Это был редкий случай, что его отпустили с завода. Надо было выступить на одном небольшом собрании и рассказать о своей работе.

— Я не умею говорить,— сказал он серьёзно.

— Иди, иди,— отвечали ему.— Ты у нас передовой, ты коротенько расскажи, как ты, работая по третьему разряду, выполняешь работу пятого, как слесарем стал, ну и ещё что-нибудь.

Собрание было коротким.

— Время военное,— говорил он солидно, как бывалый производственник, и даже вызвал улыбки у присутствующих, когда сказал басом: — Из старых рабочих на моём участке остались только двое — я да Степанова. Все на фронт ушли, или заболели, или померли, или эвакуированы. Степанова старше меня. Ей примерно девятнадцать — двадцать, а мне примерно пятнадцать — шестнадцать...

Собрание ему понравилось, потому что на нём выступали очень интересные люди, и каждый мог рассказать много любопытного о своей профессии, о днях осады, о зиме, о пережитых опасностях.

Он шёл, слегка задумавшись, медленно по набережной небольшой реки, деревья уже были в зелёном уборе, набережная была чистая, как вымытая, город ничем не напоминал мрачные зимние дни. Он сел на скамейку и с удовольствием смотрел по сторонам.

Целую зиму ему некогда было думать о себе, а теперь собрание и слышанное на нём вызвали в нём целый поток воспоминаний. Он видел себя в родной деревне, видел сестру, шедшую с вёдрами по двору, видел братьев: одного, маленького, верхом на колхозной лошади; другого в гимнастёрке и в сапогах со шпорами,— он пришёл тогда из армии. Теперь брат дерётся с немцами. Из дому писем не пишут. Верно, тоже работают на оборону, как он,— день и ночь. Вспомнились первые месяцы в Ленинграде в ремесленном, потом слесарный цех, как он его увидел в первый раз — с брызжущими металлическими стружками, с ворчанием и стуком станков, с прохладой большого зала.

Всё ему нравилось, всё шло гладко, руки как будто понимали без его указаний, как и что надо делать. Он обожал работу. Он даже с каким-то изумлением смотрел, как выходят из-под его рук детали, сделанные им. И то, что это было сделано именно им, наполняло его гордостью. Он ни за что не покинул бы завода, не уехал бы ни в деревню домой, как сделали его маленькие товарищи, не переменил бы город. Город был такой огромный, что каждый раз можно было увидеть новое, сколько бы в нём ни ходить. Он видел его как в страшной картине кино, когда началась война и ночами горели дома, падали бомбы, прожекторы освещали небо, непрерывно гремели зенитки. Он помогал вытаскивать из-под развалин засыпанных обломками.

Это была трудная и опасная работа. С ним работал и тот мастер, добрый Парфений Иванович, который прозвал его, Тимофея Скобелева, странным именем: «Я всё живу».

Случилось это так. Парфений Иванович пришёл в общежитие и говорил с ребятами об их жизни. На Тимофея находили припадки застенчивости, и он путал слова. Волнуясь, он на вопрос: «Ну, как живёшь?» — ответил, не как хотел: «Я хорошо живу», а чего-то заробел, спутался и сказал: «Я всё живу!» Все засмеялись. Потом они подружились с Парфением Ивановичем, и тот шутливо спрашивал, приходя его навестить: «А как этот «Я всё живу» — жив ещё?» — «Жив»,— отвечали ему и тащили к нему Тимофея.

Он сидел на зелёной скамейке, напротив пышного весеннего сада, и вспоминал. Зимой кончился ток, завод стал. Он таскал воду в бочках, между сугробами, ел хрен в столовой, спал под полушубком, разбирал старые деревянные дома на дрова. Потом снова завод заработал, стал, как он говорил, делать «секреты» для фронта. Как он выжил, он сам не знал. Было и холодно, и голодно, но он терпел всё отлично и, когда пахнуло первым весенним теплом, ожил совсем.

— Ну, как? — спрашивал его в ту зиму, встречая с топором в руках, Парфений Иванович, закутанный до глаз шарфом.— Всё живёшь, брат?

— Всё живу,— отвечал он простуженным голосом,— а что мне делается!

— Терпи, казак, атаманом будешь! — говорил Парфений Иванович.

Атаманом — не атаманом, а он стал самым умелым рабочим слесарного цеха, и у него уже были подручные.

