XVIII

Они в полный рост стояли в карбасе, стояли высоко на груде сетей и, по-гусиному вытянув шеи, неотрывно глядели на восток, туда, где, уменьшившись до лодочных размеров, маячил на горизонте сейнер. Час назад в ту же сторону улетел вельбот и совсем пропал с глаз — точно в воду канул.

Где-то за лохматыми низкими облаками, сплошь затянувшими небо, взошло солнце, и ночная сумеречь рассеялась, посветлело.

И как всегда, на солнцевосходе подул свежий ознобный ветерок. Он снял с бархатистой водной глади молочную парную пленку, поокрепнув, распахал на длинные борозды море. Пласты воды блестели в бороздах, будто в самом деле отваленные острым плугом.

Те звери, что виделись с мостика сейнера, давно ушли из двора, а новые не приходили.

Нетерпеливый Петро несколько раз исторгал из груди радостный вопль, но, увы, напрасно: за зверей он принимал вспыхивавшие вдали на гребнях волн пенистые беляки.

Из года в год в одно и то же время — на исходе лета, в августовские дни — идет с востока на запад большими и малыми косяками, которые в иных местах называют юровами, а в иных еще красивее: руно — королева студеных морей, белуха. Идет по-королевски неторопливо и величаво — пять-шесть километров в час, а когда вздумает покормиться, полакомиться нежной рыбкой сайкой, и вовсе сбавляет ход. Не идет, а прогуливается. Но стоит белуху невзначай пугнуть, и уже не всякий ее догонит — мчит с глиссерской скоростью.

Ах, как пуглива она! Пугливость и губит зверя. На этом свойстве его характера основаны современные методы белушьего промысла. Всего-то боится белуха: птичьего крика, удара весла о воду, тончайшей сельдяной сети, которую могла бы разнести в клочья легоньким движением могучего хвоста. Достаточно обочь косяка пристроиться шлюпке с голосистым мотором, как уже в ту сторону, где стучит-надрывается мотор, не двинется ни один зверь. А во время загона охотники пугают белуху не только шумом моторов, но еще и пальбой из карабинов. Пули кладутся на воду позади косяка и сбоку, отсекая страшными, как взрывы, хлопками путь в открытое море. Остается одна дорога — в распахнутый настежь промысловый двор.

Но не дай бог угодить из карабина в самого зверя. Подранок теряет голову, и тут уж ему все нипочем! Выкидывая из зашейка алые фонтаны, прет как обезумевшая слепая торпеда, и на шум мотора, и на винтовочные выстрелы, и на капроновые сети. И в сетях уже зияют дыры — будто в самом деле раскаленная торпеда пролетела. Дыры в тот же миг усматривают глазастые сородичи подранка, минута-другая — и косяка как не бывало во дворе.

Пасмурное утро перешло в моросный день. Пылил невидимый дождик. Посвистывал ветер. Море покрылось беляками. Что ни волна, то беляк. Среди них трудно распознать белуху.

Но белухи нет и нет. Петро опять впадает в отчаяние. Середины в его настроении не бывает. То взрыв энтузиазма, то мрачное оцепенелое уныние, которое валит с ног, нагоняет могильную сонливость.

Не выдержал Петро и в карбасе. Свалился на мокрые сети, подтянул к животу ноги, зажмурил глаза в надежде сразу же заснуть, забыться, но спасительный сон не приходил. Чтобы поторопить его, Петро стал представлять: не в карбасе он раскачивается вверх-вниз, а в плетеной зыбке, подвешенной на тонкой жерди посреди отеческой избы, не студеные волны плещутся вокруг, а мать поет надтреснутым неумелым голосом:

         Зыбаю-спозыбаю,
         Отец ушел за рыбою,
         Мать ушла пеленки мыть,
         Дедушка дрова рубить,
         Бабушка уху варить.

Глушков не обращает внимания ни на дождь, ни на ветер. Пялится на сетях, вытягивает шею да еще пытается что-то насвистывать замерзшими губами. Его покрасневшие от дождя клешневатые пястья походят на вываренных в кипятке раков.

Когда карбас взлетает вверх, на гребень волны, Глушков видит сейнер. Теперь он ближе, милях в полутора от двора. Сейнер выделывает какие-то непонятные кренделя: то рванется ко двору, то поворотит обратно, а то вдруг метнется к берегу, да так близко подбежит — того и гляди выскочит на мель. Однажды под бурым берегом мелькнул подброшенный на высокую волну вельбот — крохотная скорлупка с двумя точечными головками поверх бортов. Оттого и не углядеть было вельбот, что шел близ берега: берег бурый и вельбот тоже.

И вдруг Глушкова будто кто под руку подтолкнул. Он оборотил лицо ко двору! Всего в каких-то десяти метрах от карбаса всплыла мощная изжелта-белая хребтина и над ней распустился светлым парным облачком фонтан. Белуха заходила во двор. И тотчас такую же мощную и широкую, как столешница, спину показала вторая белуха, потом третья, четвертая... Господи, сколько их!

