Речь, произнесенная 4 июня 1937 года на Втором конгрессе американских писателей

Задача писателя неизменна. Сам он меняется, но задача его остается та же. Она всегда в том, чтобы писать правдиво и, поняв, в чем правда, выразить ее так, чтобы она вошла в сознание читателя частью его собственного опыта.

Нет ничего труднее этого, и трудностью задачи можно объяснить, почему награда, все равно, приходит ли она скоро или заставляет себя ждать, обычно очень велика. Если награда приходит скоро, это часто губит писателя. Если она заставляет себя ждать слишком долго, это очень часто озлобляет его. Иногда награда приходит лишь после смерти, и тогда ему уже все равно. Но именно потому, что писать правдивые, долговечные произведения так трудно, по-настоящему хороший писатель рано или поздно будет признан. Только романтики воображают, что на свете есть «неизвестные мастера».

Настоящий хороший писатель будет признан почти при всякой из существующих форм правления, которая для него терпима. Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта — фашизм. Потому что фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами. Писатель, который не хочет лгать, не может жить и работать при фашизме.

Фашизм — ложь, и потому он обречен на литературное бесплодие. И когда он уйдет в прошлое, у него не будет истории, кроме кровавой истории убийств, которая и сейчас всем известна и которую кое-кто из нас за последние несколько месяцев видел своими глазами.

Писатель, если он знает, из-за чего и как ведется война, привыкает к ней. Это — важное открытие. Просто поражаешься при мысли, что ты действительно привык к ней. Когда каждый день бываешь на фронте и видишь позиционную войну, маневренную войну, атаки и контратаки, все это имеет смысл, сколько бы людей мы ни теряли убитыми и ранеными, если знаешь, за что борются люди, и знаешь, что они борются разумно. Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков и когда эти люди — твои друзья, и новые друзья и давнишние, и ты знаешь, как на них напали и как они боролись, вначале почти без оружия, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже.

В Мадриде мы, военные корреспонденты, в прошлом месяце девятнадцать дней были свидетелями убийства. Совершала его германская артиллерия, и это было отлично организованное убийство.

Я сказал, что к войне привыкаешь. Если по-настоящему интересуешься военной наукой, — а это великая наука, — и вопросом о том, как ведут себя люди в моменты опасности, этим можно так увлечься, что одна мысль о собственной судьбе покажется гадким себялюбием.

Но к убийству привыкнуть нельзя. А мы в Мадриде девятнадцать дней подряд наблюдали массовое убийство.

Фашистские государства верят в тотальную войну. Это попросту значит, что, всякий раз как их бьют вооруженные силы, они вымещают свое поражение на мирных жителях. В эту войну, начиная с середины ноября 1936 года, их били в Западном Парке, били в Пардо, били в Карабанчеле, били на Хараме, били под Бриуэгой и под Кордовой. И всякий раз, после поражения на фронте, они спасают то, что почему-то зовут своей честью, убивая гражданское население.

Начав описывать все это, я вызвал бы у вас только тошноту. Может быть, я пробудил бы в вас ненависть. Но не это нам сейчас нужно. Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться. Мы должны понять, что эти убийства — всего лишь жесты бандита, опасного бандита — фашизма. А усмирить бандита можно только одним способом — крепко побив его. И фашистского бандита бьют сейчас в Испании, как сто тридцать лет назад на том же самом полуострове били Наполеона. Фашистские государства знают это и готовы на все. Италия знает, что ее солдаты не будут драться за пределами своей страны, и, несмотря на превосходное снаряжение, они не идут ни в какое сравнение с солдатами Народной испанской армии, не говоря уже о бойцах Интернациональных бригад.

Германия осознала, что она не может рассчитывать на Италию как на союзника в любой наступательной войне. Я недавно читал, что фон Бломберг¹ присутствовал на больших импозантных маневрах, которые устроил для нею маршал Бадольо²; но одно дело маневрировать на венецианской равнине, вдали от всякого противника, и совсем другое дело подвергнуться контрманевру и потерять три дивизии на плато между Бриуэгой и Триуэгой в боях с Одиннадцатой и Двенадцатой интербригадами и превосходными испанскими частями Листера, Кампесино и Мэра. Одно дело бомбардировать Альмерию и захватывать беззащитную Малагу, сданную в результате измены, и совсем другое дело положить семь тысяч под Кордовой и тридцать тысяч в безуспешных штурмах Мадрида.

