Они в полный рост стояли в карбасе, стояли высоко на груде сетей и, по-гусиному вытянув шеи, неотрывно глядели на восток, туда, где, уменьшившись до лодочных размеров, маячил на горизонте сейнер. Час назад в ту же сторону улетел вельбот и совсем пропал с глаз — точно в воду канул.

Где-то за лохматыми низкими облаками, сплошь затянувшими небо, взошло солнце, и ночная сумеречь рассеялась, посветлело.

И как всегда, на солнцевосходе подул свежий ознобный ветерок. Он снял с бархатистой водной глади молочную парную пленку, поокрепнув, распахал на длинные борозды море. Пласты воды блестели в бороздах, будто в самом деле отваленные острым плугом.

Те звери, что виделись с мостика сейнера, давно ушли из двора, а новые не приходили.

Нетерпеливый Петро несколько раз исторгал из груди радостный вопль, но, увы, напрасно: за зверей он принимал вспыхивавшие вдали на гребнях волн пенистые беляки.

Из года в год в одно и то же время — на исходе лета, в августовские дни — идет с востока на запад большими и малыми косяками, которые в иных местах называют юровами, а в иных еще красивее: руно — королева студеных морей, белуха. Идет по-королевски неторопливо и величаво — пять-шесть километров в час, а когда вздумает покормиться, полакомиться нежной рыбкой сайкой, и вовсе сбавляет ход. Не идет, а прогуливается. Но стоит белуху невзначай пугнуть, и уже не всякий ее догонит — мчит с глиссерской скоростью.

Ах, как пуглива она! Пугливость и губит зверя. На этом свойстве его характера основаны современные методы белушьего промысла. Всего-то боится белуха: птичьего крика, удара весла о воду, тончайшей сельдяной сети, которую могла бы разнести в клочья легоньким движением могучего хвоста. Достаточно обочь косяка пристроиться шлюпке с голосистым мотором, как уже в ту сторону, где стучит-надрывается мотор, не двинется ни один зверь. А во время загона охотники пугают белуху не только шумом моторов, но еще и пальбой из карабинов. Пули кладутся на воду позади косяка и сбоку, отсекая страшными, как взрывы, хлопками путь в открытое море. Остается одна дорога — в распахнутый настежь промысловый двор.

Но не дай бог угодить из карабина в самого зверя. Подранок теряет голову, и тут уж ему все нипочем! Выкидывая из зашейка алые фонтаны, прет как обезумевшая слепая торпеда, и на шум мотора, и на винтовочные выстрелы, и на капроновые сети. И в сетях уже зияют дыры — будто в самом деле раскаленная торпеда пролетела. Дыры в тот же миг усматривают глазастые сородичи подранка, минута-другая — и косяка как не бывало во дворе.

Пасмурное утро перешло в моросный день. Пылил невидимый дождик. Посвистывал ветер. Море покрылось беляками. Что ни волна, то беляк. Среди них трудно распознать белуху.

Но белухи нет и нет. Петро опять впадает в отчаяние. Середины в его настроении не бывает. То взрыв энтузиазма, то мрачное оцепенелое уныние, которое валит с ног, нагоняет могильную сонливость.

Не выдержал Петро и в карбасе. Свалился на мокрые сети, подтянул к животу ноги, зажмурил глаза в надежде сразу же заснуть, забыться, но спасительный сон не приходил. Чтобы поторопить его, Петро стал представлять: не в карбасе он раскачивается вверх-вниз, а в плетеной зыбке, подвешенной на тонкой жерди посреди отеческой избы, не студеные волны плещутся вокруг, а мать поет надтреснутым неумелым голосом:

         Зыбаю-спозыбаю,
         Отец ушел за рыбою,
         Мать ушла пеленки мыть,
         Дедушка дрова рубить,
         Бабушка уху варить.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Матросы весь вечер бродили по палубе, нетерпеливо дожидаясь, когда их покличут в баню. Каждый держал наготове чистое белье, полотенце, мыло, мочалку, а Лексеич подсобрал грязные рубахи, намереваясь простирнуть их в горячей воде.