Звери шли спокойным, непуганым махом — неторопливо заныривали в воду и, скрытно проплыв некоторое расстояние, так же неторопливо всплывали на поверхность; находились они в такой близости от карбаса, что можно было рассмотреть не только их спины, но и голубоватые круглые затылки с морщинистым клапаном позади, из которого и вставали на тонкой хрустальной ножке седые фонтаны.

Глушков прикинул: враз показывалось около тридцати спин. Значит, шел косяк чуть ли не в полтораста голов. Это уже не косяк — юрово! Руно золотое! А сейнер все крутился, все выделывал кренделя где-то под горизонтом.

—    Ек-ковалек! — страшным ругательством взорвало воздух любимое словечко.

Вскочил на ноги Петро, увидел зверей и запричитал бабьим плаксивым голосом:

—    Да что же они там чешутся? Глаза потеряли? Али не из того места растут? Еще один косяк проворонили! И все из-за этого мокрогубого штурмана. Тебе надо было, Коль, самому остаться на мостике, а его турнуть сюда.

Петро сорвал с головы зюйдвестку и, размахивая ею, орал во все горло в сторону сейнера, будто там его могли услышать.

—    Э-гей! Сюда, сюда! Зверь во дворе!

Ударом кулака Глушков сшиб его с груды сетей.

—    Заткнись, придурок! Зверя распугиваешь!

—    А что его не распугивать, ежели он не наш,— взбираясь обратно, огрызнулся Петро; в горячке он даже забыл обидеться на Глушкова.— Все равно уйдет.

—    Этот уйдет, другой придет. Сдается мне, гонят они там что-то.

—    Черта лысого гонят! Море только мутят.

Первые ряды зверей, зайдя в глубь двора, учуяли, распознали, наконец, сеть и повернули обратно. Разворачивались они под водой, да так круто и решительно, что на поверхности вскипали буруны и пустопорожние воронки. И тотчас, как по команде, стали повертывать остальные звери. Крутящиеся омутовые воронки, сувои и водоверть возникали тут и там по всему двору.

Соломенную стенку белухи обходили возле самого карбаса, а некоторые даже под днищем лодки, и тут под зеленоватой толщей воды они были как на ладони — крупные, белые, еще более белые, чем на поверхности. И ни одного-то среди них голубого сеголетка, ни одного фиолетового детеныша!

Вытянутый острый рот походит на птичий клюв. Глазки голубые, несоразмерно маленькие, глядят так пронзительно и осмысленно, что невольно отворачиваешь от них свой взгляд. А по форме животное напоминает огромную пятиметровую каплю: внизу капли — округлая голова, переходящая безо всякой шеи в толстое мощное туловище, дальше туловище постепенно утоньшается и превращается в хвостовой стебель — его уже ладонями можно обхватить, — из которого произрастает краса и чудо дельфина — хвост, похожий на гигантскую бабочку, размахнувшую свои крылья чуть ли не в метровую ширь.

Звери один за другим шли под лодкой. Даже не шли, а будто легко и грациозно парили по воздуху, ибо расправленные боковые плавники совершенно не двигались, а хвост выгибался вверх-вниз почти незаметно для глаза. Морщинистый клапан на зашейке — дыхало — был собран в узелок.

Миновав вельбот, звери на короткое время высовывали из воды затылок, набирали свежего воздуха; узелок тогда размыкался, и вырастал из него прозрачный стебель, запрокидываясь назад седой метелкой. Одновременно с фонтаном вылетал из дыхала и звук — одышливое белушье пыхтение: «пых-х, пых-х, пых-х!»

Петро завороженно смотрел на величественный исход зверя, и вся его недоверчивая крестьянская душа была объята мистическим страхом. От бывалых людей он слыхал: белуха — животное миролюбивое, не зарегистрировано ни одного случая, чтобы она бросилась на человека либо на лодку. Но мало ли что говорят! Вон они какие огромные — каждая, поди, с тонну весом, а то и поболе. И шествуют близко-близко — веслом можно дотянуться. И глазки малюсенькие, как у белых мышей, ни черта, верно, ими не видят. Наскочит такая дура сослепу на карбас — и щепы не собрать. Или созорничать вдруг захочется, махнет своей бабочкой — и посудина вверх дном.

Светлой волшебной тенью проскользнул в зеленой воде последний зверь, и Петро не только не пожалел о том, что косяк снова ушел из двора, а даже почувствовал душевное облегчение: слава господи, пронесло!

Окончательно привел его в себя радостный вскрик Глушкова:

—    Ек-ковалек! Глянь-ка, Петро. Ведь в самом деле гонят. Не такие уж они губошлепы, как мы о них думали.

Петро поднял глаза. Угольно-черный корпус сейнера был весь на виду. Судно носилось взад-вперед параллельно берегу.

Немножко поотстав от него, сновал, как челнок, между берегом и пенистым корабельным следом вольбот с двумя ездоками.

Зверей из карбаса пока не было видно, но легко было вообразить, как вельбот сидит у них на хвосте, а сейнер перекрывает путь в открытое море.

