|
Внизу зашевелился Глушков. Напружив грудь, выгнул ее колесом, потянулся. Потом высвободил из-под головы изукрашенную синей татуировкой правую руку, сдвинул с лица кепку и тупо уставился мутными со сна глазами в квадратный иллюминатор на потолке... Через минуту еще раз потянулся, зевнул протяжно, растянув на полную ширину рот и произнес, ни к кому не обращаясь: — Эх-ма-а-а! Найти бы десять тысяч! Лексеич, приспустив на кончик носа очки, глянул поверх них на Глушкова и улыбнулся сочувственно, словно тяжелобольному. Зато Курычев на высказывание нижнего соседа реагировал чрезвычайно бурно: сорвал одеяло, стремительно перевернулся на живот и, свесив с кровати лохматую голову, с пронзительным интересом осведомился: — Ну, и что бы ты с ними делал, с тыщами-то? — Ек-ковалек! Придумал бы! — загораясь воодушевлением, живо отвечал Глушков.— Во-первых, сейчас же капитану заявленьице: рассчитать сей минут! Во-вторых, радиограмму на Диксон: выслать для тысячника Глушкова спецрейсом самолет!.. С Диксона прямехонько в Москву или в Питер. Привет, вольная жизнь! Рестораны, девочки, люксы в гостиницах, гульба, питье, дым коромыслом — ах, ты, черт побери, лучше уж и не травить душу! — А через месяц снова на бобах! — презрительно подытожил излияния приятеля Курычев.— Эх, ты, простота! — Ну, а ты бы что сделал? — скосил в его сторону зеленые кошачьи глаза Глушков. — Я-то уж не загулял бы! — убежденно заявил Курычев.— Последним дураком надо быть, чтобы за месяц спустить такие деньжищи. Я бы ни копейки на пропой... — А куда бы ты их? — озадаченно наморщил лоб Глушков, словно то, что сам он предлагал, было наиразумнейшим способом использования денег — лучшего и не придумаешь. — Положил бы на сберкнижку и как ни в чем не бывало продолжал бы вкалывать дальше. Чтобы уж до самой смерти не переводились денежки. В зеленых глазах Глушкова потухло любопытство, и, опять зевнув во весь рот, он вяло махнул рукой: — Значит, кубышку на тот свет с собой заберешь? Скучно... |
|
За обшитыми деревом боковыми стенами кубрика ворчит, плещется рокочет вода; в отдалении глухо работает машина, сообщая каждому-предмету на судне невидимое дрожание — на полном ходу летит по морскому простору зверобойный сейнер. Стены в кубрике слепые — ни одного иллюминатора, ибо размещен он наполовину в подводной части судна; божий свет проникает через толстое зарешеченное окно в потолке, прозываемое на морском языке «бычьим глазом». Свет падает желтым пыльным конусом, похожим на роскошный, из золотых нитей балдахин, навешенный над царским ложем. За пределами конуса, в вечных сумерках и промозглости,— три пары двухъярусных кроватей. Две пары липнут к выгнутым бокам сейнера, третья— у прямой задней стенки кубрика, рядом с входной дверью. В переднюю стенку вделаны узкие и высокие, точно в коммунальной бане, шкафы для матросского барахла. В кубрике — трое: Петро Курычев, Николай Глушков и Степан Алексеевич Вяткин, самый пожилой из матросов, которого, впрочем, иначе как Лексеич, никто на сейнере не зовет. Петро валяется на своей кровати во втором ярусе. Сегодня он уже отоспал восемь часов, сходил на обед, воротился и снова забрался под одеяло. Но сон в него уже не лезет, и он мучается от этого — ворочается с боку на бок, сопит, вздыхает, укрывается с головой. Напротив, внизу, распластался в ленивой вольной позе Глушков: руки под головой, на глаза надвинута изжеванная кепчонка с треснутым лакированным козырьком, ноги в кирзовых сапогах свесились на пол. Спит не спит — не разберешь. Под пятнисто-красной веснушчатой кожей на вытянутой шее время от времени дергается угловатый кадык — словно с поводка срывается. В центре светового конуса, под обманным балдахином, сидит, согнувшись, на низком табурете с провислым брезентовым сиденьем Лексеич; на носу — очки в простенькой железной оправе, на коленях — обсыпанный белой пахучей стружкой холщовый передник, а в руках — деревянный кораблик с локоть величиною, который старик вот уже полмесяца в свободное время вырезает перочинным ножом из березовой чурки; если к кораблику приглядеться повнимательнее, в нем без труда можно признать уменьшенный до игрушечных размеров зверобойный сейнер «Борей»... |