Петро Курычев то и дело взбегал на мостик, вырывал из рук вахтенного матроса — долговязого Валеры-практиканта — бинокль и наводил на берег.

Зимовье представало совсем рядом; казалось, вытяни руку — и ткнешь пальцами в шершавые растрескавшиеся бревна. Тут и там из щелей в крыше выбивались пушистые белые струйки пара; по временам «ни вдруг раздувались, разбухали, превращаясь в яростные, взрывные клубы,— под крышей как бы беспрерывно действовал вулкан.

Усмотрел Петро и мелькание на задах избы нагих красных тел, окутанных облачками пара.

—    Вот дают! — громко комментировал он.— Голышами бегают! В ледяную воду ныряют!

—    После раскаленного веничка это самое милое дело — в ледяную воду окунуться,— отозвался с палубы Лексеич.

—    Сейчас они ополоснутся и станут одеваться,— предположил Петро.

—    Э, нет, после речки снова на полок, снова под веник,— сознанием дела разъяснил Лексеич.— А потом, может, и во второй, в третий раз побегут охлаждаться. Еще не меньше часа ждать.

Но прошел и час и другой, а на берегу не обозначилось ни единого признака, что парильщики домой собираются.

Ночь опустилась. Пространство над морем забило серой зернистою мглой. На заснувшей воде зарождался туман, отрывался реденькими прядками в воздух и тек, тек неизвестно куда, не заслоняя собою ни двора промыслового, ни берега.

—    Ек-ковалек! — зашумел Глушков.— Хоть я и рыжий, но не настолько, чтобы из-за бани не спать до утра. А ну ее к дьяволу, баню! Пойду на боковую,— и, продолжительно зевнув, уплелся в кубрик.

Через некоторое время скрылся и Лексеич.

Петро сполз с мостика и забегал взад-вперед по палубе.

—    Выходит, о нас забыли,— передергиваясь от обиды, бормотал он.— Ишь, баре новые завелись! Им и дров напили-наколи, воды натаскай, баньку истопи, а они вместо благодарности в душу тебе нахаркают. Жрут, поди, сейчас в два горла косорыловку и в ус не дуют.

Петро злобно сплюнул за борт, безнадежно махнул рукой и завернул в дверь, ведущую в кубрик...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Утирая руки о подол исподней, без ворота, рубахи, выскочил во дворик Тарасов, зашлепал босыми ногами-ластами вокруг корабельного начальства, льстиво выговаривая:

—    В самый раз пожаловали, гости дорогие. Поспела банька. Мойтесь-парьтесь в свое удовольствие. Для дорогих гостей у меня и веничек найдется настоящий, березовый. Прошлой осенью на Диксоне по пять рублев за штуку платил. Последний остался. Но для вас не жалко. А о цене к слову молвилось.

Из полутемного угла Тарасов выкатил на середину дворика толстую чурку, перевернул на попа, взобрался на нее босыми ногами и вытащил из-под маточного бревна в крыше ссохшийся хрустящий веник пыльного цвета.

—    Распарить вам али сами? — грузно спрыгнув с чурки, спросил хозяин, и щеки его от толчка взболтнулись мучнистыми блинами.

—    Сами, сами, Сидор Карпович. Занимайтесь своими делами.

—    И займусь. Делов у меня невпроворот. Вот только лампу вам засвечу, без нее темновато мыться.

Он сходил в избу, вынес керосиновую лампу с треснутым закопченным.стеклом, засветил ее и поставил в бане на подоконник.

—    Легкого пару!

Зверобои разделись прямо во дворе. Одежду повесили на деревянные костыли, вбитые в щелястые стены избы. Спины у всех были крестами: широкие мощные плечи и гибкие тонкие торсы.

В первую минуту в бане невозможно было повернуться от тесноты, но понемногу разобрались кто куда — на лавки, на пол, на полок, и Тучков уже смог начерпать в тазик кипятку и распарить веник.