С мостика сейнера стреляли. Из-за плеска волн и отдаленности самих выстрелов не было слышно, зато явственно слышалось, как шлепались пули о воду и как, срикошетив, пролетали с томительным жужжанием где-то близ карбаса.

Стреляли и с вельбота. Там стоял в носу Лексеич, весь мокрый от брызг, и, прижав к плечу карабин, целился куда-то вниз, в воду, Гриша Галямзинов, крючком изогнувшись посреди вельбота, следил одновременно за мотором и за тем, чтобы не выскочить ненароком на берег.

—    П-па! П-па! — ударяли, взрывались на воде пули, резонируя со страшной силой в чуткие и нежные барабанные перепонки зверей.

—    Вжить! Вжить! — тут же отскакивали они от толстой плотной воды и, пугая людей, пели над карбасом.

Петро, обхватив руками голову, ткнулся ничком в соленую лужу на дне лодки. Глушков лишь слегка побледнел веснушчатыми скулами, но прятаться не стал, полагал ниже своего достоинства кланяться пулям, скрестив на груди руки, неустрашимо торчал на груде сетей и внимательно следил за всеми перипетиями загона.

Угольно-черный, как головешка, сейнер уже подлетал вплотную к карбасу, а вельбот крутился так близко, что можно было разглядеть лицо Лексеича с обвисшими по скулам мокрыми косицами бороды. Впереди вельбота катилась вдоль берега подобно девятому валу устрашающе огромная волна.

У Глушкова от волнения пресеклось дыхание, захолодело в груди. Он уже по опыту знал: волну вздули белухи. Скоро он смог разглядеть и самих зверей. Подгоняемые ревом моторов и ударами пуль о воду — точно щелчками пастушеских бичей, неслись они во всю прыть тесно по морю, даже вглубь заныривать не успевали, и над их головами не развевались белые плюмажи.

Потом Глушков увидел такое, что заставило его от изумления раскрыть рот и приподняться на цыпочки: звери бежали от преследователей не очертя голову, не врассыпную, а неким разумным строем. В голове косяка, по бокам и в хвосте — заматерелые белые самцы, в середке — серые самки и темно-фиолетовые детеныши, а в самом центре косяка — диво-дивное, чудо-чудное! — могучая белуха несла на широкой спине чернильно-синего белушонка; он приник к матери тельцем и головой, спину как бы пытался обхватить короткими ластами, но все равно было непонятно, как он удерживается при такой бешеной гонке, отчего его не смоет волной.

—    Петро! — крикнул Глушков.— Глянь-ко, глянь-ко!

—    Стреляют,— жалобно отозвался Петро, все еще валявшийся вниз лицом на дне карбаса.

—    Не боись! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Глянь-ка лучше: зверь на звере верхом скачет!

Петро привстал на четвереньки и, заботясь о том, чтобы не высовывался из лодки зад, пополз к сетям, на которых бесстрашно торчал Глушков.

—    Где? — робко выглянул он поверх борта.

Косяк уже весь залетел с разгона во двор. Вельбот перестал его преследовать и, не сбавляя скорости, понесся к карбасу. Лексеич, отложив в сторону ненужный боле карабин, перелез с носа на корму, изготовился принять с карбаса буксирный конец.

—    А ну-ка вставай, заячий хвост! — рявкнул на напарника Глушков.— Некогда труса праздновать! Беги в нос, отвязывай карбас!

Но Петро мешкал, и тогда Глушков соскочил с сетей и что есть мочи пнул его под зад.

—    Ек-ковалек! Всех зверей выпустим!

Пинок подействовал на Петра ободряюще. С пригибкой он перебежал в нос и перекинулся грудью через планшир.

В ту же секунду подлетел вельбот, стремительно развернулся на сто восемьдесят градусов, окатив карбас зелеными брызгами. Лексеич оказался перед самым носом Петра, буксирный конец даже кидать не пришлось, перешел из рук в руки.

А рулевой уже бросил вельбот к берегу, за ним рванулся карбас, а с его кормы стремительно поволоклась в море сеть. Береги ноги — выдернет!

Глушков пал на колени у верхней подборы, Петро — у нижней, и побежали через их руки, обжигая кожу, толстые шершавые канаты. Грузила камнями бухали в море, балберы садились словно пушинки.

Только бы не перекрутилась сеть!

Только бы не осекся, не заглох мотор!

Но не перекрутилась сеть, не заглох мотор... Перед самым берегом Лексеич отпустил буксирный конец, и вельбот, крутнув кормой, сиганул в сторону, а разогнавшийся карбас с остатком сетей выскочил на песок — и двор был закрыт, закрыт как раз в тот момент, когда звери, учуяв в воде лобовую стенку, развернулись и изо всех сил понеслись в обратную сторону... Но было уже поздно.

Близ двора, прогремев якорной цепью, остановился сейнер, с мостика махали руками штурман и радист.

Не слышно было выстрелов. Не слышно рева моторов. И вдруг возникли новые звуки, непривычные, таинственные... Щебетание не щебетание, писк не писк — и не разберешь сразу, что за звуки. То белухи переговаривались между собой в ужасе.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