|
Тогда, пять лет назад, дощатый тротуар возле почты был вот так же запорошен снегом, только не бумажным, а настоящим, дышащим холодом и поскрипывающим под ногами. Тучков воротился из первого промыслового рейса. В Обской губе уже вовсю лютовала зима — и снег сыпался, и морозы схватывали, и ветер простегивал до костей; сейнер пришел в порт одетый, точно глазурью, зеленоватым литым льдом. Хотя палубу то и дело обметали метлой, через весь сейнер по швам протянулись параллельные белые нити,— из швов снег уже. не выскребался, забился на всю долгую полярную зиму. В корме громоздились рогатой кучей смерзшиеся сети. Отстоявшаяся к зиме вода за бортом была непроглядно черной от чистоты, а берега повсюду слепили белизной. На промысел сейнер уводил капитан Иван Ермаков, обратно привел его старший помощник Сергей Тучков. Капитан лежал мертвым на своей кровати, накрытый с головой обтрепанным байковым одеялом Пришли два санитара в зеленых телогрейках, из-под которых болтались ниже колен полы грязных халатов, положили капитана на носилки вынесли на палубу. Весь салехардский флот был дома. На судах вдоль бортов встали рыбаки с обнаженными головами, на сейнерах, баржах, буксирах, на катерах малых взревели гудки, взлетели в печальное ненастное небо разноцветные ракеты... |
|
Берег, вздыбившийся стеной,— сплошной черный камень. Хватаясь руками за многочисленные выступы на отполированных волной кремнистых плитах, капитан и стармех взобрались по крутому откосу наверх, и здесь тоже повсюду, куда доставал глаз, был камень и камень. Ни пятнышка земли, ни единой травинки. Даже телеграфный столб невозможно врыть. И стоят столбы подобно новогодним елкам в квартирах — на широких крестовинах из бревен, придавленных сверху для устойчивости все тем же плитняком. А столб на вершине ближнего холмика вставлен даже в деревянный сруб, заполненный тоже камнем. Постояли над морем, отдышались. — Ты куда теперь? — спросил Тучков. — На почту, — ответил Хренов. — А портфель зачем? Надеешься получить ворох писем? — О, нет. Собираюсь по магазинам прошвырнуться. Вдруг что-нибудь подходящее встречу. Полярников ведь снабжают не то что нас, грешных. И у Тучкова одна из целей на берегу тоже была почта, однако он не имел никакой уверенности, что его ждет что-нибудь хорошее — письмо либо посылка, а коли уж ничего не ждет, то узнать об этом легче в одиночку. без свидетелей, и поэтому он заявил механику: — Ну, шагай, шагай. Мне в другую сторону. Тучков прошел вдоль берегового откоса и остановился перед одиноким памятником, обнесенным якорной цепью. Памятник вытесан из светлого, с золотистыми вкраплениями неместного камня. К нему с разных сторон прислонены два черных якоря. На поставленной вертикально светлой плите выбиты латинские буквы: Петр Тессем, норвежский моряк. В 1918 году остановленная льдами экспедиция норвежца Амундсена зазимовала на шхуне «Мод» у мыса Челюскина. Два участника экспедиции Петр Тессем и Пауль Кнудсен вызвались доставить на остров Диксон, где была радиостанция и куда летом регулярно захаживали суда, почту капитана. От мыса до острова более тысячи километров. В темную пору полярной ночи они ушли из лагеря и никто их больше не видел... |
|