—    Пригибай головы,— скомандовал он и выплеснул остатки кипятка из тазика на все еще светившуюся по щелям каменку. Рванул взрыв, хлестнуло по ушам жаром, распахнуло подвешенную на ремнях дверь, садануло ею по наружной стене с такою силой, что задрожала вся банька; пошатнулась на подоконнике, жалко замигала, едва не погаснув, керосиновая лампа.

—    Дверь, дверь! — орал Тучков, хватаясь за веник.

Но прежде чем закрыться двери, вылетели через нее подобно раскаленным молниям два тела — Кудасов и Хренов,— не перенесшие адского зноя.

...Первый, засвидетельствованный Нестеровой летописью иностранец, побывавший в русской земле, больше всего дивился на наши бани:

«...Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, разденутся донага, обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут еле живые, и тогда обольются водою студеной, и только так оживут, и это делают всегда и не мучит их никто, а сами себя мучают, и это они делают мытье себе, а не мученье...»

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Вот и устье речки Моржовой!

Черная от чистоты быстрая пресная вода сшибается с разгона с морской, соленой, голубовато-зеленого цвета, и по линии сшиба беспрерывно кипит, шипя, белый пенистый вал, точно тут происходит химическая реакция.

Самую речку видно с моря не далее чем на двадцать метров, она круто заворачивает вправо и скрывается за желто-бурой каменистой гривкой, заползающей недлинным гребнистым мысом одновременно в море и реку.

На голой вершине гривки стоит избушка — малая, похилившаяся, латаная-перелатанная. К морю она почему-то повернута слепой стеной — ни окон, ни дверей.

И так нежданно-негаданно предстает избушка перед глазами зверобоев, единственная на всем побережье, которое обежали за последние сутки, и такой у нее таинственно-сказочный вид, что хочется немедленно воскликнуть-приказать:

—    Избушка, избушка, встань к тундре задом, а к морю передом!

И мысленно так каждый воскликнул на сейнере. Но не обернулась избушка к тундре задом, к морю передом.

Загремела, раскручиваясь, якорная цепь, бухнул о воду сам якорь, и тотчас вылетела из-за избушки свора разномастных собак — рыжие, черные, белые, пестрые — и с веселым заливистым лаем скатились на темный от прибоя песчаный берег. Следом за собаками появился большой и толсто одетый человек. Он сорвал с себя треух и замахал им над головой. Но уже в следующую секунду круто повернулся и скрылся за избой.

—    Бьюсь об заклад: к речке побежал,— сказал с улыбкой Тучков, стоявший на палубе в окружении зверобоев.— Там наверняка он держит свой флот. Сейчас вскочит в лодку — и к нам.

И точно, не прошло и десяти минут, как обладатель треуха показался в утлой лодчонке против мыска. Лодчонка была такая маленькая, что как будто ее и вовсе не было, а человек сидел прямо в воде, и было страшно за него — как он проскочит белый пенистый вал, отделявший устье реки от моря. Но, слава богу, проскочил и, играючи помахивая двухлопастным веслом, прытко полетел к вставшему на якорь сейнеру.

А вскоре с палубы уже можно было разглядеть: лодчонка склепана из листов кровельного железа, и зимовщик сидит, вытянув ноги, на дне; море пучится синевою вровень с бортами, обшитыми с внутренней стороны тоненькой узкой дощечкой.

Тучков приказал спустить штормтрап. Зимовщик подогнал к нему свое ненадежное суденышко, закинул на палубу чалку и, положив вдоль борта весло, ухватился обеими руками за веревочные поручни трапа. Потом, не распрямляя ног, он вытянул свое тело из подпрыгнувшего, как поплавок, тузика,— только так, верно, и можно было из него вылезть, не рискуя опрокинуться в воду.

