I. Когда война кончилась, мы стали ждать папу домой. Ждали, ждали и уж совсем перестали ждать. А тут он и приехал. Вошёл, сказал: «Ну, вот и я!» — и поставил свой вещевой мешок на стул. Смотрю я на папу. Глаза как будто похожие... И смеётся, как папа. Он. В самом деле, он. Мой папа! Только ростом мой папа будто пониже стал... или это я вырос? Стал папа свои вещи разбирать, а я ему помогаю. И столько я за этот день подарков получил, сколько и за год не получал. Планшет (Планшет— плоская кожаная сумка для хранения карт.) свой мне папа отдал, пулю, которую у него из плеча вынули, погоны свои офицерские. Только ножичка не отдал. А ножичек до того хороший! Ручка гладкая, костяная, из моржового клыка; два лезвия стальных, большое и маленькое; штопор, ножницы, отвёртка и шильце узенькое, остренькое. Нравятся мне такие ножички! Всю ночь мне этот ножик снился. А утром, когда я ещё спал, чувствую — кто-то шлёпает меня по затылку и говорит: — Ладно уж, забирай и ножик. Да и вставай заодно —пора! Я сразу проснулся. Гляжу — лежит на одеяле папин нож. Схватил я его, раскрыл, пальцем потрогал: большое лезвие острое, а маленькое — ещё острей!.. Папа улыбнулся мне и ушёл. А я оделся и побежал на кухню и стал точить о плиту свой ножик. Раз-раз, раз-раз... Но тут мама посмотрела на меня испуганными глазами и говорит: — Откуда у тебя отцовский нож? — Папа дал. — Вот несчастье!..— говорит мама.— Ну, что теперь будет? Я говорю: — Ну, почему несчастье? Мамочка! Ну, почему? Ничего не ответила мама, а я оделся и пошёл в школу. II. На первой же перемене показал я ребятам папин подарок. Оба лезвия, шильце, отвёртку, ножницы — всё показал. — Вот это ножик! —- говорят ребята.— Хорошая вещь. Откуда у тебя такой ножик? — Откуда? Ясное дело — с фронта... — А острый? Я сейчас же достал карандаш и стал его медленно точить маленьким лезвием. Все смотрят, любуются, хвалят. Ни у кого такого ножика нет! За переменку я отточил семь карандашей и начал восьмой, да ещё успел штопором пузырёк с красной тушью раскупорить. (Один мальчик принёс, чтобы заголовок стенгазеты раскрашивать.) Следующий урок был урок рисования. Все яблоко рисовали, а я с ножичком возился. Фамилии на пеналах вырезал: свою вырезал, потом соседа своего, потом мальчика, который за мной сидел. На пеналах легко буквы вырезать. Они из мягкого дерева сделаны. А что если попадётся дерево потвёрже? Возьмёт его мой ножик или не возьмёт? А парта моя у самого окна стоит. Я приловчился и стал осторожно строгать самый край подоконника. И вдруг слышу: — Соколов, сейчас же отдай мне свой ножик! — Григорий Семёнович,— говорю,— да как же так?.. Это я нечаянно! Честное слово, нечаянно! А Григорий Семёнович и не слушает. Взял у меня из руки папин ножик и положил к себе в карман. А после уроков позвал меня к себе в учительскую и говорит: — Как же тебе не стыдно, Соколов? Что ты своему отцу в армию напишешь? Отец у тебя герой, а ты — лентяй и озорник. Я говорю: — Нет, папа уже не в армии. Он вчера вернулся. Поглядел на меня Григорий Семёнович: — Вот как! — И берётся за ручку.— Что же, видно придётся мне ему письмецо написать. Написал он записку, промокнул, сложил вдвое, вчетверо, сверху надписал: «Товарищу Соколову — лично». И отдаёт записку мне — Вот. Отнеси. Передай лично. И ножик тоже отцу отдай. Я завернул ножик в носовой платок, положил письмо в карман и пошёл домой. III. И вот иду я домой и несу папе записку от Григория Семёновича. И до того мне тяжело, будто я восемь кирпичей в кармане тащу... Шёл я, шёл, словно сто вёрст прошёл. Притащился домой. А дома так хорошо, как будто сегодня Первое мая. Стол раздвинут, накрыт. Шинель папина в передней висит — значит, он дома. Вижу — мама весёлая, добрая, нарядная. «Ну, думаю, отдам записку ей, может, ради папиного приезда этим делом и кончится». Вытащил записку, подаю. Мама посмотрела и удивилась: — Да это же, Костя, не мне. Здесь написано: «Товарищу Соколову — лично». — Я и отдаю лично. Ты ведь тоже товарищ Соколова, а папу жалко. Тут как раз папа вышел. Полотенце на плече, в руках бритва и кисточка. — Что это — почта? —спрашивает.