Я начал говорить о том, как трудно писать хорошо и правдиво, и о том, что достигших этого мастерства неизбежно ждет награда. Но в военное время, — а мы живем в военное время, хотим мы того или нет, — награды откладываются на будущее. Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды. Я не знаю в точности, кто из американских писателей поехал в Испанию на поиски ее. Я знаю многих бойцов батальона имени Линкольна. Но это не писатели. Они пишут только письма. В Испанию поехало много английских писателей. Много немецких писателей. Много французских и голландских писателей. А когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое — правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой, а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю. Стоит ли рисковать, чтобы найти эту правду, — об этом пусть судят сами писатели. Разумеется, много спокойнее проводить время в ученых диспутах на теоретические темы. И всегда найдутся новые ереси, и новые секты, и восхитительные экзотические учения, и романтичные непонятые мэтры, — найдутся для тех, кто не хочет работать на пользу дела, в которое якобы верит, а хочет только спорить и отстаивать свои позиции, умело выбранные позиции, которые можно занимать без риска. Позиции, которые удерживают пишущей машинкой и укрепляют вечным пером. Но всякому писателю, захотевшему изучить войну, есть, и долго еще будет, куда поехать. Впереди у нас, по-видимому, много лет необъявленных войн. Писатели могут участвовать в них по-разному. Впоследствии, возможно, придут и награды. Но это не должно смущать писателей. Потому что наград еще долго не будет. И не стоит писателю особенно надеяться на них. Потому что, если он такой, как Ральф Фокс³ и некоторые другие, его, возможно, не будет на месте, когда настанет время получать награду.

Источник: «Нью мэссиз», 22 июня 1937 г.

¹ Бломберг, Вернер Эдуард Фриц фон (1878—1946) — немецкий военачальник, активно поддерживавший политику Гитлера; с 1933 по 1938 г. был военным министром и главнокомандующим вооруженными силами Германии.

² Бадольо, Пьетро (1871—1956) — итальянский военачальник; несмотря на неприятие фашизма и трения с Муссолини, при фашистском режиме занимал пост начальника генерального штаба; в 1940 г. отправлен в отставку; в 1943 г. после свержения Муссолини возглавил правительство и объявил о нейтралитете Италии.

³ Фокс, Ральф (1900—1937) — английский писатель, историк, литературовед; убежденный коммунист (в 1930—1932 гг. он, выпускник Оксфорда, был сотрудником Института марксизма-ленинизма в Москве), во время гражданской войны в Испании сражался на стороне республиканцев, был политкомиссаром англо-ирландской роты интербригады; погиб в бою.

Fascism Is a Lie

A world-famous novelist sees his craft seriously
threatened with the menace of compulsory sterility

By Ernest Hemingway

A WRITER’S problem does not change. He himself changes, but his problem remains the same. It is always how to write truly and, having found what is true, to project it in such a way that it becomes a part of the experience of the person who reads it.

There is nothing more difficult to do, and because of the difficulty, the rewards, whether they come early or late, are usually very great. If the rewards come early, the writer is often ruined by them. If they come too late, he is probably embittered. Sometimes they only come after he is dead, and then they cannot bother him. But because of the difficulty of making true, lasting writing, a really good writer is always sure of eventual recognition. Only romantics think that there are such things as unknown masters.

Really good writers are always rewarded under almost any existing system of government that they can tolerate. There is only one form of government that cannot produce good writers, and that system is fascism. For fascism is a lie told by bullies. A writer who will not lie cannot live or work under fascism.

Because fascism is a lie, it is condemned to literary sterility. And when it is past, it will have no history except the bloody history of murder that is well known and that a few of us have seen with our own eyes in the last few months.

A writer, when he knows what it is about and how it is done, grows accustomed to war. That is a serious truth which you discover. It is a shock to discover how truly used to it you become. When you are at the front each day and see trench warfare, open warfare, attacks, and counter-attacks, it all makes sense no matter what the cost in dead and wounded —when you know what the men are fighting for and that they are fighting intelligently. When men fight for the freedom of their country against a foreign invasion, and when these men are your friends—some new friends and some of long standing—and you know hnw they were attacked and how they fought, at first almost unarmed, you learn, watching them live and fight and die, that there are worse things than war. Cowardice is worse, treachery is worse, and simple selfishness is worse.