Когда зимовщик взобрался на палубу и распрямился во весь рост, то зверобои попятились, чтобы охватить его единым взглядом. Такой это был великан! Живой Гаргантюа. Ноги, обутые в серые валенки с клееными из розовых резиновых камер калошами, походили на слоновьи. «Тум-тум»,— топали они по палубе, и палуба качалась, как на волне. А в поясе его и двоим не обхватить! На огромной, словно артельный чугун, голове по швам расползался ватный треух. Впрочем, полз по швам, лопался от избытка телесной мощи не один треух, но и грязный овчинный полушубок, и гнилая, выбеленная временем веревка, которой зимовщик был подпоясан, и засаленные непонятного цвета штаны, пузырившиеся на могучих шарообразных коленях; изо всех дыр торчали где вата, где шерсть, где желтое исподнее белье... Встреть такого громилу в одиночку — до смерти перепугаешься!

Шумно отпыхиваясь — точно кузнечный мех работал,— он обходил команду, каждому по очереди подавая пудовую пясть, и гудел простуженным басом:

—    Тарасов Сидор Карпович...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Конические крыши чумов с угольно-черными кисточками на остриях виделись с сейнера так близко, что, казалось, стоит только спуститься в вельбот и — рукой подать, но когда втроем — Тучков, Кудасов и Петро — в вельбот спустились и отправились в путь, то чумы сразу словно бы отбежали от берега и до них пришлось ехать и ехать.

Сначала вельбот ходко бежал по затихшей морской воде, потом, обогнув серую песчаную косу, уже гораздо медленнее потащился против течения довольно быстрой тундровой речушки; и тут открылось: чумы отдалены от морского берега чуть ли не на целую милю.

На полпути речку перегораживала новенькая рыболовная сеть; пришлось всем троим, подняв голенища сапог, вылезать в воду, снимать подле одного берега сеть, а проведя вельбот, ставить ее на прежнее место — как-никак в гости едут, грех рушить хозяйский порядок.

Не успели сеть обойти — новая остановка. Петро усмотрел под другим берегом какой-то загадочный предмет. Подвернули и к нему. Из-под воды высовывался белый холмик с воткнутой посередке обструганной палкой — как бы проткнутый вилами раздутый коровий бок; только бок этот покрыт был совершенно чистой, лишенной всякой растительности кожей, напоминающей своей голубоватой белизной облупленное яйцо. По холмику бродила парочка белоснежных халеев и расклевывала его крепкими желтыми клювами, и весь холмик был, точно оспой, изрыт круглыми ямками. Вспугнутые халеи поднялись на крыло и с недовольным голодным криком закружились над шлюпкой, не желая далеко улетать от своего стола.

— Да это же белуха,— привстав на ноги, обрадованно воскликнул Тучков.— Белуха в самом натуральном виде! Вон под водой остроклювая морда дельфинья, хвост бабочкой. А из брюха торчит черенок гарпуна. Ненцы загарпунили. Ходит, значит, зверь и тут. Хорошо!

По мере приближения к чумам их все больше и больше закрывали протянувшиеся вдоль речки увалы, пока наконец не закрыли совсем, и зверобои стали гадать — пора приставать к берегу или надо податься еще вперед.

Но тут же Петро усмотрел еле приметную тропинку, убегающую по дну оврага в глубь тундры, и вельбот тотчас причалил к берегу.

Петро первым выскочил на землю и, точно спущенный с поводка пес, забегал, принюхиваясь, то вправо, то влево. Потом вдруг сделал рывок вперед и упал на колени. К вельботу прибежал, неся в подоле гимнастерки с десяток холодных, не успевших потускнеть омулей.

—    А ну-ка, отнеси обратно,— приказал Тучков.— И впредь тут ничего не трогать. Ясно?

—    Ясно, кэп.

Устье оврага выходило к реке широким раструбом, и меж его высоких бугристых стен существовал свой микроклимат, отличающийся от климата остальной тундры; было здесь теплее, чем на холмах и равнине; вокруг буйно зеленела трава, ярко цвели цветы: подснежники, фиалки, незабудки, лютики, жарки, по берегу в человечий рост вытянулись перистые тальники. Над головой сияло полуденное солнце. Со стен оврага тут и там сбегали, журча, крохотные ручейки... Словом, было так, как бывает поздней весной где-нибудь в милой сердцу средней полосе России: первые цветы, теплое солнышко, неумолчные ручьи...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

И все утро, держась близ материкового берега, сейнер летел на восток.

