II

Тучков устроился на корме у руля, Петро — посредине лодки перед мотором с заводной, как у автомобиля, ручкой, Хренов — в приподнятом носу на треугольной площадке, где было сухо, чисто и не пахло выхлопными газами.

Близ воды обдавало холодом. Большое арктическое солнце, распространяя льдистое студеное сияние, совершенно не грело.

Тучков поплотнее закутался в шинель и развернул вельбот в сторону «Баргузина».

День стоял безветренный, и густо-синяя вода в гавани отливала озерной гладью — ни морщинки, ни рябинки, да и сама гавань, замкнутая со всех сторон землею: с востока — материком, с юга, севера и запада — архипелагом маленьких островков, среди которых был и Диксон, походила на огромное и синее от глубины озеро.

На островах не росли ни трава, ни мох, не было видно и творений рук человеческих — столбов ли там, вышек каких, не говоря уже о жилых постройках,— все они были усыпаны мертвенно-бурым раскрошенным камнем. Только на главном острове, давшем название всему рейду, на Диксоне, угадывалась кой-какая жизнь: вонзались в небо игольчатотонкие антенны метеостанции, белели в отдалении, точно гнезда груздей, емкости из-под горючего, золотились между скал брусчатые стены домов.

В архипелаге насчитывалось несколько десятков островов: Большой и Малый Медвежьи, целая вереница Оленьих, упомянутый уже Диксон, Верн, Норденшельда и так далее, однако с середины рейда невозможно было разглядеть ни одного прорана между ними, все острова сливались как бы в единую выгнутую дугой землю.

Там, где по всем приметам должен был находиться пролив, отделяющий Большой Медвежий остров от Малого, Тучков вдруг углядел на фоне береговых камней несколько необычное по нынешним временам судно: приземистое, чугунно-тяжелое, с вытянутыми в прямую линию бортами: что нос, что корма — все на одном уровне. Убрать с него многоэтажную, в форме усеченного конуса охряную надстройку и — утюг утюгом! Угольно-черный, чугунный, тяжелый! Ох, наверно, и гладит! Тучков в жизни не видывал подобного корабля.

Он прищурился и разглядел на обвесе вокруг мостика белую доску, а на ней выведенное крупными латинскими буквами название: «ЕРМАК».

Так вот он где! И неожиданное волнение охватило Тучкова. Он уже не помнил в точности, чем славен был этот ледокол,— кого спасал, какие караваны проводил сквозь торосистые льды, он и не пытался это вспомнить, зато в памяти вдруг свежо и ярко ожило его собственное детство — как он, подражая Амундсену, спал зимой при раскрытых окнах, в школу бегал в одном пиджачишке, закаляя себя для будущих подвигов в полярных льдах. Но истинным его кумиром был все-таки не суровый и трагический Амундсен, проживший всю свою жизнь в полном одиночестве, а другой норвежский викинг — Нансен, которого хватало на все — на спорт, науку, на путешествия и любовь.

Когда Нансен отправлялся на корабле в долгое плавание, женщина в белом платье выходила на высокий береговой мыс и стояла там с поднятой рукой, покуда корабль не скрывался за горизонтом и покуда, знала она, Нансен смотрит на нее в подзорную трубу...

«...В подзорную трубу я различил светлую фигуру у скамьи под сосной»,— писал он в книге, посвященной «Ей, которая дала имя кораблю и имела мужество ждать».

В давних мечтаниях Тучкова фигура в белом платье занимала едва ли не главное место... Это ему, Тучкову, женщина в белом махала рукой с пустынного мыса. Это его она встречала из похода в порту. А сам он ей посвящал все свои подвиги, совершенные в Арктике.

И вот он, черт побери, все-таки за Полярным кругом, и в лицо ему летят те же самые соленые брызги, какие кропили некогда героев его детства — седоусых викингов... Только где она, прекрасная женщина в белом? Где слава, где подвиги?..

Эти мысли могли завести бог весть куда, и Тучков отогнал их прочь в снова обратил взор на тяжелый угрюмый ледокол... Старина питался тем, чем в его доброе неторопкое время питались почти все суда — «черным хлебцем» — угольком. Им-то и была завалена вся обширная корма ледокола, а из двух широких труб тугими клубами вздымался черный дым, растекаясь над бесплодными островами в низкую копотную тучу.

«Дымит! Жив курилка!» — обрадовался Тучков, словно то, что ледокол до сих пор самостоятельно передвигался, а не был поставлен на прикол или даже разрезан на металлолом, давало ему, Тучкову, шанс на что-то еще надеяться в жизни.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