— Кому письмо? Уж не мне ли? Ну-ка, давайте его сюда! Как-никак, первое письмо после войны. Мама молчит. А я говорю: — Тебе, папа, из нашей школы. Я принёс. «Всё равно, думаю, узнает, так уж пусть поскорее!» Папа взял письмо, прочёл. — Да...— говорит. А мама спрашивает: — Что? Что такое? Папа ей письмо протянул, и она прочитала. Оба молчат. Да и мне говорить нечего. Помолчали, помолчали мы все, а потом папа повесил полотенце, развинтил и спрятал в коробочку бритву и говорит каким-то чужим голосом: — Что ж ты стоишь? Идём. — Куда? — В ту комнату. Я пошёл, а папа — за мной. Чуть переступили порог, папа дверь захлопнул — и на ключ. Я испугался. И мама, видно, тоже испугалась. Стучит тихонько в дверь, спрашивает: — Коля! Коля! Зачем ты закрыл дверь? — Подожди. У нас тут разговор — без свидетелей. И вдруг шагнул он ко мне: — Где ножик? — Вот. Папа взял его, держит на ладони, а я думаю: «Лучше бы я никогда этого ножика и не видел, со всеми его шильцами, вильцами и отвёртками. Сколько из-за него неприятностей!» IV. А папа переложил ножик с ладони на ладонь и говорит: — Не думал я на фронте, что мой ножик будет в Москве подоконники скоблить, резать парты, заборы, ворота... — Я парт и ворот не резал. — Просто не успел. Хорошо, что ножик у тебя всего полдня пробыл. Небось, за три дня весь район изрезал бы да исцарапал. А ведь у меня он не три дня, а три года был и честно поработал. Сколько я им сучьев и веток подсек для костров, сколько хороших людей у этих костров грелось. А когда товарищ мой ранен был, так я этим ножичком сапог ему разрезал, чтобы перевязку наложить... Но больше всего запомнился мне такой случай. Однажды выполз из-за кустов немецкий разведчик и оглушил меня сзади ударом приклада. Я свалился в траву, а очнулся в чьей-то пустой избе. Руки у меня за спиной связаны... Лежу. Во рту горько. В голове гул. Слышу: на улице, у самого входа в избу, часовой ходит — щебень у него под ногами поскрипывает... Слышу немецкие слова. «Нет, думаю, так зря вам не дамся!» Прислонился головой к стенке. Хатка украинская, белёная — от стен свежей извёсткой пахнет. На столе миска стоит, кувшин глиняный — молоко в печи запекать. И вдруг вижу: в окно смотрят снаружи два глаза голубых. Низкое оконце. Видно, маленький человек смотрит. Говорю тихонько: — Можешь пробраться ко мне? Человек кивнул головой и сразу пропал. Много или мало времени прошло, я и сам не знаю. Задремал, должно быть. Вдруг слышу, кто-то меня за руку берёт. Это он, паренёк, что за окном был. Рыженький такой, глаза голубые, а ростом с тебя-не больше. — А ну-ка,— говорю,— хлопчик, пошарь у меня за голенищем. Ножик был у меня в сапоге. Только потому он при мне и остался — моё последнее боевое оружие. Хлопчик достал ножик, разрезал верёвки и ушёл так же тихо, как пришёл. А когда стемнело, я вылез в окно и осторожно пополз вперёд по колючему, скошенному полю. Руки и колени ободрал. Дополз до лесу и тут только на ноги и поднялся. Иду — за каждое дерево прячусь, и вдруг вижу— костёр в темноте светится... Русский говор слышу. Значит, добрался. А через день мы эту самую деревню, в которой хлопчик жил, отбили у немцев. Сам понимаешь теперь, как дорог мне этот нож, а для тебя я его не пожалел — отдал... Замолчал папа. Я стою и не знаю, что и сказать. А он мне вдруг: — Ну, бери свой нож! Я говорю: — Правда? Папа головой кивнул: — Правда. Подарков назад не отбирают. А теперь идём обедать. Вышли мы, а мама смотрит то на папу, то на меня и не понимает: что у нас такое было в комнате. Налила она нам по тарелке супу, хлеба отрезала, и сели мы обедать. И больше про ножик у нас с папой разговоров не было, потому что всё было в порядке. Ножик мой чинил карандаши, откупоривал бутылки с чернилами, нарезал бумагу, строгал планки для змея, вырезал из фанеры самолёты, срезал дудочки из камыша — одним словом, делал своё дело. А я — своё. Вопросы.
| |
Просмотров: 346 | |
Всего комментариев: 0 | |