После ночных треволнений зверобои расползлись по своим норам и спали беспробудным сном. Не спали лишь вахтенные: старпом Кудасов на мостике, Петро у штурвала и Гриша Галямзинов в машинном отделении.

Кудасов не отнимал от глаз тяжелого морского бинокля, смотрел и по ходу судна вперед и в голомень — не взыграет ли где белой гладкой спиной зверь, не распустится ли ковыльной метелкой серебристый фонтан.

В материковую сторону он не глядел. Низкий тундровый берег, вытянутый по горизонту, как по ниточке,— ни бугорка, ни деревца, ни камня, ни кустика какого-нибудь, совершенно не за что глазу зацепиться — нагонял на помощника капитана тоску и уныние; а он обязан был любить эту бедную землю, как свою первородину, ибо вырос не где-нибудь, а в здешней тундре. Отец его был председателем поселкового Совета на Ямале. Поселки время от времени менялись, а должность отца до самой смерти оставалась неизменной, как и непременная обязанность: собственноручно мыть ненцев в бане, приучать их к мочалке и мылу.

Трудно давалась Мите Кудасову любовь к суровой родине. Свое чувство он должен был постоянно поддерживать мечтами о чуде — всемирном потеплении либо грандиозном географическом открытии. А также книжками. Слава богу, о Севере писали много. Писали с любовью и восторгом такие удивительные люди, как Нансен. Их книги Кудасов знал наизусть.

Но были у Кудасова по отношению к Северу и свои счеты.

Это темный Север обесцветил его волосы и кожу. По отцу и матери он был бы горячеглазым, смуглокожим, с буйной вороненой гривой на голове, а каким он стал? — бледноликим, пучеглазым ростком, вытянувшимся без света в подполье.

Это длящиеся чуть ли не круглый год железные северные зимы застудили его душу... Другие вечно о чем-то хлопочут, вечно чего-то ненасытно желают — то перемены мест, то повышения по работе, то обнову модную, а у него за всю жизнь — ни одного желания.

Вот что Кудасов унаследовал от своих родителей, так это их добросовестную исполнительность, умение целиком и полностью подчинить себя чужой воле. И эти качества в глазах начальства с гаком перекрывали все его недостатки. Во всяком случае, на службе его всегда ценили.

Впрочем, душевная вялость нисколько не мешала старшему помощнику трезвыми глазами смотреть на жизнь и довольно правильно оценивать те или иные явления. Оглядывая в бинокль пустынное, изравнявшееся, как стекло, море, старпом размышлял:

«Капитан порет горячку, выдержку потерял, гоняет попусту сейнер. А любой салага знает: белуха берется только выдержкой. Надо уметь ждать, и она сама припрется во двор.

И нельзя к капитану сунуться с советом или подсказкой — ни рядовому матросу, ни старшему помощнику. Во флоте торжествует принцип единоначалия, и лезть к вышестоящему чину с советом есть не что иное, как нарушение флотского устава. Как там сказано? Во главе судна стоит капитан и все его распоряжения подлежат беспрекословному выполнению.

Выходит, что бы капитан ни делал, он все делает правильно, так, как надо. Загнал судно на подводную скалу — надо! Гоняет его теперь вдоль Полярного круга — так требуется! И если по его милости команда останется без заработка, то это тоже будет продиктовано некоей высшей необходимостью. Поистине от самого господа бога дана власть капитану»...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Тучков уже несколько дней раздумывал — не сняться ли ему с острова, не перебраться ли к материковому берегу, где, судя по сообщениям с «Баргузина», проходило не по одному косяку в сутки.

