша «скорая помощь» летела по городу как ветер, и все другие машины уступали ей дорогу, а она пронзительно гудела: «Дорогу! Дорогу!!! Я спасаю раненого гер-р-р-о-я-я-я!!!» — и пролетала на красные светофоры.

Доктор в больнице пощупал мой живот и сказал:

—    Аппендицит. Надо оперировать.

Меня тут же раздели, помыли в ванне и, чистого, в больничной пижаме, привезли на каталке в большую белую комнату—палату.

Я огляделся. В палате, кроме моей, стояло еще три кровати, покрашенные в белый цвет. На этих кроватях лежали разные мальчики.

В углу у дверей лежал Сережа. Ему уже исполнилось целых десять лет, и он учился в четвертом классе. Сереже пять дней тому назад сделали операцию — вырезали его аппендикс, и он выздоравливал — бродил целыми днями по палатам с шахматами под мышкой и искал, с кем бы поиграть. Он уже обыграл всех ребят, у которых еще не вырезали аппендикс, всех, у которых его уже вырезали, и теперь ему очень хотелось сразиться с главным доктором, но у того никогда не было ни одной свободной минутки, он все время вырезал у ребят аппендиксы.

Аппендикс — это такой совершенно ненужный отросток у одной из кишок. Если он не болит, то его и не надо трогать, а уж если заболит, то лучше его удалить, а то он может доставить человеку много неприятностей.

В углу у окна лежал другой мальчик — Вова. Этому Вове было всего два года, ему тоже уже три дня, как удалили аппендикс. Теперь он должен был немножко полежать спокойно, но он все время вертелся на своей кроватке и громко смеялся, такой уж у него был веселый характер.

Доктор позволил Вовиной маме сидеть рядом со своим сыном, потому что Вова был еще маленький, а его мама жила в этом же городе, недалеко от больницы, и еще потому, что никто, кроме этой мамы, не мог успокоить этого веселого Вову.

Мама кормила Вову, умывала его и старалась, чтобы он не слишком шалил.

А еще в нашей палате в другом углу, у другого окна, лежал другой мальчик — Саша. Ему через два дня тоже должны были вырезать аппендикс. А мне через четыре.

Саше, как и Вове, было всего два года, но возле него не сидела его мама, потому что она жила далеко от нашего города, в колхозе, и там у нее была Сашина сестричка, совсем маленькая.

Саша очень скучал без мамы, ведь ему было всего два года. Он тихонечко плакал и звал:

—    Мама-а-а... ма-а-а-ма-а-а...

Тогда однажды я решил подойти к нему.

—    Ну, здравствуй, орел! — весело сказал я, как мне обычно по утрам говорил мой папа.

—    Да,— сказал Саша и перестал на секундочку плакать. Слово «здравствуй» он еще не умел говорить.

—    Хочешь? — спросил я и протянул ему конфетку.

—    Дай,— сказал Саша, съел конфету и приготовился опять плакать, но я быстренько протянул ему вторую конфету.

Он съел и ее, я — третью, он и третью съел и совсем забыл, что хотел плакать. Тогда я ему сделал из бумаги голубя, который замечательно летал; потом тоже из бумаги сделал такую птицу, которая могла махать крыльями, если ее дергали за хвост; потом, когда Саша оторвал птице хвост, я его научил пускать солнечный зайчик, и он пускал его, пока не зашло солнце.

Но тут принесли ужин, и нянечка попросила меня:

—    Помоги нам, пожалуйста, покормить маленького.

И я стал Сашу кормить.

Я смотрел, как Вовина мама кормит Вову, и делал точно так же: она набирала неполную ложечку, и я набирал неполную ложечку; Вовина мама ждала, пока ее Вова прожует все до конца, и я ждал, пока мой Саша все прожует; Вовина мама вытирала рот своему сыну, а я вытирал Саше.

Потом я перестелил своему Саше постель, уложил его поудобнее, а потом... потом Вовина мама тихонечко запела своему сыну колыбельную песню, а я не мог, потому что все детские колыбельные песни уже забыл.

Но тут я вспомнил одну песню, которую больше всего любил мой папа. Правда, она совсем не была колыбельной, а даже наоборот:

Наш паровоз вперед лети,
В коммуне — остановка!
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка!

Конечно, эту песню надо было петь громко-громко, но я пел ее тихонечко, поэтому она получилась совсем как колыбельная, и Саша уснул.

На другое утро, когда к мальчику Вове пришла его мама, Саше, наверное, очень захотелось, чтобы и рядом с ним сидела его мама.

Он потянул меня за руку и вдруг сказал:

—    Мама...

Я немножко удивился, ведь я все-таки был мальчик, но с той минуты он меня по-другому и не называл: «мама» и «мама».

«Мама, дай! Мама, на! Мама, иди...»

Теперь, когда он только начинал хныкать, я говорил:

—    Саша, не плачь, мама здесь!

И он тут же успокаивался.

Назавтра Саше сделали операцию. Когда его привезли в нашу палату, он еще спал, это ему дали такое специальное сонное лекарство — наркоз.

А когда он наконец проснулся, первым, кого он увидел пeред собой, был я.

—    Мама! — обрадовался он и улыбнулся.

Весь день я ухаживал за ним, выдавливал ему в стакан апельсин и поил соком, умывал, показывал разные фокусы и книжки с картинками, следил, чтобы он не слишком кувыркался в своей кроватке, а он все время называл меня мамой и совсем не скучал со мной.

А еще на другой день сделали операцию и мне. Как ее делали, я, конечно, не помню, потому что мне тоже дали наркоз и я спал.

Проснулся я уже в своей палате. Сначала увидел лампочку над головой, потом стену, а потом кто-то меня погладил по щеке, и я увидел... Сашу. Он стоял босиком рядом с моей кроватью, трогал меня своей ладошкой и приговаривал:

—    Мама... мама... мама...

И я тогда решил, когда я вырасту большой и у меня будет сын, я обязательно назову его Сашей. Только тогда я, конечно, буду не мамой, а папой.