XXIV

В три часа ночи Лексеича разбудил Петро. Свет был погашен, и в душном кубрике стояла непроглядная мгла; изо всех углов доносился храп и носовой посвист.

— Вставай, батя,— взволнованно бормотал в темноте над самым ухом Петро.— Твоя вахта... А на море тишь и теплынь! Такая теплынь — хоть нагишом стой на мостике. К утру обязательно пойдет белуха: любит она ласковую погоду. Ты уж не проворонь, в оба гляди...

В торопливом бормотании Петра слышались мольба и великая озабоченность, будто не вахту он передавал сменщику, а нечто более ценное — бессмертную душу вручал.

Его волнение передалось и Лексеичу. Он скинул с кровати ноги, нащупал рукой одежду на табуретке, оделся в темноте и побежал наверх.

На западе еще клубилась косматая тьма, и не разобрать было, где море, где небо. Зато на востоке небо уже отделилось багряной задымленной полоской от черной воды — занимался рассвет; под бортом вода была густо-синяя, бархатная, гладкая, молодая, ни одна морщинка не старила ее, с берега тянуло... нет, не ветром — теплом, как тянет в избе от разогретой русской печи. И тепло это пахло родимой сторонкой: сухим зеленым сеном, смолистой хвоей, яблоками, подсолнухами, деготком — всем, чем пахнет осенняя Россия. У Лексеича навернулись на глаза слезы, и понял он, отчего так взволнован Петро... Да, сегодня обязательно должно что-то произойти! Косяк сам войдет во двор! Впрочем, по такой погоде и загонять его — одно удовольствие. Хороший косяк! И можно со спокойной совестью ворочаться домой. Будет, будет дочке пианино.

За полторы недели, прошедшие после шторма, борейцы несколько подправили свое положение: загнали четыре косяка, трижды бегали к приемке сдавать добычу и теперь самую малость не дотягивали до плана — всего каких-то двенадцать тонн. Добыть их — и можно уверенно глядеть в завтрашний день.

Рассвело совсем. Высунулся из-за моря краешек солнца, утыканный, как иглами, золотыми лучами. Лексеич не отнимал от глаз бинокля. Вся душа его была напряжена — вот-вот вспыхнет серебристый фонтан, вот-вот появится зверь! Непременно появится! Вот сейчас, сию секунду!

Но пролетали секунды, проходили минуты, а зверя все не было и не было.

Заболели глаза, заломило руки, и Лексеич, наконец, опустил бинокль.

Теплом больше с берега не тянуло, а дышало с противоположной стороны, с полюса, холодом. Вскоре легкое, едва уловимое дыхание переросло в постоянный северный ветер. По бархатистой синей глади, словно по человеческому телу, побежали зябкие мурашки. Ветер с каждой минутой крепчал, набирал силу, и под его напором мурашки сначала превратились в чешуйчатую рябь, потом в мелкую волну, и пошло, пошло, покатилось.

Волны бились в обшивку сейнера, заплескивали на палубу, студеные брызги залетали на мостик, где стоял Лексеич.

Но пугал не так ветер, как принесенный на его крыльях холод. Уже пронизывало до костей. Чувствовалось: проносившийся мимо Лексеича воздух несколько минут назад соприкасался со льдами. От него и пахло льдом и снегом.

Ужели грянет зима? Ужели только это и должно было сегодня произойти?

Стуча от холода зубами, Лексеич заскочил в рубку, надел вахтенный тулуп, шапку, распустил наушники, чтобы побыстрее согреться. Почти одновременно с ним появился в рубке капитан с помятым заспанным лицом, в тельняшке и расшнурованных ботинках на босу ногу.

—    Иллюминаторы не были закрыты. Захлестнула вода и разбудила,— как бы оправдываясь, произнес он.— Давно ветер переменился?

—    С часик, наверно, не больше,— с готовностью ответил Лексеич.

Капитан протер ладонью запотевшее стекло и прильнул к нему лицом..

—    Мда-а,— произнес он, не увидев за окном ничего утешительного.

Потом капитан перешел зачем-то к штурвалу. Взялся обеими руками за рогатки, согнулся, положил лоб на обруч колеса и замер на длительное время.

—    Какое у нас сегодня число? Седьмое сентября? — спросил он.

—    Нет, шестое только,— вздрогнув, ответил Лексеич. Ему не понравилось, что капитан путает числа: ежели командир потерял рассудок — не жди ничего хорошего.

—    Открой-ка штурманский шкаф,— не разгибаясь, приказал капитан,— да достань прошлогодний бортжурнал. Он в самом низу, под лоциями.

Бортжурнал походил на бухгалтерскую книгу. Распрямившись, капитан взял его в руки, полистал и, найдя нужное место, прочитал вслух: «Шестое сентября. Четвертый день белухи нет и не предвидится, утвердился северный ветер. Похолодало. Показались белые мухи. Снимаем двор и идем на Диксон».

Капитан захлопнул журнал и, наморщив лоб, попытался вспомнить, действительно ли все так было, как написано — белухи нет и не предвидится, или фраза эта появилась оттого, что план уже давно был выполнен и перевыполнен, и все рвались побыстрее домой. Но он так был расстроен, что и вспомнить ничего не смог.

—    А ну-ка посмотрим, что там происходит,— распахивая дверь наружу, произнес капитан.

По лицу хлестнуло словно свинцовой дробью. Дробины застучали и по стенам внутри рубки. «Боже мой! — подумал Лексеич.— Брызги на лету смерзаются!»

Солнца уже не было. По небу неслись серые облака и из них тоже сыпалась крупа. Море ярилось.

«Зима, зима грядет! Конец охоте! И не будет дочке пианино».

Капитан находился в рубке, когда туда поднялся радист и, пряча глаза, протянул радиограмму. Побледневшими губами капитан и ее прочитал вслух:

— «Всем, всем, всем! В связи с подвижкой льдов и резким похолоданием для всех судов неледокольного типа Карское море закрывается. Судам неледокольного типа немедленно возвращаться в свои порты».

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