Только к Убойной он не пойдет, не доставит этой радости Шадрину, а пойдет к другой тундровой речке, к Моржовой. В море она впадает милей на двадцать восточнее Убойной. И если он там выставит свой двор, то ни один зверь, двигающийся к Убойной, не минует его. К тому же в устье Моржовой стоит изба. Зимовщик обитает. Живая душа. Может, он подскажет что-нибудь насчет белухи.

Так в течение нескольких дней размышлял Тучков. Но стоило ему представить реакцию Шадрина, капитанов-соперников, да и собственной матросни — ага, мол, за ум взялся, одумался, давно пора,— как тут же гнал прочь мысли о Моржовой и внушал себе: надо подождать, подождать. Прошлым летом белуха валом валила возле острова и нынче покатит. Только надо набраться терпения и ждать.

Обрушившийся, как снег на голову, туман, помог принять решение.

Весь двор теперь был в карбасе. Карбас — на борту. Вельботы — тоже. Разводи пары и лети, куда хочешь. И получается: вроде как бы не своей волей снялся с места, а непогодушка заставила.

Сейнер шел пока еще на виду у острова. Капитан вынул из стенного шкафа свернутую в трубку морскую карту, развернул ее на штурманском столике, прижав углы железными шайбочками, и стал внимательно изучать. По бледно-голубому простору карты там и сям рассыпались серые с изломанными краями пятна — острова, острова. Великое множество островов, больших и малых.

«Да что мы все время жмемся к материку, точно слепые щенки к матери! — мысль капитана заработала вспять.— А не поискать ли зверя у других островов. В прошлом году к Каменным я ведь тоже шел наобум».

Нет, не хотелось Тучкову признавать себя побежденным. А как иначе расценят капитаны-соперники его приход к материковому берегу, пускай даже не к речке Убойной, а к другой, к Моржовой,— не выдержал характера, просчитался. Только так.

Решительно махнув остро отточенным карандашом, Тучков проложил на карте новый курс — на северо-восток, к острову Расторгуева.

И побежал кораблик по неоглядному морю студеному. Возле носа взбились белопенные усы. За кормой широкая полоса распаханной клокочущей воды вытянулась.

Пустынно северное море вдали от берегов — не всплеснет рыбка, не взметнется седым ковылем белуший фонтан, не вынырнет под бортом глянцевито-черная голова тюленя, не прокричит над мачтой желтоклювая чайка.

Заполдень прибежали к острову. Посбавив ход, обошли его близ северного берега, всю воду окрест обшарили глазами, зверя не углядели.

Капитан дальше на восток курс прокладывает — в шхеры Минина. Островов там — считать не пересчитать... Помешался на островном лове.

Ночь надвинулась. Солнце огнеперой уткой село на воду. Село, сняло с себя лучистый венец и наподобие месяца не только не прогревало воздух, а, напротив, как бы холодило его. Сейнер вошел в шхеры. Справа — островок, слева — островок. Между ними узенький пролив.

Капитан включил эхолот и, отстранив вахтенного матроса, сам встал к штурвалу.

Поперечные молнии отбивали на шкале эхолота малые глубины: пятнадцать, двадцать метров...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Дождались!

Взревел ревун! Завыл, сотрясая переборки отсеков: — «У-а-а, у-а-а, у-а-а!»

Глас у него был металлически-резкий, пронзительный, точно предназначенный для того, чтобы будить мертвых, поднимать на страшный суд. А у живых от него по коже пробегали холодные мурашки.

Однако на этот раз крик ревуна прозвучал для зверобоев как сигнал к долгожданному празднику.

Семь суток они стоят у Каменных островов, вахтенные в «вороньем гнезде», и на берегу все глаза проглядели на море, но там — ни фонтанчика, ни хребтины белоспинной, синь да гладь, убелявшаяся при малом ветерке кружевными кокошниками.

Семь суток, ежели они отсчитываются от года или хотя бы полугода — не такой уж и великий срок, всего-то неделя, но те же семь суток, если они попусту вылетают из отпущенного на дело единственного месяца,— это уже не неделя, а четвертая часть промыслового сезона.

