После ранения у хутора Кривского в бою 4-го октября я, передав командование бригадой начальнику штаба бригады войсковому старшине Корнееву, утром 5 октября верхом выехал для лечения в станицу Перекопскую, захватив с собой конвой в 20 казаков, так как была большая вероятность встретить по пути в степи между Улановскими хуторами и Перекопской разъезды красных. Около полудня я прибыл в станицу, где врачами мне вновь сделана перевязка и вскрыта рана, зашитая фельдшером, так как температура поднялась и врачи боялись заражения. 7 октября из штаба корпуса выслали мне автомобиль, и, заехав по пути в хутор Манойлин к генералу Алексееву, я в тот же день прибыл на станцию Суровикино, где меня уже ожидал поезд. Вечером я прибыл в Ростов.

Хотя в Ростове уже было сделано сообщение о моем ранении и эвакуации для лечения, но ни в одном из военных госпиталей не нашлось отдельной комнаты, а в общую по состоянию моего здоровья я не желал лечь. В переговорах по телефону с госпиталями провел я ночь на ростовском вокзале. Здесь со мною произошел характерный для тыла инцидент.

С сопровождающими меня врачом и сестрой милосердия, ожидая результата переговоров о госпитале, я занял в зале первого класса стоявший в углу свободный столик. К столику присел еще какой-то офицер. Вдруг к нам подходит средних лет господин в черном форменном гражданском пальто с цветными отворотами и погонами действительного статского советника. Приблизившись вплотную к столу, он делает рукой какие-то неопределенные знаки. Я спокойно приподнялся с намерением узнать, в чем дело, но слышу нечленораздельные звуки и сильный запах вина. Я вообще не переношу пьяных, избегаю вступать с ними в разговоры и питаю к ним непреодолимое отвращение.

— Что вам угодно? - спрашиваю.

Фигура лыка не вяжет, что-то бормочет, указывая пальцем на приколотую булавкой к стене у столика бумажку, на которой карандашом нацарапано “стол члена Особого совещания”, и делает мне недвусмысленный знак рукою, означающий “убирайся отсюда”.

Кровь бросилась мне в голову при виде такой наглости тылового пьяницы, осмелившегося беспокоить тяжело раненного офицера с окровавленной повязкой на голове, еще не успевшей просохнуть. Я замахнулся проучить нахала; обеспокоенный моим резким движением и боясь кровоизлияния, уже два раза повторявшегося при волнении, мой доктор бросился ко мне, стараясь меня успокоить.

— Уберите эту пьяную скотину! Иначе я обращу в котлету его пьяную харю!

Сидевший с нами за столиком офицер быстро схватил пьяного субъекта под руку и, улыбаясь, насмешливо ему говорит: “Что, нарвались, ваше сиятельство? Я же не раз предупреждал вас, что нарветесь! Ага!”.

Фигура так же быстро исчезла, как и появилась. Возвратившийся офицер, смеясь, рассказывал, что это член “Особого совещания” X., живет в поезде “Особого совещания”, ежедневно пьян, большой нахал и скандалист.

— Как хорошо вы его проучили, господин полковник! Это ему послужит хорошим уроком!

Утром к вокзалу прибыла больничная карета с сообщением, что мне отведено место в госпитале Сидорина, но я по многим соображениям не пожелал там лечиться и поступил на лечение за собственный счет в частную лечебницу доктора Попкова в Ростове. Рана моя вследствие большого размера - пять вершков - и загрязнения песком долго гноилась и медленно поддавалась лечению.

С 8 октября до 14 ноября я пролежал в лечебнице. Затем после осмотра врачебной комиссией, получив пятинедельный отпуск, поехал через Новороссийск в Одессу, где хотел привести в порядок свои частные дела и недвижимое имущество. В ожидании парохода я около недели прожил в Новороссийске, продолжая залечивать рану под наблюдением известного хирурга доктора Сапежко .

21 ноября я из Новороссийска выехал в Одессу, в город, где я учился и провел детство. Я едва узнал Одессу: настолько Гражданская война изменила этот южный, веселый, жизнерадостный и суетливый город. Электричества почти нет, улицы темны, всюду грязь и запустение, лучшие гостиницы загажены и нетоплены, улицы опустели, чувствовалось, что над городом висит какое-то несчастье, что-то давит, гнетет, ощущение какой-то неуверенности в завтрашнем дне. Я поторопился закончить свои дела и 25 ноября выехал обратно в Новороссийск. Рана моя заживала медленно и хотя почти затянулась, но перевязку необходимо было делать ежедневно.