— А не организовать ли по-новому всю нашу работу на промысле? — неожиданно предложил Шадрин, и в салоне сразу установилась настороженная тишина.— Летось мы охотились розно: одно судно — у Каменных островов, два других — у материкового берега, близ устья реки Убойной, но и те два тоже действовали на особицу — у каждого свой двор, свои вельботы и так далее. И вспомните, как все мы плюхались во время загонов, а у кого память дырявая, возьмите свои бортжурналы, полистайте — там все правдиво зафиксировано... Ни одного косяка полностью запереть не смогли. Идет сто пятьдесят — двести голов, а во дворе оказывается пятнадцать-двадцать, то есть десятая часть, А иной раз и того меньше. В чем дело? Работать не умеем? Не сказал бы,— польстил Шадрин зверобоям.— На мое разумение, дело вот в чем. Не хватало каждому коллективу моторов. И во время загона то тут, то там оставались неприкрытые участки, через которые белуха и уходила в море. Разве не так? — Пожалуй, так.— неуверенно подтвердил Семячков. — А можно и не упустить ни одной белухи! — Ого-го-го! Загнул! — хохотнул все тот же Семячков. — Можно! — упрямо мотнул головой Шадрин.— Для этого только надо всем трем судам охотиться вместе, кучно. Вот так,— сгребая в ладони склянки с перцем, солью и горчицей, потряс ими мастер.— А не делить промысловые места, не бросать жребий — кому куда. — Это что же — двор на дворе и отбивать друг у друга косяки? — недовольно спросил Тучков. — Да, да,— поддержало его несколько голосов. — Отбивать ни у кого ничего не придется, ибо мы выстроим всего-навсего один двор, разумеется, подлиннее и пообширнее тех, что ставили в одиночку... А теперь нетрудно и представить, как здорово можно сорганизовать всю нашу работу. Сторожевое судно поджидает косяк милях в трех-четырех от двора. Заприметили вахтенные фонтаны — ракеты в небо. А само судно и вельботы с него тотчас пристраиваются в хвост косяку, гонят его вперед. Два же других сейнера в это время идут рядом с косяком, прижимают его к берегу, не дают повернуть в море. Ни единой щелочки... И весь зверь во дворе! Высказавшись, Шадрин полез в карман, вытащил сложенный вчетверо носовой платок, развернул его и круговым движением обтер с лица пот, свидетельствовавший о том, что речь мастеру далась не без труда и волнения. Водворив платок обратно, он пригладил на сторону свой молодецкий чубчик. Пока проделывал все эти успокоительные движения, нет-нет да и взглядывал исподлобья на сидевших против него капитанов... |
|
Вельбот шаркнул планширом о борт «Баргузина» и остановился. На «Баргузине» квартировал новый командир отряда — мастер зверобойного промысла Федор Кузьмич Шадрин,— и оттого сейнер этот громко именовался флагманом. В остальном же он ничем не отличался от двух других судов отряда — ни размерами, ни очертаниями, ни оснасткой,— все они были близнецами, сотворенными в единое время и на одной и той же верфи. Под кормой флагмана покачивались на привязи еще два вельбота, как две капли воды похожие на тот, на котором подкатили сейчас борей-цы. Один был спущен с самого «Баргузина», на другом прибыл капитан «Буяна» Альберт Рукавишников. Распрямившись во весь рост, Тучков схватился руками за причальный брус и подтянулся по нему к спускавшемуся по борту штормтрапу. Через полминуты капитан уже был наверху. Следом лез, шурша плащом, Хренов. Дверь в салон распахнута настежь. Через нее, мягко огибая железную притолоку, завивались в небо сизые пряди табачного дыма. Чья-то спина в ватнике загораживала проход. Тучков учтиво похлопал по ней ладонью, ватник отодвинулся в сторону, и капитан, нагнув голову, втиснулся в помещение. В нос ударило тяжким смрадом. Пахло и табаком, и овчиной, и мазутом, и еще черте чем... |
|
Тучков устроился на корме у руля, Петро — посредине лодки перед мотором с заводной, как у автомобиля, ручкой, Хренов — в приподнятом носу на треугольной площадке, где было сухо, чисто и не пахло выхлопными газами. Близ воды обдавало холодом. Большое арктическое солнце, распространяя льдистое студеное сияние, совершенно не грело. Тучков поплотнее закутался в шинель и развернул вельбот в сторону «Баргузина». День стоял безветренный, и густо-синяя вода в гавани отливала озерной гладью — ни морщинки, ни рябинки, да и сама гавань, замкнутая со всех сторон землею: с востока — материком, с юга, севера и запада — архипелагом маленьких