Еще через три недели радиостанция с Диксона передаст — всем, всем, всем! — в связи с наступлением холодов и подвижкой полярных льдов навигация в Карском море прекращается, судам надлежит немедленно убираться в свои порты. А что такое три недели — раз плюнуть!

Да тут еще судовой радист, связывающийся по рации каждый день с флагманом, то бишь с «Баргузином», растравляет своими сообщениями. Оказывается, Шадрин уломал все-таки тех двух капитанов, объединились они, выставили возле Убойной один двор длиною в несколько километров и уже загнали три косяка, два незначительных, голов по двадцать пять — тридцать, а последний внушительный — голов под полтораста. Считай, один план на двоих уже в кармане. Могут и время торопить, чтобы побыстрее смотаться домой, не то что борейцы, которые рады прибить его к вечности гвоздями...

Худо, худо на «Борее». Люди замкнулись всяк в себе, поугрюмели. 8 кубрике, отдаленном от начальственных служб трапами и коридорами, роптали вслух.

—    Дурак наш капитан! — подергивая кошачьими усами, шипел боцман Гомезо, который в последние дни вдруг зачастил к матросам.— Силой его тянули на Убойную! Арканом! И жребий туда же указывал. Так нет — уперся лбом в стенку, и ни с места. Сейчас бы тоже с половиной плана были. Дур-рак! — повторял он, боязливо оглядываясь на входную дверь.

Однако больше всех упал духом Петро. Ни в какие заработки он уже не верил. В нем даже угас интерес к самой жизни. Не жил он теперь, а существовал. Отстоит в одичалой замкнутости вахту — и сразу спать. Проспит восемь часов, поднимется вверх в салон, погремит мощными жвалами — и снова в кубрик, на боковую. Лишенное растительности лицо раздуло, словно резиновый мяч,— глаз не видно, мерцают какие-то щелочки.

Закутываясь с головой в одеяло, он всякий раз бросал в пространство одну и ту же фразу:

—    Ежели денег не заработаю, так хоть будку наем!

И вот дождались — во всех закоулках, во всех отделениях сейнера, куда может заползти живая душа, орет-надрывается ревун: «У-а-а, у-а-а, у-а-аЬ>

Ори громче! Не жалей металлических легких!

Буди живых и мертвых! Поднимай всех наверх!

Реви, не замолкай! От твоего вселенского голоса оживает в отчаявшихся сердцах великая надежда!..

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

В смотровой корзине, нанизанной на игольчато-тонкое острие мачты, раскачивается вахтенный матрос.

Вверху мачта никогда не бывает недвижной, чертит по небу даже в мертвый штиль, а при ветре ходит из стороны в сторону, словно вздыбленный маятник.

Матрос в корзине одет в черненый овчиный полушубок и теплую шапку с опущенными ушами; снизу он походит на старого разжиревшего ворона; недаром и корзина, в которой торчит матрос, называется не как-нибудь, а вороньим гнездом.

С вахтенного не сводит напряженного взгляда третий штурман, дежурящий в рубке. Стоит вахтенному на своей верхотуре слегка ворохнуться, как штурман тотчас тянет руку к большой черной кнопке, ввинченной в стене под самым потолком. Кнопка нарочно приделана так высоко, чтобы случайно никто не мог ее нажать. Надави ее пальцем, и в тот же миг во всех помещениях сейнера — и в капитанской каюте, и в кубрике, и в камбузе, и в трюме, и в том укромном месте, что обозначено двумя нулями над дверью,— взревет подобно иерихонской трубе ревун, поднимая на ноги живых и мертвых.

Но вахтенный шевелится лишь оттого, что затекают в корзине ноги, или оттягивает тяжелый морской бинокль руки, или чешется под жаркой шубой спина.

Люди давно уже вернулись от сетей на корабль, но ни один не скрылся в помещении, все торчат на палубе и, подобно вахтенному в «вороньем гнезде», глядят с ожиданием на море, в ту сторону, откуда должен появиться зверь.