Всё это вспомнилось Тимофею как-то сразу, пока он сидел на зелёной скамейке. Он устал от мыслей, от их множества и пестроты. Он перестал думать и стал смотреть на деревья, на речку, на прохожих. Жизнь была странной. Он посмотрел на себя. Чисто одетый, опрятный, аккуратно работающий, не считаясь со временем, иногда по два дня не оставляющий цеха, он чувствовал себя счастливым, но ведь в нескольких километрах от города сидели немцы, в воздухе гудели сторожевые самолёты, или вдруг с непонятной быстротой начинали сыпаться снаряды.

Мимо него проходили по-весеннему одетые люди, какой-то мальчик ловил рыбу, но у него ничего не выходило. Он стал смотреть на мальчика.

Мальчик был худой, остроносый, в серой куртке. Тимофей сначала рассеянно следил за этим рыболовом, но потом, когда мальчик встал, взял удочку на плечо и, посвистывая, пошёл к зелёной скамейке, Тимофея точно что ударило в бок. По мере того, как мальчик подходил ближе к нему, он всё яснее видел на его щеке коричневое большое пятно, как будто на щеке его застыл большой кофейный натёк.

Когда он проходил мимо Тимофея, Тимофей сказал:

— Эй. паренёк, погоди минуточку.

Мальчик обернулся, оглядел Тимофея с головы до ног и сказал:

— Чего тебе?

— Присядь-ка на минутку,— сказал Тимофей,— если не торопишься...

— Я не тороплюсь,— ответил мальчик и сел на скамейку. Тимофей молча разглядывал его. И мальчику это надоело. — Что я тебе, картина? — сказал он.— Или говори что-нибудь, или я пойду...

— Вот быстрый какой,— сказал Тимофей,— а я вот медленно думаю.

— А ты думай быстрее.

Мальчик засмеялся, и тогда Тимофей спросил:

— Слышь, а где ты зимой жил?

— Где жил? — мальчик свистнул.—Там сейчас ни одна крыса не живёт. Наш дом разбомбили вчистую. Меня самого чуть не пришибло.

— Вот, вот,—сказал радостно Тимофей,—это я и спрашиваю, дом с балконами, четырёхэтажный, на углу вон там...

— Правильно. А что, ты тоже там жил? Или кого оттуда знаешь?

— Я там не жил,— сказал Тимофей.— А как тебя зовут?

— Шура Никитин...

— А скажи, Шура, что ты сейчас делаешь-то, учишься или что?

— Мать померла, отец мобилизован, я у тётки живу. Работать хочу, да не знаю, что и куда, мал я...

— А сколько тебе?

— Пятнадцать будет...

— Чего мал, ничего не мал. Хочешь, на работу устрою тебя?

— Ты? — спросил недоверчиво Шура, во все глаза рассматривая Тимофея.

— Ну, а кто же,— сказал гордо Тимофей.— Я тебе сейчас записку напишу к одному человеку.

— А ты что сам-то?

— Я, брат, слесарь, и ты будешь слесарем. Теперь не смотри на лета. Ты из зимы-то вылез ничего?

— Ничего, как тепло стало — бегу, и ноги не ватные...

— То-то, значит, будешь работать. Ты завод у моста знаешь?

— Знаю.

— Вот там я и работаю. Сейчас я напишу тебе записку.

Он вынул записную книжку, которой очень гордился, послюнил карандаш и написал крупными прямыми буквами: «Милый Парфений Иванович. Надо устроить ко мне Шуру Никитина. Я всё вам расскажу, почему. А он тоже расскажет».

Он передал записку Шуре, и тот сказал удивлённо:

— Как это ты подписался: «Я всё живу». Что это такое?

— Это для секрета, у нас с Парфением Ивановичем свой секрет. Не бойся, не подведу. Я тебе расскажу. Только обязательно, смотри. Придёшь? Не обманешь?

— А что мне обманывать! Конечно, приду. Меня отец немного слесарному учил. А ты мне скажи, почему меня остановил? Ты меня знаешь, что ли?..

— Немного знаю,— сказал, вдруг смущаясь, Тимофей,— я тут живу недалеко, много раз видел...

— И ты мне что-то знаком. Ей-богу, знаком,— сказал Шура,— а вот не припомню. У меня, знаешь, после того, как засыпало в доме, голова болит часто. А тебя я где-то видел, правда, правда...

— Да, наверное, видел,— сказал уклончиво Тимофей,— близко друг от друга живём, так как не видеть? Так приходи, смотри!..