In Madrid, where it costs fvery British newspaper £57 or say $280 a week to insure a correspondent’s life, and where the American correspondents work at an average wage of $65 a week uninsured, we of the working press watched murder done last month for nineteen days. It was done by German artillery, and it was highly efficient murder.

I said you grow accustomed to war. If you arc interested enough in the science of it— and it is a great science—and in the problem of human conduct under danger, you can become so encompassed in it that it seems a nasty sort of egotism even to consider one’s own fate. But no one becomes accustomed to murder. And murder on a large scale we saw every day for nineteen days during the last bombardments of Madrid.

The totalitarian fascist states believe in the totalitarian war. That, put simply, means that whenever they are beaten by armed forces they take their revenge on unarmed civilians. In this war, since the middle of November, they have been beaten at the Barque del Oeste, they have been beaten at the Pardo, they have been beaten at Carabanchel, they have been beaten on the Jarama, they have been beaten at Brihuega, and at Cordoba, and they are being fought to a standstill at Bilbao. Everytime they are beaten in the field, they salvage that strange thing they call their honor by murdering civilians.

You have seen this murder in Joris Ivens’s film, so I will not describe it. If I described it, it would only make you vomit. It might make you hate. But we do not want hate. We want a reasoned understanding of the criminality of fascism and how it should be opposed. We must realize that these murders are the gestures of a bully, the great bully of fascism. There is only one way to quell a bully, and that is to thrash him; and the bully of fascism is being beaten now in Spain as Napoleon was beaten in that same peninsula a hundred and thirty years ago. The fascist countries know it and are desperate. Italy knows her troops will not fight outside of Italy, nor, in spite of marvelous material, are they the equal as soldiers of the new Spanish regiments. There is no question of them ever equaling the fighters of the international brigades.

Germany has found that she cannot depend on Italy as an ally in any sort of offensive war. I have read that von Blomberg witnessed an impressive series of maneuvers yesterday with Marshal Badoglio, but it is one thing to maneuver on the Venetian plain with no enemy present, and another to be out-maneuvered and have three divisions destroyed on the plateau between Brihuega and Trijueja, by the Eleventh and Twelfth International Brigades and the fine Spanish troops of Lister, "Campesino,” and Mera. It is one thing to bombard Almeria and take an undefended Malaga given up by treachery, and another to lose seven thousand troops before Cordoba and thirty thousand in unsuccessful assaults on Madrid. It is one thing to destroy Guernica and another to fail to take Bilbao.

I have talked too long. I started to speak of the difficulty of trying to write well and truly, and of the inevitable reward to those who achieve it. But in a time of war—and we are now in a time of war, whether we like it or not—the rewards are all suspended. It is very dangerous to write the truth in war, and the truth is also very dangerous to come by. I do not know just which American writers have gone out to seek it. I know many men of the Lincoln Battalion. But they are not writers. They are letter writers. Many British writers have gone, Many German writers have gone. Many French, and Dutch writers have gone; and when a man goes to seek the truth in war he may find death instead. But if twelve go and only two come back, the truth they bring will be the truth, and not the garbled hearsay that we pass as history. Whether the truth is worth some risk to come by, the writers must decide themselves. Certainly it is more comfortable to spend their time disputing learnedly on points of doctrine. And there will always be new schisms and new fallings-off and marvelous exotic doctrines and romantic lost leaders, for those who do not want to work at what they profess to believe in, but only to discuss and to maintain positions—skillfully chosen positions with no risk involved in holding them, positions to be held by the typewriter and consolidated with the fountain pen. But there is now, and there will be from now on for a long time, war for any writer to go to who wants to study it. It looks as though we are in for many years of undeclared wars. There are many ways that writers can go to them. Afterward there may be rewards. But that need not bother the writer's conscience. Because the rewards will not come for a long rime. And he must not worry about them too much. Because if he is like Ralph Fox and some others he will not be there to receive them.

New Masses, 1937-06-22