Зверем пока и не пахло. Море было тихим, изровнявшимся — ни одного кудрявого завитка, ни одного белоголового барашка, как в зеркале отражались в нем снежно-белые пушистые облака...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Курычев ошибся. Зверя и в помине не было.

Ревун возвестил о том, что пришли, наконец, на место — к Каменным юстровам.

Но раз уж пришли — значит, и зверь не за горами. И не сегодня — завтра начнется та главная работа, к которой готовились чуть ли не с ползимы и ради которой тащились за тысячу верст от дома.

Скучившись по правому борту, люди с любопытством вглядывались в проплывающий в обратном направлении высокий обрывистый берег. Вопреки названию, остров был вовсе не каменный, а глинистый, красный, рассеченный глубокими оврагами, в которых лежал ледниками вековой снег. Из оврагов снег выползал к самому морю и, соединившись на берегу в единую серую полосу, стягивал, точно обручем, весь остров.

Машина была застопорена, и судно скользило вдоль берега по инерции.

Над островом висело, слегка пригревая, полуденное солнце, а с противоположной стороны дышал холодом скованный льдом полюс. Лицо греется, а спина стынет. Так бывает, когда ночуешь в лесу у охотничьего костра, у нодьи.

А воздух совершенно недвижен. Море изровнялось до зеркального блеска. Близ сейнера его стеклянная поверхность то там, то тут со звоном проламывалась, и на свет божий высовывались маслянисто-темные головки тюленей: их круглые осмысленные до поразительности схожие с человеческими глаза в упор разглядывали и железный корабль и людей на нем и как бы вопрошали каждого: что вам тут надо, зачем пришли, зачем нарушили покой?

Но вот прогремела по борту якорная цепь, бухнул о воду, вздымая выше палубы сноп прозрачно зеленых брызг, сам якорь, и черные головки с круглыми человечьими глазами вмиг исчезли. Точно и не было их, точно во сне приснились. Дернулся, останавливаясь, сейнер, перестал двигаться вспять берег.

За долгую дорогу уже не раз было отрепетировано, кому и что делать, когда придут на промысел, поэтому не прошло и десяти минут, как все зверобои, кроме вахтенных и кока, обрядились в зеленые прорезиненные костюмы и широкополые зюйдвестки из того же материала, а на воду были спущены оба вельбота и безмоторный развалисто-широкий карбас с сетями.

В одинаково балахонистых жестких доспехах, в одинаково непромокаемых шлемах люди стали походить на тех славных витязей, которые время от времени, если верить сказкам, выбредают из морских пучин на пустынный дикий берег — «и тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных...»

Капитан спрыгнул в передовой вельбот. Там уже сидели на своих местах боцман Гомезо и старший механик Хренов. Вельбот оторвался от борта и полетел к берегу. Вскоре по его следу устремилась и вторая шлюпка, таща на буксире карбас с сетями. А на сетях, подобрав под себя ноги калачиком, восседали два божка — Глушков и Курычев.

У самого берега неизвестно из чего рождалась волна и, шипя и пенясь, далеко набегала на мокрый песок — ходил взад-вперед прибой.

Оледеневший снег лежал в некотором отдалении от береговой кромки, у глинистого откоса, кое-где темнели под снегом глубокие подмой и слышно было, как сумрачно капала там снеговица.

Лодки по самую корму втащили на песок — чтобы не захлестнуло волной.

Капитан, шурша новенькими, тускло поблескивающими доспехами, прошелся с озабоченным видом вдоль берега, и было в нем что-то в эту минуту от рачительного хозяина, прибывшего на свой покос либо осеннюю пашню и прикидывающего на глазок урожай, какой ему нынче бог дал. Хозяйская озабоченность капитана, вселявшая надежду на успешное завершение страды, была приятна и даже радостна подчиненным.

В той стороне, куда ходил капитан, возникла на влажном песке цепочка четко отпечатавшихся следов — точно строчка на белом листе...

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