Тимофей рассказал ему, где найти Парфения Ивановича.

— Приду,— сказал Шура прощаясь, взмахнул удочкой и пошёл по набережной.

Тимофей смотрел ему вслед и никак не мог понять, почему он не открылся ему с самого начала. В первую минуту он усомнился, тот ли это мальчик, но имя и пятно на щеке подтвердили, что это тот.

В одну зимнюю ночь, когда особо свирепо падали бомбы с тёмного, закрытого тяжёлыми снежными тучами неба, команду, где работал Тимофей, вызвали к дому, который только что повалился. Бомба попала в самую середину, и теперь в темноте чернел какой-то фантастический остов со многими перепутанными железными балками, и люди с фонарями рылись в грудах мусора, искали засыпанных.

Сначала Тимофей работал на верху завала, но потом его позвали вниз, и комиссар штаба района посмотрел на него внимательно при свете «летучей мыши» и спросил, решится ли он отрыть заваленного в нижнем этаже мальчика. Они подошли к чёрной дыре, откуда был слышен далёкий слабый голос. Взрослому лаз был слишком узок. Тимофей надел каску, взял пилу-ножовку, молоток, зубило, топор и карманный электрический фонарь.

Он полез в дыру. Он твёрдо знал, что он вернётся с мальчиком, но для оставшихся это было вопросом. Завал стал оседать. Комиссар приказал прекратить верхние работы, и люди столпились у дыры внизу. Они ходили перед дырой, снег скрипел под их ногами, они говорили тихими голосами, и только комиссар с фонарём время от времени кричал в дыру.

Три часа шаг за шагом полз Тимофей по узкому проходу, обдираясь о какие-то проволоки, гвозди и острые кирпичи. Он дополз до мальчика, лёжа на спине разобрал кирпичи над задавленным, освободил ему руку, дал ему фляжку с водой. Сил больше не было. Он светил фонариком вокруг, чтобы точно запомнить положение. Запомнив, он полез обратно. Когда он вылез, он был мокрый от пота, как крыса под дождём.

Он отдышался и снова полез отрывать мальчика. Так он работал ешё шесть часов. И он отрыл мальчика. Когда его вытащили, Тимофей не мог говорить от усталости. Он только слушал, как гудели люди вокруг спасённого, как кто-то сказал Тимофею, хлопая его по плечу:

— А и силён ты, батюшка! Молодец!

Он слышал, что мальчика называют Шурой Никитиным. Отдохнув, он подошёл тогда, когда мальчика брали на носилки, чтобы увезти в больницу, и при свете фонаря он увидел бледное лицо с большим кофейным пятном на щеке. Это он запомнил. Потом надо было работать дальше, спасать других, и он только видел, как санитарный автомобиль завернул за угол.

И сегодня здоровый Шура Никитин прошёл мимо него с удочкой. Он не мог не остановить его.

...Прошло несколько дней. Во время перерыва Тимофея позвали в контору цеха. Едва переступив порог, он увидел Парфе- ния Ивановича с толстой самокруткой в зубах, который вынул её при виде Тимофея, широко улыбнулся и сказал:

— Всё живёшь, старина! Принимай пополнение.

— Спасибо, Парфений Иванович,—сказал Тимофей.—Я всё живу, верно. Пополнение приму.

И тут же при людях, наполнявших контору, Шура сказал:

— А что же ты скрыл, что ты Скобелев? Я ведь тебя не узнал. Прости, честное слово! Мы с тобой так изменились с зимы-то. Ты вот узнал меня, а я нет. Как вот ты-то меня на улице узнал?

Но Тимофею было стыдно сказать, что он узнал его по кофейному пятну на щеке. Он застеснялся, что-то пробормотал в ответ и пошёл из цеховой конторы. За ним шли Шура и Парфений Иванович.

И когда они вошли в цех и перед ними раскрылся прохладный, светлый зал, наполненный металлическими отсветами и блесками, Тимофей сказал Шуре:

— Что было, то прошло. А вот тут, брат, уж мы поработаем вдвоём! — И он жестом хозяина и мастера положил свою маленькую крепкую руку на холодную сталь станка.

Вопросы.

1. В каких условиях жили ленинградцы во время блокады?

2. Как жил и работал Тимофей Скобелев?

3. Что произошло с ним однажды во время бомбардировки города?

4. При каких условиях он встретился со спасённым им мальчиком?

5. Как он помог ему ещё раз?

6. Что скрепило их дружбу?