островков, среди которых был и Диксон, походила на огромное и синее от глубины озеро. На островах не росли ни трава, ни мох, не было видно и творений рук человеческих — столбов ли там, вышек каких, не говоря уже о жилых постройках,— все они были усыпаны мертвенно-бурым раскрошенным камнем. Только на главном острове, давшем название всему рейду, на Диксоне, угадывалась кой-какая жизнь: вонзались в небо игольчатотонкие антенны метеостанции, белели в отдалении, точно гнезда груздей, емкости из-под горючего, золотились между скал брусчатые стены домов. В архипелаге насчитывалось несколько десятков островов: Большой и Малый Медвежьи, целая вереница Оленьих, упомянутый уже Диксон, Верн, Норденшельда и так далее, однако с середины рейда невозможно было разглядеть ни одного прорана между ними, все острова сливались как бы в единую выгнутую дугой землю. Там, где по всем приметам должен был находиться пролив, отделяющий Большой Медвежий остров от Малого, Тучков вдруг углядел на фоне береговых камней несколько необычное по нынешним временам судно: приземистое, чугунно-тяжелое, с вытянутыми в прямую линию бортами: что нос, что корма — все на одном уровне. Убрать с него многоэтажную, в форме усеченного конуса охряную надстройку и — утюг утюгом! Угольно-черный, чугунный, тяжелый! Ох, наверно, и гладит! Тучков в жизни не видывал подобного корабля. Он прищурился и разглядел на обвесе вокруг мостика белую доску, а на ней выведенное крупными латинскими буквами название: «ЕРМАК»... |
|
В первых числах августа на Диксоновском рейде, в кабельтовом от материкового берега, встали на якорь три зверобойных сейнера: «Борей», «Баргузин» и «Буян». Слева был порт, огражденный от раскатистых морских волн широким бетонным молом. По молу двигались-разгуливали взад-вперед длинноногие оранжевые краны. В полуденном солнечном сиянии походили они издали на заморскую птицу фламинго, такую же голенастую и яркую. Вновь прибывшие суда в порт не пустили — пришлись не ко двору: несмотря на свои величавые, почти былинные названия, выглядели они рядом с другими кораблями жалкими затрапезными посудинами. В порту в тот день швартовались несколько лесовозов, два грузовых лихтера и многопалубный пассажирский дизель-электроход — сильномогучие океанские богатыри, каждый высотою с пятиэтажный дом и длиною в целую улицу; любой из них мог бы поднять на свою палубу все три сейнера и еще бы осталось место; во всяком случае, один из лихтеров держал на себе подобный груз: три «ракеты» на подводных крыльях, переправляемые то ли на Енисей, то ли на Лену, то ли на другую какую сибирскую реку — теперь они повсюду носятся. У причальной стенки стояла крутобокая гидрографическая шхуна «Вихрь». Она была ничуть не крупнее новоявленных гостей, но хозяевам порта и в голову не пришло указать ей от ворот поворот и загнать куда-нибудь на задворки,— такая она вся сияюще-белая, крылато-легкая, с несравненной лебединой осанкой. Невеста в подвенечном наряде! И невесте — красный угол! Сейнеры приткнулись против пустынного каменистого берега — не-привеченные, отстраненные. А какой почет оказывался им в родном порту — на реке Полуй, под деревянным Салехардом. Стар и мал при их появлении высыпали на берег. Взвивались ракеты! Гремела музыка!.. Эх, раскатись моя поленница без дров — зверобои идут! А когда сейнеры бросали якорь среди тамошних катеров, буксиров, плашкоутов, дощаников, карбасов, бударок, мнилось людям — сильнее и величественнее этих трех судов и на свете не бывает. И только тут, на Диксоне, вблизи океанских исполинов, горько сознавалась вся их бескрылая малость — триста лошадиных сил, тринадцать человек команды, чертова дюжина, рассованная по тесным слепым кубрикам и каютам; на палубе тоже не разгуляешься: тридцать пять шагов вдоль, десять — поперек, и, наконец, паспорт малого плавания, то есть строжайший запрет удаляться в море от берега далее чем на сто миль... |